Мединститут

– Постойте! А почему всё же так?

– Как?

– Ну, яйцо проглотить. Что же мешает человеку проглотить яйцо целиком?

Вся группа в небывалом волнении уставилась на Булгакова. Тот усмехнулся. Вопрос был давно избитый и предназначался для самых девственных, над кем собирались подтрунить. Похоже, в мишиной группе все были такими.

– Ах, да. Яйцо не пролезет в foramen occipitale magnum, – бросил он как можно серьёзнее. – Это базисный уровень. Михаил, тут вот что…

Они вышли и закрыли за собой дверь. В комнате началось бурное обсуждение сказанного Булгаковым. Студенты оживлённо заспорили, схватились за череп, начали искать большое затылочное отверстие, нашли. Яйцо в него, точно, не пролезло бы. Не успела группа перевести дух, как самая активная и, видимо, самая умная студенточка, тут же стукнула себя по лбу и воскликнула:

– Ребята! Это же шутка! К акту глотания foramen никакого отношения не имеет!! Через него же проходит продолговатый мозг!

– А яйцо?

– Вася! Какое яйцо?

– Ну, яйцо целиком. Я, например, не проглочу…

Началось ещё более бурное обсуждение, которое закончилось дружным смехом. Издёвку старшекурсника все поняли и оценили, и к моменту возвращения Михаила, снова уткнулись в атласы. Но тот громко попросил товарищей прерваться на этом.

– Там к моему соседу родственница из Воронежа приехала, – объяснил он, – так что он просит не мешать…

Через три минуты 433-я была свободна, и любовники смогли занять её. Времени у них было немного, часа полтора, поэтому терять его не стали. Антон сразу запер дверь и, не взглянув на Наташу, начал стаскивать с себя свитер. Та присела на краешек кровати и начала расстёгивать молнии на сапогах. Вскоре комната наполнилась звуками поцелуев и жарким дыханием. Только сейчас Булгаков понял, как озверел без женской ласки. Скомкав покрывало, он повалил недораздетую Наташу на кровать, кое-как стянул с неё трусики, пристроился сверху, сразу попал куда надо вспухшим пенисом, и, с исказившимся от обилия чувств лицом, начал энергично. Девушка зажмурилась, изо всех сил обхватила парня ногами и руками и начала усиленно помогать ему. Неизвестно, была ли она столь же долго лишена мужского общества, но энтузиазма и ей было не занимать.

Сетка кровати затряслась, пружиня, спинка застучала о трубу парового отопления. Излишне громко, но остановиться никак уже нельзя было. За стенкой соседи, до этого оживлённо разговаривающие, дружно, как по команде, смолкли.

«Ничего, потерпят», – стиснув зубы, подумал Антон, ускоряясь. Лицо Наташи вдруг показалось необыкновенно прекрасным, да и вся она тоже – несмотря на всю неэстетитчность сцены. Булгаков вдруг почувствовал, что весь мир, вся жизнь сейчас для него – эта девушка.

– Наташенька… – простонал он. – На…та…

«Это и есть любовь? Честное слово, умру ведь сейчас»…

В дверь постучали. Разумеется, ответа не получили, но ритмичные скрип и стук, наполнявшие комнату, были достаточно красноречивы. Там подождали, постучали снова.

– Антон, – послышался осторожный голос Михаила.

Булгаков вынужден был остановиться, и, тяжело дыша, повернул к двери голову.

– Ты извини, – услышал он через дверь, – но там сюда идёт «Комсомольский прожектор», с участковым, с комендантом и с Жориком-председателем студсовета, будут комнаты вскрывать. Они сейчас на лестнице, документы у моей группы проверяют. Мы их пока задержим, но минут через пять будут здесь. Мне придётся открыть им комнату…

Антон что-то прорычал, и, задрав лицо к потолку, принялся за подругу изо всех сил. Всё блаженство момента было смазано. Обнаружив в 433-ей столь сладкую парочку «в процессе аморалки», комсомольские активисты едва ли проявят понимание и сочувствие! А с Жориком Сыромятиным, председателем студсовета общежития, у Булгакова ещё с лета, с «лагерей», были очень напряжённые отношения (Жорик поступал, уже отслужив срочную, а тогда, нацепив сержантские лычки, начал «разводить дедовщину» среди неслуживших сокурсников, проучившись с ними 5 лет).

Едва дождавшись, пока толчки внутри прекратятся и любовные соки перестанут истекать, Антон, как мог, деликатно сдвинул ножки девушки со своих плеч,  вскочил и начал торопливо одеваться.

– Наташа, ты это… извини, – хрипло сказал он, – но нам нужно побыстрее уходить отсюда…

Со стороны лестницы послышался оживлённый шум. На четвёртый этаж уверенно и властно входила большая группа людей. Раздался настоятельный стук в соседние двери.

– Здравствуйте, – раздалось оттуда. – Разрешите войти? Так, кто у нас здесь живёт? Паспорта предъявляем…

В дверь опять стукнули. Это снова был Михаил.

– Антон, выходите быстрее, пока в коридоре никого нет, – прошипел он в замочную скважину. – Быстрее!

Одеваясь на ходу, парень с девушкой выскочили из комнаты. Проверяющая орда, разбившись на две группы, в этот момент находилась в соседних комнатах, так что путь действительно был свободен. Антон увлёк за собой Наташу и они почти бегом припустили вдоль коридора и успели выскочить на лестницу незамеченными. Булгаков уже собирался перевести дух, когда нос к носу столкнулся с высоким молодым мужчиной в костюме с галстуком – тот поднимался навстречу. Антон что-то пробормотал сквозь зубы, резко изменил направление и собрался миновать встречного. Но тот растопырил руки и не дал пройти.

– Остановитесь, молодой человек, – приказал он. – Длинные волосы незнакомца были зачёсаны наверх, а ля Николай Островский, а охотничье выражение лица выдавало принадлежность его к партийно-комсомольским структурам. – Секундочку, не спешите. И вы, девушка, тоже. Куда направляемся с такой скоростью?

– Тебе какое дело? – буркнул Булгаков.

– Не «тебе», а «вам», – поправил тот, заставляя беглецов сделать шаг назад и подняться на ступеньку вверх. – Я – член Комитета комсомола Чугунов. Вы здесь живёте? Давайте поднимемся.

– Отвали, нам некогда! – вскипел Булгаков. – Дай пройти, я сказал!

– Молодой человек, как вы себя ведёте? Я представился. Вы кто такие? Да пройдёмте же!

– Отойди по-хорошему…

– Ну, я же просил мне не «тыкать». И ведите себя корректно…

Мускулистому Чугунову, нисколько не терявшемуся от агрессивности Булгакова, ничего не стоило задержать подозрительную парочку. Он уже ухватил Антона за рукав и сжимал весьма крепко.

– Наташа, беги! – крикнул тот, стараясь обеими руками отцепить от себя невесть откуда взявшегося активиста.

Девушка сыпанула вниз по лестнице, взмахивая руками для равновесия. Чугунов сделал движение остановить её и на долю секунды выпустил рукав Антона. Момент был решающий. Потом, вспоминая его, юноша и сам не мог поверить, что найдёт в себе сноровку нанести столь стремительный и коварный удар носком ноги в комсомольскую промежность.

Булгаков всю жизнь был очкариком, отличником и дрался крайне редко. А если и дрался, то обычно набивали морду ему. Но тут, видимо, его дело было правое. «Маваши-гери», как называли такой пинок среди поголовно увлекающейся запрещённым тогда каратэ молодёжи, получился на славу. Член Комитета комсомола мгновенно охнул, согнулся пополам, схватился за больное место и обмяк.

Антон бросился за подругой, проигнорировав громовое «стоять!!!», прозвучавшее вослед. Кто-то из соратников Чугунова выбежал из коридора на лестницу и бросился в погоню, но было поздно. Беглецы сумели в очень короткий срок спуститься по лестнице и юркнуть в подвальную дверь. Через минуту они уже были на улице.

Наташа, опустив голову и засунув руки в карманы, шла по тротуару. Булгаков шагал рядом и нервно курил. Они подошли к трамвайной остановке и остановились. Нужно было что-то говорить, но оба молчали и не глядели друг на друга. Наташа всё вздыхала и искоса поглядывала на спутника, видимо ожидая, что он разрядит обстановку. Так грубо с ней ещё никогда не обращались. Ей было обидно. А долго обижаться она не могла. Всего несколько слов было достаточно, чтобы глаза её опять засияли, чтобы все неприятности позабылись тут же!

Но минуты уходили, а Антон всё молчал, отворачивался, и ничего не говорил. Она решительно обиделась на него и тоже отвернулась. Булгаков знал, что нужно что-то сказать, и чем быстрее, тем лучше. Тем более, что сейчас Наташу ему было жалко, и он был весь просто переполнен очень сильными чувствами. И она-то ни в чём не виновата! Без лишних разговоров пришла, пошла с ним в общагу, уединилась в комнате… Но нужные слова как-то не приходили, он, может, и произнёс бы их, к тому шло, и ещё как шло… но момент был упущен. А говорить теперь вообще не хотелось. Да и зачем обязательно говорить? Ведь молчание – золото… Собственно, всё, что ему сейчас нужно было, Антон получил, и может, даже хорошо, что так всё закончилось. Наташа уж точно была не «Она», стоило ли увязать и начинать всю эту канитель снова?

«Может, и хорошо, что набежали эти пид@расы…»

Так что за те несколько минут, что любовники прождали трамвай, взаимное охлаждение стало полным. Оба были рады, когда грохочущий вагон подошёл к остановке.

– Я это… позвоню как-нибудь? – предположил Антон, подсаживая Наташу.

– Можешь не стараться, – бросила она, не оборачиваясь. – Ты и так сегодня хорошо потрудился…

Дверцы сомкнулись, и вагон, загремев, покатился под горку. Булгаков, вздохнув, повернулся и поплёлся обратно. Выскакивая впопыхах из комнаты, он догадался захватить пропуск, поэтому смело пошёл через вахту. Там уже не останавливали. Кучка добровольцев вместе с Севой-Мюллером, Жориком Сыромятиным, комендантом и участковым милиционером сверяла какие-то списки. Лица у всех были, как говорится, усталые, но довольные. Видимо, проверка на вахте и рейд по общежитию удались, список нарушителей был полон. Теперь сведения о них пойдут по инстанциям в деканат и в «первички», где каждый такой случай будет разбираться.

Антон засмотрелся на них и не сразу услышал, что к нему обращаются. Это был его новый знакомый по спуску с лестницы.

– А, это вы, – как ни в чём не бывало, приветствовал его Чугунов. Он улыбался. – Что ж вы так ушли, не закончив разговор?

– О чём вы? – хмуро спросил Булгаков. – Я вас в первый раз вижу.

– Как в «первый раз»? А на лестнице? Вы выходили с неизвестной девушкой. А я уже всё о вас знаю – вы А. Булгаков, из 433-ей. Хирург-субординатор. Так ведь?

– Слушай, тебе что надо? – утомлённо спросил Антон. Он только теперь ощутил, что устал смертельно. – Ты, кажется, шёл куда-то. Ну так и иди себе прямо…

Благожелательность Чугунова как рукой сняло. Подбородок его задрожал, черты лица исказились, глаза потемнели. Контраст с безукоризненными манерами, которые он так победно демонстрировал, был разительным.

– Я пойду, куда мне надо! – выкрикнул он. – А тебя я очень хорошо запомнил, и шлюху твою запомнил. Не волнуйся, встретимся ещё…

– Тогда в следующий раз яйца покрепче держи, – посоветовал Булгаков, и, оттолкнув преграждавшего ему путь активиста плечом, начал подниматься по лестнице.

Общежитие гудело, как растревоженный улей. Похоже, набег активистского отряда наделал здесь дел. Антон поднялся на четвёртый этаж, вошёл в комнату. Первокурсники уже разошлись, но Миша всё равно сидел над открытыми атласами. Шестикурсник начал раздеваться и готовиться ко сну. Мучительная зевота начала напоминать о том, что почти всю предыдущую ночь он не спал, а день прошёл очень напряжённо и хлопотно.

Вынимая из внутреннего кармана куртки футляр для очков, Антон случайно нашёл ту бумажку, которую ему всучил Ломоносов. Он совсем про неё забыл. Миша сидел отвернувшись и не смотрел в его сторону. Антон тоже отвернулся и осторожно, точно боясь обжечься, развернул купюру. Это был Государственный кредитный билет 100-рублёвого достоинства – «стольник», с водяным профилем Ленина.

Не развернув его до конца, Булгаков торопливо сложил денежку и спрятал поглубже.

«Не фига себе, – подумалось ему, – если столько стоит ассистенция, то сколько же получил сам Виктор Иванович? Почти месячная зарплата интерна! Пара таких операций – и о деньгах можно месяц не думать. А впрочем, это так мерзко всё»…

«Зрители аплодировали, смеялись, скандировали- в общем, вели себя так, как и обычно на рок-концерте. Но вот солист группы Валерий Сюткин объявил: «…этот эксперимент пройдёт в один из вечеров 1986 года, объявленного ООН Годом мира,– все люди доброй воли выйдут из дома со светящимися предметами в руках. Их мирные сигналы зарегистрируют спутники, чтобы сторонники войны поняли, как их ничтожно мало». А потом была песня, и семь огоньков зажглись на тёмной сцене. И тут же десятки вспыхнули в затихшем зале»

(Советская печать, октябрь 1986)

Город К… был обычный город, каких в Европейской части СССР было множество. История его уходила корнями вглубь веков, куда-то в былинные времена богатырей, татаро-монгол, удельных княжеств. Ничего конкретного, однако, история не сообщала. Ничем таким К… не прославился – никогда не  выдерживал осад, не имел боярской оппозиции, не подвергался разгромам опричников. В новое время тут тоже ничего примечательного не происходило, кроме периодических эпидемий холеры и оспы.

Гражданскую войну город тоже особо не запомнил, находясь в пределах той самой 1\5 прежней Российской империи, которые занимала молодая Советская республика. В 1919-м году его ненадолго захватили белые. Очень скоро белых прогнали красные. В городском парке о том мрачном месяце разгула белогвардейщины напоминала братская могила с Вечным огнём, могила, в которой были похоронены расстрелянные коммунисты.

Великая Отечественная война оставила более глубокий след. Осенью 1941 К… прославился упорной обороной, правда, недолгой. Оборону проломить немецкие полчища не смогли, поэтому взяли город обходным манёвром вероломно, как всегда в 41-м, с тыла, многотысячными массами тяжёлых танков. Но оборона была героической, о ней упоминалось вскользь во всех военных мемуарах. В 1943 К… брали обратно, и город вновь вписал горделивую страницу в летопись Великой Отечественной, и о 43-ем полководцы уже вспоминали гораздо больше, чем о 1941-м. Именно об этих временах и напоминал танк Т-34, установленный к 25-летию Победы.

В городе ещё имелся музей Великой Отечественной войны, где каждый мог ознакомиться с военной экспозицией. Там принимали в пионеры, там собирались ветераны, туда водили молодёжь на уроки Мужества.

Потом был период восстановления народного хозяйства, затем мирная жизнь. В описываемое время К… был довольно большой город, с почти миллионным населением. Главная улица была конечно же, улица Ленина, единственная улица, где имелось четырёхполосное движение транспорта. Она являлась как бы лицом всего города, и её старались содержать в порядке. На ней располагались административные «органы» – исполком, горком, обком, милиция и прокуратура. Здесь же был Дворец пионеров- ветшающее здание почтенного возраста, новый стадион "Трудовые резервы», Центральный универмаг, Драматический театр, несколько завитриненных гастрономов, в которых  в которых хоть изредка «выбрасывали» колбасу, книжный магазин и парк с уже отмеченной могилой коммунистов.

Вдоль Главной улицы были проложены широкие тротуары, через равные промежутки в них были решётки со зрелыми тополями, засыпающими город пухом каждый июнь, и фонари. Для полноты картины нужно добавить сюда две гостиницы и ресторан «Витязь». Вот и всё, кажется, ничто не забыто. Но и ничего тут не было лишнего, сомнительного – такого, что мешало бы достигать нашей цели. О том, что она есть коммунизм, громко напоминали метровые буквы на фасаде Центрального универмага.

Но улица Ленина была скорее не лицом, а визитной карточкой К… Всякий, кто бывал в областных городах, знает, насколько обезличены и разранжирены их центры, что Калугу не отличить от Рязани, а Курск от Орла. И если Мурманск трудно спутать с Новороссийском, то это не потому, что каждый город имеет свой неповторимый облик, а в силу сугубо географических причин. Ни новые районы со стандартными панельными домами, ни многочисленные предприятия, старающиеся перевыполнить план, ни колхозные рынки, на которых всё же можно купить кусок приличного мяса, пусть и по баснословной цене, ни сами люди, довольно плохо и бедно одетые, настолько, что и сами на это не обращали внимания – ничто не помогло бы в идентификации города, говоря заезжему москвичу лишь о «глубинке», о том, что заехал ты далековато от дома, что асфальт вот-вот закончится и начнётся такое Нечерноземье, что станет очень не по себе.

Но, как справедливо был назван один исторический фильм того времени, «и на камнях растут деревья». Русская провинция имеет в себе что-то неистребимо-прекрасное, неброское, прячущееся, но такое, что всегда способно сильно подействовать на воображение и разбудить мысль.

Помимо некрофага Гражданской войны, боевой машины победного 43-го, стреноженной на постаменте, помимо лозунгов, плакатов, наглядной агитации эпохи развитого социализма, помимо заводов и новостроек, в К… были и достопримечательности. Одной из главных был кинотеатр «Рассвет», расположенный в конце улицы Ленина. Это был кинотеатр как кинотеатр, с билетами и с дополнительными программами, с заурядным репертуаром, не считая того, что располагался в помещении бывшего кафедрального собора. Последний был возведён в середине ХIХ века в честь погибших при обороне Севастополя. Собор был огромен, даже сейчас оставаясь самым большим зданием в городе. Золочёный купол с него сняли ещё в 20-е, сначала хотели вообще снести, но потом одумались и превратили поповскую лавочку в храм важнейшего из искусств.

Имелось в черте города и старое кладбище, называемое «Купеческим». Там при царях хоронили только уважаемых людей, возводя им массивные гранитные памятники и чугунные ограды. Надписи с ятями и твёрдыми знаками до сих пор читались легко, пробуждая лёгкую иронию и смутное любопытство. В то, что под ногами лежат именно наши предки, верилось плохо.

Наверное, о многом могли бы рассказать и участки старой крепостной стены, некогда окружавшей центр города и кое-где сохранившейся, и бывшие особняки почётных граждан, почивающих в мире на Купеческом кладбище. Эти двух- и трёх этажные дома капитальной постройки с фигурными фасадами встречались по городу в больших количествах. Все они были заняты под какие-нибудь мелкие конторы и набиты служащими, являясь оплотом бюрократии, которую постоянно критиковали в «Крокодиле» и в «Фитиле», но уважали и не трогали.

Ещё одна достопримечательность имелась не в самом К…, а в окрестностях. Подростки и некоторые граждане постарше находили удовольствие в том, чтобы отъехать подальше и начать рыться в земле. Там можно было найти порядком заржавевшие патроны, мины, снаряды – то, что осталось от отгремевшей войны. Находили детали ручного стрелкового оружия, а то и само оружие- пистолеты, винтовки без прикладов, автоматы. Всего этого было в изобилии, схватка за К… велась не на жизнь, а на смерть. И ни наши, ни немцы не жалели материальных ресурсов. Не жалели и людских, ибо в особом изобилии откапывались человеческие кости, черепа, и даже целые скелеты.

В какой-то мере К… являлся и научным центром. Из высших учебных заведений в нём имелись обязательные для каждого областного города Пединститут и Политех. Это были ничем не примечательные вузики, ежегодно выпускающие стандартное количество учителей и ИТРов. Самым престижным в К… считался Мединститут. Он был открыт в 50-е годы, и одним фактом своего существования сразу повысил статус всего города. Окрестные области своего мединститута не имели, поэтому поступать и лечиться все ехали в К…

Поступить становилось всё труднее. Конкурс с каждым годом повышался и повышался, но количество абитуриентов не уменьшалось. Это было странно, ибо все знали, насколько тяжела учёба, трудна работа и мала зарплата. Более того, все мало-мальски приличные места в городских больницах были заняты, и выпускникам предстояло распределяться в районы. Ежегодные выпуски 200-300 молодых специалистов делали распределение всё более трудным, поскольку и в районах, особенно близлежащих, вакансии постепенно заполнялись. Оставались районы совсем отдалённые. Там был уже как бы не СССР, не РСФСР, и уж совсем не Европа. Там начиналась, как говаривал герой Достоевского, «страна Макара и его телят». Любой выпускник мединститута испытывал перед отдалёнными районами чисто животный страх, как перед любыми местами, даже не столь отдалёнными. Из-за отсутствия элементарных удобств и снабжения в них не то, чтобы заниматься медициной, а жить было невозможно.

««Свобода слова…» По разному понимают её в Советском Союзе и в Соединённых Штатах. Те в Америке, кто сегодня бредит идеей краха системы социализма, хотят такой «свободы слова» в СССР, которая сводилась бы к охаиванию всего советского, способствовала бы разрушению государственных и социальных устоев».

(Советская печать, октябрь 1986 года)

Утро среды выдалось совсем тоскливым. Осень наступила уже не на шутку. Было пасмурно, лил упорный ледяной дождь, причём как-то косо, так, что капли то и дело норовили соскользнуть за ворот, в рукава, в глаза. Последний лист с деревьев облетел, намок под дождём и втоптался в землю. Стены домов набухли за ночь от влаги. Городские голуби сидели под крышами нахохлившись и старались не высовывать клювы, куда-то попрятались все бездомные собаки и кошки. Дождевой червь, обычно радостно реагирующий на осадки массовым выползанием на поверхность, тоже не показался этот раз.

В такое ненастье просыпаться, выбираться из-под одеяла, умываться и покидать помещение смертельно не хочется. Но долг перед страной и всем прогрессивным человечеством – сильнее. Надя Берестова очень любила поспать. Если предоставлялась возможность, она спала не меньше 12 часов, просыпаясь только к обеду. Утром снятся такие замечательные сны! Тем более, что вчера вернулась она домой очень поздно, в двенадцатом часу, а легла ещё позже.

Домашние знали об этом и оберегали её сон как только могли, ходя на цыпочках и разговаривая шёпотом, пока Надя не встанет. Но соней или лентяйкой она себя не считала, никогда не злоупотребляла этой своей способностью, и, как бы ни были сладки объятия Морфея, она легко выбиралась из них, если нужно.

Так и сегодня. Будильник зазвенел в полседьмого, через две минуты будущий доктор-гинеколог уже принимала энергичный контрастный душик, через десять – торопливо завтракала (бабушка вставала вместе с нею, кипятила чай и жарила картошечку c яйцом, так что тратить время на готовку не нужно было), через двадцать – одевала плащ и шапочку перед большим зеркалом в прихожей, а через двадцать семь, то есть  в  06.57 (как показывали её наручные часы марки «Электроника 55») Надя стояла уже на трамвайной остановке.

Остановка была конечная, так что можно было без помех войти в пустой вагон и занять место у окошка. Ехать предстояло почти через весь К…. На окраинах трамвай ещё успевал разогнаться от остановки к остановке, а через центр тащился медленно, останавливаясь перед бесчисленными светофорами и то и дело пропуская лихих перебежчиков всех возрастов, плюющих на все правила и лезущих под колёса очертя голову.

Народу в трамвай от остановки к остановке набивалось всё больше. Половина была работники КМЗ, большого механического завода, производившего комбайны и, как говорили всё громче, ракетные комплексы; другая половина была медицинские студенты, едущие на свои клинические базы. Особенно много медиков садилось у Танка, где была ближайшая к общежитию остановка.

Булгаков и Агеев еле втиснулись в задний вагон трамвая. Утром можно было смело ехать зайцами – никакому контролёру не под силу было протискиваться через плотно утрамбованную людскую массу. Если что, то можно было валить всё на эту давку, в которой невозможно ни в карман за мелочью залезть, ни руку за билетом протянуть.

Одногруппникам удалось затолкаться в самый угол и продолжить начатый разговор. Он был о вчерашнем «шмоне». Ваня и его непосредственные соседи оказались в числе тех, кого вчера «отловили». Как уже говорилось, вся их серьёзная компания старшекурсников вела себя тихо, в основном проводя время за преферансом, сигаретами, водкой в стабильно-умеренных количествах, песнями Розенбаума, гитарой и женским обществом. Последние, две или три свои же медички, жили здесь же в общежитии и дружили с этими ребятами с первых курсов.

– Они вчера заходят толпой и спрашивают: «Почему в карты играете»? – повествовал Агеев своим монотонным, начисто лишённым интонаций голосом. – Мы им – «а что, нельзя»? Они – нет, вы что, азартные игры в общественном месте запрещены. Мы им – вообще-то мы у себя дома, а вы вошли, даже не постучались. Они – имеем право, мы комсомольский патруль, с нами участковый и председатель студсовета, а общежитие находится в ведении АХЧ института и ничьим домом не является…

Дальше Агеев поведал, как проверяющие заставили девчонок покинуть комнату и перешли к проверке паспортов. Кто-то обнаружил за шкафом несколько пустых водочных бутылок.