Горькое похмелье

Каретников повернул своих кавалеристов. Лошади поднялись наверх, помчались в открытую степь. Один из махновцев на ходу снял с плеча карабин, передернув затвор, проверил казенник: пусто!

– Васыль! Позычь пару патронов. Видать, тут одной шаблюкой не обийдемся!

– Мо тоби и жинку позычить? – весело ответил Василь, но вытащил из кармана два патрона, кинул их товарищу. Тот ловко, один за другим, поймал их.

– Пульнешь мимо, я тебе самого зарубаю!

– Не стращай! А то я одын патрон на тебе срасходую!

Конница скрылась в степи.

В одном месте махновской колонне все же пришлось пересекать железную дорогу. Повозки с ранеными, пешие, конные взбирались на насыпь, с трудом переваливались через рельсы. Пешие, кто здоров, помогали лошадям. Торопились…

Издалека было видно, как пыхтел, приближаясь, бронепоезд. Ударил выстрел тяжелой пушки… другой… Снаряды вспахивали насыпь все ближе и ближе. Побежали испуганные кони. Побежали люди.

На изгибе пути наводчики бронепоезда увидели колонну, переваливающую через насыпь. Орудия рявкнули прицельно. Полетели в воздух колеса, оглобли, куски тел. Но командиры, зная, что приостановка – явная гибель, гнали лошадей с еще большей яростью. Колонна втянулась в балку. Бронепоезд посылал вслед ей снаряд за снарядом, но они уже не долетали и рвались где-то на склонах балки, среди густых зарослей глёда и шиповника…

Оставшиеся в живых подбирали мертвых и раненых, клали на повозки: и все это деловито, молча, по-крестьянски, без сентиментов.

Война есть война.

– Оставь его, он у нього осколок в голови…

– Все ж таки дома поховаем, а тут в степу шо, собакам оставым?

– Офицерье ж оставлялы.

– То ж офицерье. Им все одно, де лежать. А Гнат в степу родывся, в степу вырис, хай в степу, биля своей хатынкы, и покоиться з мыром.

Отступление…

Крестьянская жизнь на какое-то время превратилась в бесконечную череду уходов, дикой жизни в лесах или плавнях, внезапных нападений и отступлений… Постепенно вырабатывалась привычка к такому образу существования. Уже не казалась пугающей незасеянная земля, ради которой и заварилась чудовищная война, как не казались необычными ранние и неожиданные смерти…

Уходила армия батьки Махно, небывалая в истории армия-невидимка, которая то вдруг зарождалась, разбухала с невиданной силой, то вдруг исчезала, рассасывалась по хуторам и селам, то хоронила своих бойцов десятками и сотнями, с воем и плачем, то танцевала, гупала сапогами на гулянках, свадьбах и крестинах. Еще много силы, много соку и веры в свое бессмертие у этого народа. Но все же, все же и он – не бездонный колодец…

И снова Махно очутился в Гуляйполе, родном убежище. В штабе шло заседание Военно-революционного Совета. Народу набилось много, вход никому не возбранялся: свобода. В углу на табуретках устроились «отцы-анархисты». Писали, положив листочки на колени: видно, что-то для истории. А разве не история творилась в местечке, о котором еще недавно никто и слыхом не слыхивал, а теперь у него появилось даже второе имя: Махноград. Центр практической анархии.

Нестор подошел к столу, в зале прозвучали аплодисменты. Хотя и до сих пор не вошло в привычку у селян хлопать в ладоши. Он поднял руку, дожидаясь, когда стихнет зал.

– Говорить пока ничего не буду, – сказал Махно. – Хочу вас послухать, дорогие мои командиры, маршалы мои. Шо вы думаете про то, шо с нами скоилось?

Какое-то время стояла тишина. Они-то ждали, что Нестор сам все им расскажет. А он вот как повернул: «Что вы думаете?»

– Предательство, от шо я думаю, – встал Щусь. – И если хочете знать мою мнению, то она така. Пришла пора показать большевикам зубы. Через йих столько боевых хлопцев полегло. Он у одного только Каретникова больше двухсот человек. Яких рубак! А через шо? Не было боеприпасу. Так, Семен?

Каретников не ответил, стоял, низко опустив голову.

– Надо с тылу ударить по большевикам! – горячился Щусь. – Они зараз под Павлоградом. Нельзя им такое простить!..

Последние слова Щуся потонули в общем гуле махновцев.

Встал Махно:

– Дело – табак… Мы снова меж огнями… Ну, ударим мы по большевикам. И совсем откроем фронт для Деникина. – Он опустил голову, размышляя. Тихо стало в зале. Табачный дым вился над головами. – И так получится, шо мы вроде как пойдем в союзники до генералов. Нам этого селяне не простят…

– Так шо ж делать, батько? – спросил Лашкевич.

– Не знаю. Спросим у наших друзей из Москвы. Они – розумнее, грамотнее. Может, шо дельное присоветуют?

И хлопцы опять аплодировали, пока Аршинов поднимался на сцену.

– Насчет того, кто из нас зараз самый умный – не знаю, – начал Аршинов. – Не так давно мы у вас, еще не во всем разобрались. Поэтому не судите строго, если что не так скажу. Почти уверен, большевики образумятся и поймут, что им с нами надо быть в союзе. А вот то, что деникинцы нам никогда не будут товарищами, это уж наверняка! Для них единая и неделимая Россия выше всего! Идею всемирной анархии им не понять!.. Так я думаю!..

Закончив, Аршинов спустился в зал.

Махно кивал: верно, мол. Согласен.

– Будем держать фронт против Деникина, – сказал он. – Защитим вольную Гуляйпольщину, землю свободы. А там видно будет, каким боком большевики до нас повернутся. Может, и признают.

– Признав вовк овечку за родну сестречку, – невесело пошутил Лашкевич.

– Ну а шо нам остается? Шо? – Махно начинал сердиться. – Я не бог… Думайте и вы, маршалы мои!

Нестор заметил, что в зале появился Задов, прислонился к стенке. Такая уж теперь была у этого здоровяка профессия: неслышно уходить, неслышно приходить.

– Шо там у тебя, Лёва?

– Був я под Павлоградом, – пробираясь к сцене, еще издали начал свой отчет Лёвка. – Беседував с красноармейцами. Сами мобилизовани, против нас у них ничого нема. Хотя красни таку пропаганду против батьки распалылы и против нас тоже, шо аж волос на голови горыть!.. – Лёвка потормошил своей грязной пятерней буйные пока еще, вьющиеся темные кудри. Нос картошкой, хитрые маленькие глазки, всегда себе на уме. Но батьке предан. Достав из-за пазухи кипу газет, он положил их перед Махно. – Но есть новости и похужее. Атаман Григорьев подняв восстание против большевикив. Перебыв всех своих комиссаров…

И зал разом зашумел. Галдеж поднялся невероятный.

– От это да!..

– А шо йому? У його шесть бронепойиздив! Сила!

– Деникину ворота открыв!.. Шо ж оно буде?

– А тоже назывався батьком! Якый, к свиням, батько? Штабс-капитан, сук-кин сын!..

– То до Петлюры, то до белых, то до красных! Бигае, як дурна собака за хвостом!.

– Григорьев – не дурак! Шось знае!..

– Батько! – это уже Лепетченко. – А може й нам до Григорьева? От була б сыла! И офицерив бы к ногтю, и большевиков… У Григорьева даже два ероплана!..

– Тихо! – стал успокаивать всех Махно. – Думать будем. До завтра. За нами пять уездов, сотни тысяч людей. Они ж на нас надеются! Криками мы ничего не решим. Но шоб к завтрему каждый имел свою думку. Два слова – и все! На долгие разговоры времени не будет!

И с какой-то обреченностью в голосе пошутил:

– А Лепетченке ероплан подарим. Пусть летает, як эта… як курица!

Невеселый смешок прошелестел по залу. До завтрашнего утра им предстояло решить судьбу всего анархического движения. Судьбу края. И личную судьбу каждого.

Вечером с Нестором случился приступ истерии. Газеты, принесенные Задовым, валялись на столе, на полу. Одну из таких газет Нестор топтал сапогами:

– Заразы! Заразы! Падлюки!

– Успокойся, Нестор! – пыталась утихомирить его Галина. – Это ж только газеты. Ну, напечатали! Сегодня так, завтра по-другому! На то и газеты, чтоб брехать!..

– Не-ет, Галка! Это ж не просто брехня! – Махно поднял с пола обрывки газеты, которую только что уничтожал. – Ты послухай… «Изменник Махно открыл фронт Деникину…», «Нестора Махно подкупили за тысячу золотых червонцев враги советской власти…». Смотри! Это ж «Известия Совета депутатов трудящихся Украины»… – Он взял со стола другой смятый лист: – А от – «Правда»! Смотри, Галя! «Правда»! На всю Россию газета! И шо пишут? «Трусливый предатель Махно бежал с поля боя со своей бандой и пропустил Май-Маевского и Шкуро в тыл Красной армии…», «Махно проявил себя, как и все так называемые партизанские атаманы, махровым антисемитом, многократно устраивающим погромы…». – Он вытер пену, проступившую на губах. Его трясло. – Как жить, Галя? Когда это я был антисемитом? Я всегда за интернационал. Но от такой брехни разьве отмоешься? И насчет Донбасса! Кому я докажу, шо было все не так? Як же я мог без оружия, без боеприпасов? Шо, всех хлопцев положить?

– Нестор! Собака лает, а селянин косит! Мы в своей газете пропишем правду!

– В своей? На пять уездов? А вся Россия эту «Правду» читает! Эту! – Он швырнул газету на пол. Поднял другую: – А от шо, зараза, пишет!

– Кто? – спросила Галина.?

– Та Троцкий! И как статью назвал? «Махновщина». – Нестор развернул, ткнул пальцем в строки: – О! Читай! «Партизанщина была нужна, чтобы разложить и уничтожить старое государство. Теперь, когда власть в руках пролетариата, партизанщина становится враждебной силой. Поскобли махновца, найдешь григорьевца. А чаще всего и скоблить не нужно: оголтелый, лающий на коммунистов кулак или мелкий спекулянт откровенно торчит наружу. С этим анархо-кулацким развратом пора кончать раз и навсегда… Лев Троцкий, Купянск – Харьков». И число написал: «второго июня девятнадцатого года». Для истории, падлюка, стараеться!

Галке бы по-бабьи прижать Нестора к себе, согреть своим теплом, утешить, как только жена может утешить. Но она – соратник. Преданный друг. Идейная анархистка. Глупенькая любящая Настя сумела бы. Даже «залетная птичка» Тина сумела бы. А Галя Кузьменко, учительница, не понимала, как должна поступить женщина, когда мужчина теряет самообладание и терпит крах.

Галина принесла ему кружку воды. Он отпил, остатки вылил себе на голову.

– Падлюки, падлюки! – скрежетал зубами Нестор и продолжал бегать по комнате, расшвыривая сапогами газеты.

– Может, приляжешь? Поспишь? – спросила Галя.

– Який сон? Який сон!.. Всю жизнь… – пожаловался Нестор. – …Всю жизнь… Каторга… Ради воли… Ради трудящих. А пишут: «Пособнык кулачества». Який же я пособник?.. «Вступил в сговор с предателем Григорьевым!» Это ж подлая брехня!

Самолюбив батько! Ох самолюбив! Так высоко вознестись в глазах людей и быть так нещадно оскорбленным. Кому пожаловаться, кому написать?

Верно поняли его в Реввоенсовете Республики и верно рассчитали удар. Умные люди, изучившие психологию как профессионалы, знали, где у батьки ахиллесова пята.

– А может, и вправду, Нестор, податься нам до Григорьева? – осторожно спросила Галя. – Вас вместе никто не одолеет!

– Молчи, дура! – закричал Махно. – Шо ж, я у него в адъютантах буду?.. Да и не могу я воевать против большевиков. Они революционеры, а Григорьев – шавка, бегает от Петлюры до попов, от попов до большевиков. Сейчас до Деникина побежит, я знаю!.. Не-ет! Я анархист идейный, за всеобщее братство! А Григорьев кто?

Он ударил кулаком по столу так, что лампа подпрыгнула и повалилась набок. Зазвенело ламповое стекло. Наступила темень…

Сметая со стола осколки стекла, Галина тихо сказала:

– А лампы больше нема… И керосина тоже…

Утром на крыльце послышался стук тяжелых сапог, и в комнату вошел Лёвка Задов. Он быстро оценил ситуацию. Потом взял сонного Нестора в охапку, усадил на кровати.

– Просыпайся, батько! Будем ехать!

– Куда ехать? – спросил плохо соображающий Нестор.

– На хутора… куда-нибудь подальше… З Катеринославу хлопец известие привез. ВЦИК объявил тебя «вне закона»…

– Это шо ж значит? – с безразличием спросил Махно.

– А то, шо любой человек имеет право тебя застрелить. Подошлють кого з Катеринослава чи з Харькова – и все…

– Это меня вроде як бешеной собакой объявили?

– Плюнь. Мы тебя в обиду не дамо!

– Та я не шибко боюсь…

Махно постепенно приходил в себя.

– Одевайся. Надо ехать! – повторил Задов.

– Бежать от них? – усмехнулся Махно. – Не, Лёва, ты еще меня не до конца изучив… Ты от шо! Собирай Реввоенсовет!

– Шо? Прямо сейчас? Люди ж ще сплять!

– Кто жить хочет – проснется!

Через некоторое время в том же зале театра собрался совет. Махно выглядел усталым, осунувшимся, постаревшим сразу на пяток лет. Но в глазах его светилась решительность. Ему уже было ясно, как и что делать.

Наскоро собравшиеся, не выспавшиеся атаманы ждали, что скажет батько. В бой – так в бой. С ходу, не размышляя.

– От шо, товарищи мои и друзья! – встал Махно. – Я всю ночь думав. Я крепко все обдумав. И от мое решение. С красными мне биться не с руки. И с Григорьевым на товарищество душа не пускает. Поэтому от командования я ухожу… Тихо!

Подняв руку, он выждал, когда успокоится зал, обвел его тяжелым взглядом.

– Нашим полкам и их командирам предлагаю, по их решению, поступить на службу в Красну армию. Шоб, значит, защитить нашу землю од деникинской силы. Одним большевикам с этой силой не справиться, это точно! Без меня они примут вас с превеликим удовольствием. Меня они считают изменником. Меня, а не вас! Вы тут ни при чем: солдат выполняет приказы командира!..

Все молчали, уже не возмущаясь, подавленные и потрясенные решением батьки. В усталых глазах Нестора зажегся вдруг хитроватый огонек.

– Запасайтесь оружием, боеприпасом. А там видно будет, кто до кого пошел: анархисты – до красных, чи красные – до анархистов. Вы ж знаете: кто из большевиков до нас пришел, тот с нами и остался… Так шо не журитесь, хлопцы!

– А как же мы? – встал растерянный Шомпер. – Мы куда?

– Поезжайте в Харьков, хлопцы вас проводят. В Харькове есть федерация анархистов-теоретикив. Большевики их не трогают. Газета «Набат» выходит, при ней оставайтесь. Не последний час живем на свете, хлопцы! Туман стелется, а солнышко всходит…

– Нет, Нестор Иванович! Мы между собой так решили: будем с тобой до самой мировой победы анархизма! В этом каждый из нас видит смысл своей жизни! – как всегда высокопарно, высказался Сольский.

…Когда кони уже были запряжены в тачанки и легкие брички, чтобы увезти Нестора и его приближенных подальше от этих краев, где властвовал указ об объявлении батьки «вне закона», к месту сбора подошли несколько командиров во главе с Озеровым. Среди прочих и Марко Левадный, еще не до конца оправившийся после ранения: багровый свежий шрам пересекал его лоб, накрывая левый глаз. Второй, уцелевший глаз смотрел диковато и странно. Веко подергивалось.

– Вот что, батько, – сказал Озеров. – Мы тут малость помозговали и решили ехать в Харьков, к Троцкому.

Махно опешил. Штабист решил опередить возможную вспышку ярости:

– Не бежим. Не изменяем. Спробуем убедить Троцкого и всех его комиссаров, что армия батьки Махно не враг большевикам. Чувствую, тут где-то клевета, кто-то в ней заинтересован… Вот я и хочу поговорить с Троцким с глазу на глаз. Я его трошки знаю, встречались. Он – умный. Поймет…