Над островом чёрный закат
Адам решил, что ничего нового не услышит, и бросил слушать. Все его внимание сосредоточилось на девушках.
Прежде он о девушках не думал, обучаясь сначала в университетском пансионе, затем в университете. Он, конечно же, подозревал об их существовании, хотя вблизи никогда не видел. Потому теперь, вынужденно оказавшись с этими загадочными существами в одном помещении, он попробовал разобраться, каково их назначение. Единственное, в чем он не сомневался, они определенно живые люди, но как же они отличались не только от привычных девушек-роботов, но и от людей-мужчин.
Он наблюдал, что сокурсники приняли перемены с энтузиазмом, вообразив, что вот оно – будущее, о котором все втихую мечтали, и прекрасное это будущее претворяется в жизнь у них на глазах. Они выглядели счастливыми, обнаружив, наконец, вещественное подтверждение загадочным периодам Закона, где вскользь, что было свойственно главному документу исступленных, упоминались женщины как непременная принадлежность единственно возможного способа продолжения человеческого рода, что, впрочем, в представлении исступленных было явлением совершенно необязательным и отчасти предосудительным. При этом вторая составляющая человечества без каких-либо доказательств провозглашалась его лучшей половиной.
Однако лучшая половина оказалась далеко не лучшей хотя бы потому, что настойчиво не давалась рассмотреть себя как следует – вблизи. Для любопытных наблюдателей они представлялись малоподвижными тенями с изможденными темными ликами, наполовину скрытыми крыльями капюшонов. Ходили, понурившись, перетекая медлительным бесшумным ручейком из одной аудитории в другую, непременно в сопровождении двух надзирательниц – старых строгих матрон в черных траурных хитонах, не спускавших с девушек настороженных глаз. После занятий их немедленно увозили и где-то прятали.
Адам, природным свойством которого было постоянное сопоставление жизненных и научных фактов, был озадачен и угнетен неизвестно откуда взявшимся внутренним напряжением, возникшим одновременно с мыслями о загадочных существах – девушках.
Начал он с того, что попытался сравнить их внешние антропометрические параметры со своими собственными. Однако никакой ясности не обрел, поскольку ничего общего, кроме прямохождения и одинакового числа подвижных членов, видимых при поверхностном наблюдении, не обнаружил. Что же касается внутреннего устройства их тел, функционального назначения отдельных органов, здесь оставалась полная неясность.
Размышлять дальше, основываясь только на предположениях, он не хотел. При таком недостатке информации существовал риск напрасной траты времени, если избранный путь исследования окажется ложным.
Он, например, не брался утверждать, что девушки теплокровны, не коснувшись их тел. Но как это сделать, если они всегда на расстоянии и подойти к ним вплотную невозможно? Для Адама не составляло труда дистанционно измерить температуру любого объекта. Но как вычленить из общего фона температуру собственно тела, наверное, небольшой массы, к тому же скрытого с головы до пят под чудовищным балахоном? Он не был уверен даже в том, излучают их тела теплоту или поглощают ее.
Тогда, обратившись к теории, он сконструировал и просчитал упрощенную термодинамическую модель человеческого тела, окруженного тепловым экраном некоторой поглощающей способности и теплоемкости. Присвоив материалу экрана приблизительные параметры, поскольку точными данными он не располагал, и скрупулезно выполнив расчет, Адам получил результат, который свидетельствовал, что девушки поглощают тепла больше, чем излучают, что означало непрерывный процесс накопления энергии, который рано или поздно должен был завершиться катастрофой.
Причиной досадной ошибки, вынужденно признал Адам, были недостоверные исходные данные. Оказалось, что он не знает многого из того, что необходимо знать точно. В частности, негде было взять подлинные тепловые параметры экрана. Наконец, он не знал, какова удельная теплоемкость тел девушек, такая же, как у него, или существенно отличается.
В конце концов он пришел к выводу, что задача решается однозначно, если измерения выполнить в три этапа. Сначала определить интегральное излучение из области пространства, где не менее минуты находится одна девушка. Затем через минуту к первой девушке присоединить вторую, наконец, спустя еще минуту, добавить третью. Методически такой прием выглядел безупречно. Аналогично решались задачи элементарной математики, когда число уравнений в результате несложных преобразований сводилось к числу неизвестных. Однако Адам, готовый осуществить столь замысловатое измерение, с трудом представлял себе, как организовать упорядоченное перемещение объектов, с которыми отсутствует прямая связь и которыми нельзя управлять.
Он вынужден был смириться с тем, что теоретически надежный план оказался пустышкой, и после недолгих раздумий отказался от него. Но духом не пал – он был терпелив и продолжал верить, что выход будет найден, нужно только думать и думать.
И тогда его осенило: начинать нужно с другого конца, признать, что параметры девичьих тел в точности соответствуют его собственным параметрам, а вес пропорционален росту. Принятые допущения упростили расчеты. Оставалось выполнить измерения. В лаборатории термодинамики был подходящий прибор, он помнил даже, где тот находится – в каком отсеке препараторской и на какой полке. Оставалось на время позаимствовать его под благовидным предлогом. Не беда, что придется присочинить, упрашивая строгого смотрителя. Он искренне верил, что задача науки состоит в том, чтобы отвечать на поставленные вопросы, самоотверженно преодолевая преграды на тернистом пути ученого. Так его натаскивали с младых ногтей, и так он привык думать. Впрочем, этому учили всех исступленных, не разбираясь, учатся они в университете или просто работают, не получив специального образования, кроме обязательной средней школы.
План исследования сложился, оставалось осуществить его.
После торжественной части и поспешного скомканного ужина в столовой, где каждому из выпускников поднесли по первому в их жизни бокалу пенистого напитка с горьковато-сладким вкусом, обильные газы которого остро ударили в нос, состоялась его встреча лицом к лицу с юной патрицианкой, заметно выделявшейся размашистой смелостью среди остальных студенток группы.
Она решительно, точно были они давно знакомы, подошла, назвала свое имя – Тея – и заявила с вызовом, заранее исключающим возражения, что выбрала его давно и навсегда. И следом обещала через неделю встретиться с ним еще раз на большее время после того, как ей поменяют кровь и сделают простую пластическую операцию.
Адам с ужасом смотрел на девушку, не умея скрыть отвращения. Встреча, продолжавшаяся всего несколько минут, показалась ему бесконечной. Он молчал, у него не было слов. Наконец пришло облегчение – девушка накинула капюшон, скрывший ее лицо и, не попрощавшись, явно обиженная, пошла прочь.
И только тогда Адам подумал, что не следовало так бесцеремонно отталкивать Тею. Нужно было попросить ее руку и по ней определить температуру тела. Он знал, что температуры тела и руки различаются на восемнадцать-двадцать градусов. Заодно можно было незаметно потеребить балахон, определив хотя бы приблизительно фактуру и плотность ткани. Растерявшись, ничего этого он не сделал.
В конце рабочего дня, прощаясь, куратор учебной группы остановил его и заговорил возвышенным тоном:
– Дорогой Адам, от всей души поздравляю тебя с важным событием в твоей личной жизни. Желаю тебе успехов на этом поприще.
– Спасибо, господин куратор, но вы упомянули об успехах в личной жизни. Что это означает? Объясните, пожалуйста.
– Только то, что тебе очень повезло. Сама Тея выбрала тебя в супруги. Помни: личная жизнь исступленного коротка…
– Но я ее не выбирал, – поспешил возразить Адам. – У меня и мыслей подобных не было…
– Да будет тебе, – с нескрываемой завистью выговорил куратор и продолжал вдохновенно: – Запомни, дочь господина Координатора выбирает сама – имеет право. К тому же всем известно, что в детстве вас обручили. Существует такой обычай. Не слышал?
– Что-то слышал… кажется, – сказал Адам растерянно. – Не помню…
– Прекрасный и очень древний обычай, – продолжал куратор и объяснил: – Так поступают, когда хотят прочно, на поколения связать два сильных рода. Ты напрасно делаешь вид, что ничего не помнишь. Стыдно, Адам, ведь тебе было тогда шесть лет. Мог ли ты забыть, что у тебя есть невеста? А вот Тея помнит и столько весен думает о тебе… Не понимаю, почему твои близкие не сочли нужным напоминать тебе время от времени об этом важном событии.
– Меня не спросили, когда затевали… обручение, – неуверенно выговорил Адам.
– Спрашивать тебя? Зачем? – возмутился куратор.
– Надеюсь, хотя бы теперь спросят – для порядка, – продолжал Адам упрямо. – Все-таки странно начинается моя взрослая жизнь – с лишения самостоятельности и свободы выбора. – Он включил все свои мыслительные способности, решив опереться на непререкаемый авторитет первоисточника. – И все-таки я верю, – сказал он вежливо, но твердо, – что мое право выбора жизненного пути остается за мной. В соответствии с четвертым пунктом восьмого раздела Закона. А то, что было давно, я буду рассматривать как игру, не больше того.
Куратор пропустил доводы Адама мимо ушей, продолжая с интересом рассматривать юношу. Он вынужден был наконец признать, что перед ним не зависимый подопечный, а взрослый и со вчерашнего дня совершенно самостоятельный исступленный, свободный от его опеки и перешедший под защиту Закона.
– О своем упрямстве, Адам, ты еще пожалеешь, – наконец произнес он жестко. – Очень пожалеешь.
Резко развернулся и пошел к выходу. Маленький, жалкий, уменьшающийся по мере удаления, но такой страшный человек, которого Адам к своему стыду всегда, с первых дней учебы до трепета опасался и от которого, сколько помнил себя, готов был в любой момент получить нагоняй.
Так завершился день странных открытий, в котором не нашлось места Герду, единственному его другу, и это обстоятельство огорчало.
Он давно не видел Герда. При последней встрече тот объяснил с непривычной серьезностью, что приступает к исполнению важного задания, говорить о котором ему запрещается, и что теперь какое-то время они будут видеться реже. Герду предстояло работать и жить во дворце Владетеля – единственная подробность, ставшая известной Адаму.
Вечером, вернувшись из университета, Тея рассказала отцу о встрече с женихом, не упустив особенно обидевших ее подробностей. Координатор выслушал дочь внимательно, задал несколько наводящих вопросов, свидетельствующих о том, что это происшествие основательно задело его и, прощаясь на ночь, попросил успокоиться и не расстраиваться по пустякам.
Оставшись один, он после краткого анализа холодно рассудил, что не допустит, чтобы какой-то безродный мальчишка пренебрег его дочерью и избежал наказания. Отныне Адам будет под постоянным надзором и непременно получит свое – по заслугам.
5
Владетель, престарелый господин исступленных и прочих обитателей Земли, смирился с тем, что уже миновал предел отмеренной ему жизни, что с некоторых пор он мешкает в ускользающе тонком пространстве между осязаемым бытием и безвестным миром, который все решительнее предъявляет на него свои права и куда вскоре предстоит короткий, как падение, путь – не отвертишься, не избегнешь.
Приближение скорбного часа подтверждали боли, накатывающие приливами. В такие минуты его охватывало отвращение ко всему на свете и, прежде всего, к суетливым безгласным теням, что без смысла мечутся рядом и беззастенчиво именуют себя врачами.
Конец неотвратим, возвращался он к назойливым мыслям. Стыдно молить богов о лишнем сладком глотке воздуха – сверх отпущенной нормы.
Конечно, естественный уход предпочтительней, продолжал он размышлять основательно, как привык. Когда-то на Земле так уходили все. Никто никуда не спешил. Но на такой конец земного существования он едва ли смеет рассчитывать, ведь тогда придется нарушить провозглашенный им самим принцип разумной конечности пребывания каждого смертного в дарованной жизни. В подтверждение этой мысли он упрямо повторял самому себе точную формулировку Закона: «Каждый исступленный должен быть готов в любое мгновенье добровольно покинуть светлый мир. Исключения недопустимы». Даже для него.
Предстоял нелегкий выбор. Согласиться на операцию – добровольно принять мучения, выжить. Туман рассеется, но надолго ли? Альтернатива проще и уж во всяком случае достойнее – уйти без долгих мучений, решительно закрыв за собою дверь.
Новые поколения лишены свободы выбора. Уходят, едва возникнет потребность общества. Исключение – старики. Родились раньше, не попали в Систему, теперь дотлевают в редеющей очереди к естественному концу. Увиливают от судьбы, отчаянно превозмогая немощи, напрягают врачей… До чего же унизительно цепляться за жизнь, так не похожую на жизнь, – унылое, зябкое существование. Он ни за что не позволит себе пристроиться в эту убогую очередь.
И все же он не спешил уходить. Опасался, что придется бросить на произвол судьбы множество незавершенных дел, неосуществленных затей, неразрешенных споров. Но главное, что последнее время невыносимо давило, придется отдать самого себя на суд тех, кто придет на смену и кто по обычаю предков не устоит и состряпает разбирательство, жестокое и бессовестное, осознав вдруг, что ответить на обвинения он уже не сможет.
В далекой юности ему повезло, он нашел в себе силы удержаться от бунта, когда приближенный робот, с которым он коротал время дежурства за игрой в шахматы, предупредил о большой чистке, назначенной на ближайший день отдыха. Робот посоветовал также, рационально подведя итог: если он думает уцелеть, нужно немедленно уносить ноги.
Он удержался от соблазна, не последовал совету железного друга, а осторожно постановил для себя: не бежать нужно – некуда, всюду достанут. Проще облегчить страдания дряхлого старца своими силами – помочь, пока у него свободный доступ к еле живому телу… Эта мысль, к счастью, не ставши делом, занозой застряла в памяти и теперь продолжает смущать, лишая покоя…
К счастью, все случилось само собой: несколько дней спустя старик мирно затих – не проснулся после дневного сна, а он, самый близкий к господину слуга, превысив полномочия, смело распорядился готовиться к торжественному погребению…
В назначенное утро народ в великом множестве набился в главный храм столицы. Собрались, чтобы по обычаю проститься с прахом Владетеля, отошедшего в вечность. Сплотились тесно, едва дыша.
На полированной столешнице каменного ритуального стола покоились искусно размалеванные останки господина, увернутые в государственный флаг. Рослые гвардейцы в оранжевых парадных мундирах, безоружные по случаю траура, упирались из последних сил, удерживая вокруг стола свободное пространство для господ, собравшихся выступать с последними поминальными словами.
Когда отзвучали речи и прощание приближалось к концу, а люди начали расходиться, взрывной громогласный вопль обрушил торжественную тишину огромного храма. Следом пролился яростью сумбурный поток слов, из которых можно было понять, что ненавистный прах не достоин лежать в родной земле, место ему на городской свалке…
Кричал юноша. Его неистовство было неподдельным и страшным.
Чудовищная хула взорвала толпу. Десяток молодых людей, в мгновенье утративших человеческий облик, смяли гвардейцев и устремились к столу – одновременно, со всех сторон. Стальными крючьями, скрытно внесенными в храм под одеждой, шалея от смелости и мешая друг другу, они стащили смердящую плоть на камни пола и под дикие вопли беснующейся толпы проволокли через весь город до свалки жалкий труп почившего господина, которому только что отдавали царские почести. И бросили там – на потребу шакалам.
В те смутные весны этих мерзких тварей расплодилось великое множество…
Тогда ему повезло – удалось избежать пути низости и предательства.
Едва отошли скандальные похороны, как осиротевшие господа, вершащие дела на Острове, впали в прежде неведомое уныние. Всем стало ясно, что наступило время, когда каждый их шаг определять некому. Дальше предстояло жить своим умом.
Первой срочной затеей, не терпящей отлагательства, стали выборы преемника.
Однако этот процесс оказался слишком мудреным. Угнетенные жесткими порядками завершившегося правления, лишенные собственной воли сенаторы, сбросив оковы, вконец растерялись. Они то ссорились, то мирились, но найти преемника не получалось.
Сложность выбора состояла в том, что любой кандидат обязательно относился к одному из двух противоборствующих кланов. Его избрание немедленно приводило к нарушению равновесия, чего все, кто определял выбор, по горькому опыту панически опасались.
Между тем время поджимало – по доносам надзирающих за порядком улица изготовилась поднять хвост.
Тогда кто-то отчаянный предложил послать за ним, ставя ему в заслугу как серьезное достоинство непричастность к межклановым разборкам. Только такой человек, твердил он на всех углах, беспристрастный и независимый, способен уравновесить противоречия. Удивительно, но с доводами смельчака согласились некоторые сенаторы, через них спорная идея проникла в Сенат.
Вскоре к нему зачастили ходоки от кланов. Вежливо выслушав господ, он не стал спешить с согласием, заявив, что распинаться перед посредниками не намерен. Свое упрямое нежелание идти навстречу он объяснил тем, что эти люди действуют слишком бесцеремонно, излагая обязательные условия для его избрания. Они опрометчиво отвели ему роль существа зависимого, начисто лишенного амбиций, единственным назначением которого отныне и навсегда должно было стать бездумное соблюдение только их интересов.
В конце концов, не дав ни тем, ни другим никаких обещаний, он переговоры прервал, втолковав ходокам, что впредь говорить будет только с господами, облеченными правом принимать решения.
Ходоки быстро сообразили, с кем имеют дело, и доложили кому следует. В результате Сенат согласился его избрать без каких-либо предварительных условий.
Вскоре состоялись выборы – буднично и поспешно.
Вступив в должность, он, не теряя времени, решительно отодвинул всех тех, кто опрометчиво полагал, что его все же удалось закрючить. И только довершив этот первый шаг к новому порядку, с молодым усердием взялся за государственные проблемы.
В мальчишеском азарте от удивительных превратностей судьбы он все же не устоял и позволил себе дурной поступок – потревожил покой почившего господина, поведав в узком кругу о заветной затее его последних дней – готовящихся репрессиях. Не удержался от глумления, которого от него никто не ждал и не требовал. Этот свой грех, не покаявшись тогда же, он упрятал в дальние закоулки памяти и извлекал на свет лишь в редкие минуты слабости и обнажавшихся укоров совести. Те же, кто присутствовал при этом досадном событии, вскоре по его тайному повелению отправились в мир иной, не успев разнести весть о неловком предательстве молодого господина.
Обосновавшись на вершине и осознав, каково там быть одному, он обнаружил, что всякая власть, едва осуществившись, невольно и естественно устремляется к бесконечности. То есть к такому владению людьми, их настоящим и будущим, их свободой и несвободой, их душами и рассудком, которое позволяет повелевать не ради дела или идеи, а единственно ради того, чтобы повелевать. Жажда власти, как оказалось, владела им испокон и, когда он обрел ее, обратилась в страсть, которую он больше не считал нужным скрывать.
Он скоро понял, что сладкая мечта о свободе для всех и во всем не более чем юношеский максимализм, от которого следует избавиться, – лучше одним усилием. Потому, едва приступив к исполнению своих обещаний о справедливости и демократии, он сначала осторожно, шаг за шагом, затем с нарастающей скоростью скатился к самому устойчивому состоянию – единовластию.
Одновременно, завершая первый этап погружения во власть, он решительно убедил соратников, что демократия слишком концентрированный продукт для непосредственного употребления. Что она нуждается в предварительном размягчении для последующего придания ей строгой и совершенной формы.
По существу, он пренебрег надеждами окружающих на демократические преобразования, сначала искусно приправив их тоталитарными скрепами, отчасти превратив в прямую противоположность, а затем просто забыл об их существовании.
В результате последовал неожиданный эффект: жизнь стала проще, устойчивее, стало меньше туманных рассуждений и болтовни и больше прямого, бездушного, но полезного действия.
Следом он провозгласил, на первый взгляд, странную, но, как оказалось позже, рациональную идею сосредоточенного развития, исключающую малейшие отвлечения на пустяки. Стоило в сознании любого исполнителя связать исходную точку пути и вожделенную цель не извилистой кривой, которая содержала как обязательные составляющие случайность и произвол, удлинявшие путь и время, а красивой безукоризненной прямой, малейшие искривления которой на досадных препятствиях исключались принципиально, как немедленно проявлялся порядок, а жизнь приобретала простой и ясный смысл. И, как ни противодействовали недоброжелатели, в результате внедрения этой идеи в сознание каждого гражданина стало легко и просто управлять огромным механизмом государства.
Время спустя, окончательно осмелев, он объяснил самому себе причину собственного превращения: каждый властитель совершенно естественно стремится к тому, чтобы общество было единым и однородным. Его не должен смущать немедленно возникающий вопрос: а возможно ли такое общество, если оно состоит не из роботов с одинаковым программным обеспечением, а из живых людей? Ведь известно, что в природе не может быть ни однонаправленного усилия множества разнородных сил, ни единого восприятия окружающего мира, как не может быть единых для всех мышления, любви, страдания, счастья…
Постепенно он обрел уверенность в том, что люди в подавляющем большинстве незатейливы, терпеливы, трусоваты – уж такова их природа. Но проходит время, и немыслимое давление, обрекающее поколение за поколением на беспросветное скудное существование, становится невыносимым, а лукавые разговоры о том, что нужно еще потерпеть, что скоро, очень скоро жизнь наладится и все будут счастливы, перестают восприниматься измученным человеческим стадом в качестве руководства к действию, превращаясь в издевательство над здравым смыслом.
И здесь после длительных рассуждений нашелся выход: достаточно проявить настойчивость и время от времени внушать суетливому человечеству, что о нем думают и заботятся, на самом же деле даже не помышляя о такой глупости, как оно добровольно соглашается с отступлениями от первоначального замысла о вожделенной счастливой жизни. Не успеешь оглянуться, и стадо начинает привыкать к тому, что всеобщее счастье не более чем красивый миф, недостижимый принципиально, и что смягчить это грустное открытие можно лишь искренним согласием на самоограничение. С этого момента, он заметил сразу же, начинается преобразование разрозненной толпы в сплоченное государство, способное предоставить своим гражданам более или менее достойное существование.
Теперь, когда его жизнь подошла к концу, он отчетливо сознавал всю жестокую сущность своего правления, пробовал оправдаться тем, что старался – изо всех сил. Не всегда получалось – обстоятельства оказывались сильнее.
В конце концов он превратился в человека, подтолкнуть которого в бездну не откажется большинство из живущих рядом.
Он уйдет, это решено. Навсегда избавит народ от страха. Простит современников, испросит у них прощения. От души пожелает им вечного беззаботного счастья.
Он знает, что будет дальше. Долгожданная воля, о которой втайне мечтают подданные, как доносят услужливые соглядатаи, ненадолго вернется и осенит Землю… А следом, продолжал он думать печально, проявится новое время, и всех нескладных людишек придавит еще больший гнет.
Так бывало всегда и так, к сожалению, будет вечно…
6
Адам очнулся, открыл глаза. И тотчас ожил будильник – ежеутренний сигнал постоянно включенной трансляции. Вкрадчиво зашелестел, набирая громкость, все более концентрируя ее в отчетливых секундных ударах. Наконец прорвало – будильник окончательно пришел в себя и суматошно запричитал. Адам потянулся рукой и отключил прибор.
За окном светало, там моросил дождь – капли монотонно били по звонкому подоконнику. Вставать не хотелось.
Как часто, особенно нестерпимо в последние годы, мечталось однажды нарушить порядок, пренебречь неумолимым сигналом, по которому каждое утро поднимался огромный университет, остаться в постели, день напролет предаваясь лени. Но всякий раз, стоило крамольной мысли коснуться сознания, он решительно подавлял ее, и она послушно тонула в памяти, чтобы всплывать вновь и вновь, как только явятся грустные мысли и придет пора бороться с ними.