Над островом чёрный закат

7

Владетель чувствовал, что раздражение копится. Еще мгновение и будет не совладать с собой. Тогда он сорвется в пропасть, из которой без потерь не выбраться.

Особенно несносен этот шустрый живчик – юный врач Герд. Откуда он взялся такой непонятный, откуда свалился? Но вспомнил, и сразу же отлегло от сердца: тщедушного паренька с твердым и ясным взглядом, являющим независимый характер, он предпочел из нескольких соискателей, выбирая личного врача. Этот мальчишка чем-то задел его за живое.

Надо же, второй день паршивец упрямо прячет глаза, думал Владетель, не спуская с Герда настороженных глаз. Человека, прячущего глаза, следует не только опасаться, но и наказать нелишне – по Закону.

Противоречие неразрешимо. Прямой взгляд – опасность, исходящая извне. Приходится принимать решение – немедленно, не раздумывая. Он понимал, что спешит, и тотчас расплатой вернулось учащенное сердцебиение, слабость в теле, муть в голове.

Герд не робок. Один у него ущерб: руки ледяные. Их прикосновения – всегда неожиданные – вызывают долго не отпускающий озноб. Его руки причиняют боль. Но они же избавляют от боли…

Скрытен мальчишка, не договаривает. Какая-то тайна мучит его. Ищет ответ, не находит… А что, если Герд последний преданный человек? Но как же не терпится оттолкнуть – вдруг обман? Становится страшно, а что потом, дальше?

Дотерпел, дождался – изнурительные процедуры позади. Осталось напоследок проглотить через силу полстакана мутной сладковатой жидкости, вызывающей тошноту.

Он сделал знак неверной рукой, отмахнулся, давая понять, чтобы оставили одного, – единственное движение, на которое он еще способен. Послушно вышли все, один Герд остался. Какие-то склянки позванивают в его руках, он что-то делает с ними…

Боль медленно покидала тело. Но он знал, она вернется – обвалом, когда не ждешь. И никуда от нее не денешься. Пора отпустить врача, все же принесшего облегчение от боли, лишающей рассудка. Расслабиться и, если удастся, уснуть…

Неожиданно, не дождавшись разрешения, Герд рывком поднялся и вышел вон.

Понятно. Мальчишка запоздало исполнил приказ. Не выдержал и сбежал – отдышаться, унять нервы. Опасается, что отвечать заставлю. Вопрос висит на языке. Но как же хорошо жить без боли…

Вновь, как наказание, вернулась скользкая мысль: как ни крутись, а придется выбрать – что дальше. Продолжать издеваться над собственным телом, из которого по капле точится жизнь, или закрыть за собою дверь – добровольно, как положено по Закону. Спуститься на нижний хозяйственный уровень дворца, пока в силах держаться на ногах, подойти к неказистой двери… Дверь перед ним распахнут – с удовольствием. И поспешно, испугавшись, что передумает, затворят за спиной. Вспомнились умники, создавшие это удобство. Простаки утверждали с пылом удачливых творцов, стоя перед ним, что переход в иной мир, который они придумали и осуществили, потрясающе прост – вспышка, безболезненное мгновение и тьма… Точно кто-то из них, побывав за страшной дверью, вернулся и решил поделиться опытом.

Он нашел, что ответить: настоял на том, чтобы сначала они испытали новшество сами – на собственной шкуре, первыми. Однако придурки уперлись, отчаянно выдвигая смешные доводы против. Но скоро вынужденно сдались – победила логика: каждый эксперимент должен быть завершен, как положено… Помнится, ни один из тех, кому он велел, не вернулся… Их имена давно стерлись в памяти…

Герд вошел, сел напротив. Спокоен, невозмутим – все-таки почерпнул за дверью уверенность. Ничего не скажешь, хорошо воспитан мальчишка – не лезет в душу.

Владетель застыл, уставившись в полированную столешницу разделявшего их стола.

Герд упрямо молчал. Он был занят тем, что прислушивался к натужному – через силу – дыханию старика, и ему становилось не по себе. Каждый вдох начинался протяженным ступенчато нарастающим всхлипом, в котором чувствовалась беспомощность. Следом ровное шипение выдоха и пауза – подготовка к очередному вдоху.

Герда давила звенящая тишина огромного пустого дворца, где последнее время он обязан бывать ежедневно. Он с ужасом понимал, что со всей очевидностью обнаружилось то, о чем он, примеряясь, осторожно думал последние дни: Владетель безнадежен, он обречен.

От этой опасной и такой определенной мысли сделалось страшно.

Не удержался, исподтишка коротко глянул на старика, прямо смотреть на него нельзя – недопустимая вольность. Категорически запрещено Законом.

Глаза старика широко открыты. Гордое лицо покойно и непреклонно. Как на портретах – их множество. Художники не льстят – не осмеливаются, напротив, на последних портретах внешне он выглядит старше и немощнее, чем на самом деле. «Портреты хороши тем, – осторожно подумал Герд, – что, рассматривая их, не слышишь дыхания того, кто на портрете».

Он знал, что прошлой весной Владетель был плох. Тогда рискнули, сначала заменили легкие, следом – желудок. Импланты прижились без осложнений. Но надежда, едва затеплившись, обернулась очередной напастью – прошло всего несколько месяцев и началось разрушение печени и почек – одновременное, лавинообразное. Врачи не смогли остановить процесс. И еще: угнетенное дыхание… Точно какая-то преграда не дает свободно дышать.

Остается единственный выход – немедленная имплантация. Органы замещения, заранее выращенные и исследованные в живых плебеях, готовы кпересадке в любой момент. Накануне эту тайну доверительно поведал Герду встреченный на прогулке главный хирург Крон, директор института здоровья. Но согласие пациента на операцию обязательно. Крон строго напомнил, что таков порядок, испокон закрепленный в одном из специальных разделов Закона…

– На что я могу рассчитывать? – нарушил тишину Владетель.

– Я не готов отвечать. – Герд сжался от звука собственного голоса, его интонация показалась ему слишком безучастной и неуверенной. – Не имею права.

– Это почему же?

– Квалификация… не позволяет… На такие вопросы отвечает только консилиум…

– Послушай меня, мальчик… – сорвался Владетель, – кончай морочить мне голову. – В голосе старика ожила угроза. – При чем здесь квалификация? Отвечай за себя. Других – консилиум, как ты изволил выразиться, я сам спрошу, придет время. Не юли, говори прямо, как есть. Слушаю.

– Понимаю, – выдохнул Герд, холодея. – Вы меня вынуждаете, я скажу… Итак, печень и почки разрушены безнадежно. Это очень серьезно. Если не предпринять немедленных мер, начнется мучительное умирание… Оно уже началось – пока в виде болей. Умирают не только эти органы, но и некоторые другие, зависимые. Скоро процесс станет необратимым. – Он помолчал, унимая волнение, лихорадочно подбирая слова и не находя нужных слов. – Вы знаете, что рассматриваются два варианта. Первый – терапия, лекарства, изнурительная диета… Дальше жизнь, отдаленно напоминающая жизнь, – деградация… Балансирование на грани. Полная зависимость от системы жизнеобеспечения. Дарованные дни и весны в неподвижности… Впрочем, для собственно жизни риск минимальный, учитывая наш опыт… За вас будут работать техника и лекарства. Перспектив никаких. Растительное существование уже навсегда… И второй вариант – радикальный – имплантация. Риск серьезный, последствия трудно предсказать. Но есть надежда вернуться к полноценной жизни. На какое-то время. На какое именно, не скажу. И никто не скажет. Но, уверен, сможете стоять на ногах, словом, жить, как привыкли. – Он помолчал и продолжал жестко, не жалея: – Не исключено, что имплантация уже невозможна – поздно. К тому же господин Крон сообщил мне, будто бы с вами уже согласован первый вариант. Он сообщил также, что органы для пересадки подобраны. В живых плебеях. Тщательная проверка на совместимость подтвердила – они идеальны. Ошибки исключены. Точнее, маловероятны. Окончательное решение, как всегда, за вами. Без вашего согласия никто ничего делать не будет. И настаивать не осмелится. Крон будет протестовать – по его мнению, риск слишком велик…

– Ясно, – оборвал Владетель. – Слова, слова… Ты лучше скажи мне, Герд, ты-то сам готов? Не кто-то другой, не великий незаменимый Крон, а именно ты, лекарь по имени Герд. Готов?

– На что?

– Ты легко говоришь, мальчик, но понимаешь трудно. Скажи мне, готов ли ты действовать?

– В этом мое назначение, – все еще неуверенно произнес Герд, выдержав тяжелый взгляд собеседника. И, собравшись, добавил бодро: – Я всегда готов.

– Ладно, ступай, буду думать. Хотя нет, погоди. Скажи, сколько мне осталось, если… ничего не делать?

– Думаю и надеюсь, три недели, судя по динамике, или немного больше. Точнее скажу… через два дня. Но, уверен, на обезболивающих долго не протянуть – самообману придет конец и тогда уже ничего не поправить – умрет последняя надежда…

– Это приговор, – глухо определил Владетель. – Ступай, Герд! Да не оставят тебя боги своими милостями…

Герд немедленно выпал из поля зрения старого человека – исчез…

8

Что оставляет он, уходя? Совершенное государство, о котором мечталось в неловкой юности? Но разве то, что строилось трудно, без вдохновения, порой через силу, может быть совершенным? Не успел заметить, как реальность – по преимуществу бессмысленная суета и вздор – перемолола бездну времени, обесценила мечты.

Теперь, на закате, когда не осталось ни сил, ни желаний попытаться что-то исправить, он отчетливо сознавал, что всему виной бесконечная власть, павшая на него слишком рано, поработившая без надежды. Власть, о которой осторожно мечталось в юности и которую, обретя наконец, он не думал ни с кем делить. Он был вынужден принимать решения и одновременно осуществлять их.

Когда-то он полагался на людей – верил им. Но вскоре понял, что верить нельзя – никому. Ведь поверить означает подпустить к себе другого человека настолько близко, что неразличимой, размытой становится граница раздела, и полностью, как за самого себя, отвечать за него. Чтобы реализоваться в полной мере, человек должен оставаться одиноким, у него не должно быть отвлечений в виде привязанностей даже к тем людям, которых настойчиво и неточно именуют близкими. Жизнь показала, что нет более далеких людей, чем пресловутые близкие.

И все же, несмотря на досадные издержки, ему удалось выстроить государство, в котором присутствует простая гармония. Каждый гражданин, исступленный или плебей, точно знает, что ему дозволено делать в следующий момент жизни, а что запрещено. Остро ощущает границы, переступать которые не стоит ни под каким предлогом.

Сколько сил поначалу пришлось положить, чтобы утихомирить муравейник, в котором каждый враждовал с каждым. Решительно и навсегда разделить исступленных и плебеев, предотвратив назревавшее смешение. Создать единый для всех скудный язык, поначалу яростно отвергаемый уцелевшими эстетами, но, как выяснилось позже, удобный для общения с автоматами. Правда, проблему эстетов все же пришлось решить кардинально, чтобы в дальнейшем обходиться без них. Заодно выкорчевать корни, подавить память, разорвать связи…

В конце концов удалось, одолев яростное сопротивление, ввести ограничение жизни по здоровью – по способности к полноценному труду… Теперь каждый знает, что наступит момент, когда его здоровье опустится ниже допустимого уровня и он превратится в обузу. Бессмысленно оспаривать истину, что время, отпущенное для жизни, конечно.

«Во имя чего я делал все это?» – спрашивал он себя в минуты откровенности. Это же как лишить людей тени, которая может располагаться позади – прошлое – или впереди – будущее. Так было нужно, всякий раз строго отвечал он самому себе, удерживаясь от каких-либо объяснений.

А как сложно было довести до ума Систему? Знать, чем занят каждый отдельный человек, где он находится, о чем думает и не угрожает ли спокойствию окружающих, государству, наконец, самому себе.

Пришлось задуматься об ограничении численности плебеев, вернуться к стерилизации части мальчиков – будущих рабочих. Обуздать избыточное либидо в течение рабочего периода незаметным вмешательством химии в пищевой рацион. Разрешить проблемы экономики ужесточением структуры производства и потребления. Развернуть роботостроение для продовольственного сектора, высвободив капризный живой персонал и заменив его безответными роботами.

Бесконечная череда частных проблем, в решении которых удавалось добиться успеха, сменилась проблемами планетарного масштаба. Земля умирала – сушу неумолимо поглощал Океан. Осталось всего два острова, пригодных для жизни небольших колоний. После Катастрофы из семимиллиардного населения планеты уцелело не больше двухсот тысяч. Причем первым нескольким поколениям пришлось выживать в невыносимых условиях, глубоко под поверхностью, в заброшенных шахтах, при недостатке кислорода и пищи. Но вопреки всему они уцелели, выбрались на свет, освоили территории, организовали промышленное производство, добычу средств пропитания. Теперь предстоит все нажитое бросить на произвол судьбы и, пока не поздно, убраться на далекую Терцию. По прогнозам ученых через десяток поколений Земля перестанет существовать. Земная цивилизация, казавшаяся вечной, доживает последние весны – будущего нет.

Массовое переселение на Терцию предопределено и в основном подготовлено. Мертвая планета почти без атмосферы, то перегретая, то ледяная, но в перспективе пригодная для жизни. В течение нескольких поколений предстоит жизнь в скафандрах, пока будут построены жилища, способные защитить от тепловой радиации днем и космического холода ночью.

Восемьдесят весен ведутся работы третьей экспедиции, результаты ничтожны. И никаких сил вмешаться, навести порядок – даже для простейшей передачи информации расстояние до Терции слишком большое. Опоздание на четырнадцать весен – пропасть времени. Известно, что там накоплена атмосфера – почти двадцать процентов земной, есть вода, но немного и только соленая, редкие дожди, непрерывные ветры. Уже прижились простейшие растения – мхи, водоросли. Об этом как о великой победе неустанно трубят на всех перекрестках. Но недавно поток информации с Терции оборвался. Последние сообщения свидетельствовали о том, что живых людей в колонии не осталось – продолжают жить одни автоматы…

Ему повезло в отличие от тех, кто растет теперь. У него был отец, было детство. Но главное, был отец. Он все еще жив, его отец. Владетель точно знает, что старик живехонек и даже вполне здоров, хотя по Закону давно должен был закрыть за собою дверь.

Ему докладывают об отце – напоминают. Он не просит об этой услуге и всякий раз раздражается. Они не встречались с рождения сына – долгие двадцать весен. Пожалуй, они враги.

У него есть сын – его постоянная боль. Он увидел мальчика в момент появления на свет, видел небольшое время после… Теперь сын вырос. Ему и об этом докладывают. Адаму двадцать весен – взрослый мужчина. Интересно, каким он стал, лишенный семьи и любящего отца? По Закону любящий отец самый страшный враг исступленного. Любящим отцам, этим презренным извращенцам, вдруг обнаружившим в себе отцовскую любовь, предлагается немедленно закрыть дверь за собой. Их давно не осталось на Острове – любящих отцов. Вывелись. Нисколько не жаль. Жалость непростительна.

Он знал, что его отец, вопреки требованиям Закона, не таясь, принимает участие в жизни внука. Поведение отца раздражает – в нем отчетливый привкус предательства.

И все же он жил. Как ни трудно, как ни опасно было жить. Он не только жил, он был счастлив. Его кратким ослепительным счастьем была Вера, плебейка, которую он встретил на Континенте – обширном острове, оставшемся от бескрайней Евразии. Едва миновала шестнадцатая весна ее жизни – совершеннолетие. Она была избрана обществом и готовилась к свадьбе.

Этот обычай – народные свадьбы – он завел вскоре после обретения высшей власти, когда впервые задумался о растущей численности плебеев. Предписано было девушек, выросших в инкубаторах и достигших совершеннолетия, и через одну из свободного племени славов дважды в год отправлять в город и распределять между рабочими плебеями.

Забеременевших возвращали в инкубатор, где содержали до родов. После родов они закрывали за собой дверь. Так просто и организованно удалось решить проблему воспроизводства плебеев – поддержание численности едоков на определенном уровне.

Девушки, не сумевшие сразу забеременеть, задерживались еще на одну ночь и закрывали за собой дверь, если и вторая попытка не давала результата.

Посещение Континента через тридцать весен после его окончательного замирения потрясло Владетеля. Оказалось, что девушки у плебеев по преимуществу розовые и вызывающе живые. Он был поражен, они стали сниться ему. Особенно хороши были девушки-подростки, предназначенные для свадьбы. Как они смеялись! У них полный рот прекрасных зубов, и, когда они смеялись, их зубы сверкали. Они рвали пищу зубами, когда были голодны, и смеялись – во весь яркий рот… Смеялись без оглядки, без устали. Тогда явилась ему крамольная мысль: только эти девушки достойны продолжать человеческий род.

Женщины исступленных жалкие – первое, что бросалось в глаза, когда приходилось сталкиваться с этими существами.

Их синеватые остроносые лица и истощенные тела удручали, не люди – тени людей.

Их скудная жизнь, скрытая от мужских глаз, обычно содержит три периода. Взросление до совершеннолетия в полной изоляции общественных инкубаторов. Замужество, состоящее в посещении супругами специализированной клиники, где из их тел извлекают половые субстанции с последующим слиянием и оплодотворением в пробирке.

Зародыш до определенного момента развивается в той же пробирке. Затем его помещают в просторную стеклянную кювету, в которой он плавает до девятимесячного возраста. Наконец, по готовности извлекают на свет – так рождается и приступает жить исступленный.

В дальнейшем любые контакты с биологическими родителями исключаются. Попытки разыскать собственного ребенка, которые довольно редко предпринимаются озабоченными родителями, приравниваются к тяжким преступлениям и сурово караются.

Супругам не запрещают жить вместе. Пары, сохранившие остаточную память, так и поступают. Но чаще расходятся и больше никогда не встречаются.

Наконец, третий период – обучение профессии и следующее за ним прозябание в изнурительной работе – весну за весной. Жизнь растений, не тревожимых памятью…

Он не смог отказаться от счастья, преступил Закон – забрал Веру с собой на Остров. Спрятал в своем поместье и почти на весну отошел от дел. Тем же, кто знал о его преступлении, повелел закрыть за собою дверь. Он умел защищать свои тайны.

Должное время спустя совершилось чудо – явился на свет мальчишка, его Адам. Он сам принимал роды. Его потрясли муки, которые на его глазах претерпела Вера. Когда же сын отделился от матери, приветствуя мир отчаянным басовитым криком, он принял ребенка на руки. Сначала ему показалось, что мальчик истек кровью, но, ощутив его сильные движения, он понял, что сын живой. Прижимая плотное, ускользающее тельце к груди одновременно сильно и нежно, он не испытал брезгливости, которую предполагал. Туника сразу же пропиталась кровью. Ребенок смолк, ощутив его тепло, пожевал губами, сморщился лицом, ему даже показалось, что он улыбнулся…

Вера была без сил, она приготовилась покинуть этот мир. Он удержал ее – не позволил. Позже он с истовым удовольствием наблюдал, как она кормит сына грудью, как возится с ним, пеленает, купает…

Она скоро поправилась – расцвела. Он украдкой следил за нею, не желая признать, что отныне они связаны прочно и навсегда. Рассуждая рационально, он видел перед собой живое существо, заменившее кювету, подобную той, в которой вызревал каждый исступленный на протяжении последней полусотни весен. Вера была живой кюветой, чувствующей и страдающей. Он знал, что кювету уничтожают после того, как она отслужит свое. Никому не придет в голову использовать ее повторно. По Закону Вера должна была закрыть за собою дверь. Она была плебейкой и к тому же родила ребенка, выполнив свое предназначение. Он был готов распорядиться, забывшись, но что-то не до конца осознанное, скорее всего, предощущение тоски, уже подступавшей вплотную, удержало его от шага, за которым, он знал, больше ничего не будет. Тогда он поверил по-настоящему, что выйти за дверь можно только в одном направлении.

Он тайно вернул Веру на Континент, в очередной раз нарушив Закон. Вскоре нашлось для нее приемлемое занятие: он поручил ей управление Большим инкубатором, в котором рождались и вызревали юноши для многочисленных шахт провинции и девушки, судьба которых была предопределена. Сына вместе с роботом-нянькой отправил к отцу, профессору университета, ничего не объяснив и настрого запретив раскрывать внуку правду о его происхождении. Больше он их не видел, но был вынужден признаться самому себе, что на самом деле память о них, затуманенная старческой слабостью, жила в нем всегда.

Теперь он думал о Вере и сыне не как о людях, с которыми когда-то соприкоснулся и которых должен бы уже забыть, он думал о них с такой достоверностью, настолько отчетливо видел их перед собой – мысленно, что едва сдерживался, чтобы не заговорить с ними. Ему захотелось немедленно вернуть Веру и сына в свою жизнь. Он не заметил, как немыслимое желание захватило его. Он решил сначала связаться с отцом, затем с Континентом и напрямую узнать о жизни близких людей, более не скрываясь, не опасаясь, что кто-то чужой проникнет в его тайну. Эти игры были ему безразличны. Он включил коммуникатор, набрал код отца и услышал бодрый голос.

– Привет, привет, господин Владетель, рад слышать, а уж о том, чтобы видеть, и не мечтаю, недоступный ты наш. – Следом знакомый смешок превосходства и спокойной совести, неизменно раздражавший его. – Вот думаю, какое невероятное событие должно было стрястись, чтобы ты наконец вспомнил о старике-отце? Шутка ли, миновало двадцать весен… Я вижу тебя только на портретах и приветствую верноподданно. Положено – по Закону.

Я вижу тебя только… на портретах и приветствую верноподданно. Положено – по Закону.

«Этот человек никогда не перестанет шутить, – подумал Владетель неприязненно. – Он, пожалуй, дошутится у меня…»

– Отец, – неуверенно выговорил он слово, которое когда-то давно заставил себя забыть, – я хочу знать, как живет… Адам, мой сын. Где он теперь, что с ним? Я о нем ничего не знаю.