Империя предков

Птицы памяти примчали к Великому Курултаю, к которому он шёл через тернии к звёздам судьбы. С возвышения видит он урочище Делюн-Болдок, упирающееся о берег Онона, где и родился он, первенец у матери Оэлун на радость отцу Есуге-багатуру. О, воля Вечного Синего Неба!

Прежде чем сказать, он устремил тогда взор к священной горе Бурхан-Халдун, священный дух которой всегда покровительствовал ему, ведя по тернистому пути, где из-за каждого поворота поджидала смерть. Но вопреки всему он оставался жив и дошёл до Великого Курултая.

Он годами собирал степь, но, прежде всего, в духовном плане. Вся знать племён была введена в это поверхностное состояние от первых же слов его. Он говорил и это запомнят, и это дойдёт до самых глубин души с учащённым биением сердец.

В этом состоянии каждый заглянул в тайники собственной души. Он говорил, тогда как затаённое дыхание и тихое молчание окутало всё вокруг, что и не шевельнутся степные травы, и тучи разойдутся, и ветер не посмеет. Он говорил слова из самых волнительных глубин души, что сердце возгорелось. И потому его слова из этой пламенной речи произведут впечатление небывалой силы, дойдя проникновенно до самой глубинной сути вздыбленных сердец. Его слова будут важным смыслом для каждого воина, для каждого монгола нового народа. Все они вместе будут как единый кулак. И тогда их не победить.

Он говорил особым языком, в котором выразил необыкновенно ярко и образно величие духа нового народа степей. Вечное Синее Небо взял он в свидетели его словам и в покровители. Такого ни один курултай не видел, не припомнит, когда один человек сполна представил саму вершину великого искусства убеждения.

Ждут его слов в гнетущей тишине, когда он сидит, неподвижно прикрыв веки, что закрыли бушующий пламень души. Никто не видит. И лишь шаман, думающий о покровительстве Вечного Неба, выпускает самодовольный вид, ничуть не подозревая, ничуть. Он будет говорить:

– Двадцать лет собирал я степи не для того, как усаживаться на курултаях, где на каких местах восседать согласно происхождению или не происхождению. Я собираю курултай дабы сказать свои слова, дабы послушать ваши слова. Сегодня скажу другое…

То было другое, и то был другой, будто послан повелением Вечного Синего Неба, а, может, так и было. Раскрылись веки, и устремил он неподвижно остекленевший, холодно дикий взгляд на шамана Кокчу, на его переносицу. То было сравнимо с исчадием ада, с наказанием, ниспосланным свыше.

Вот оно – внутреннее состояние, которое изливает неотвратимо бушующей силой холодно хищный дух, примеривший одежду, каковым и явился взор, которому и дьявол позавидует. Но не позавидовать тому, на кого он и обращён неистовой силой.

Этот, сидящий не по праву слева, представился ему жареной тушей барашка на вертеле над тлеющим костром. Вкусный запах заполняет ноздри, тогда как пора детства после смерти отца – копать впроголодь коренья трав, да ловить сурков уноры.

Этот, сидящий не по праву слева, представился застывшей мышью, тогда как он представился голодным змеем, устремивший неподвижно остекленевший, холодно дикий взгляд, в глубине которого и застыл хищником огонь неизвестной, но страшной сути. И не снести ему сосредоточенно ровного, но неимоверно мощного, тяжёлого взгляда истинно хищного духа истинного воина, что и пронизывает насквозь. Когда-то и от детского взгляда его шарахнулся конь Таргутай-Кирилтуха.

– Родственники даны нам с рождения, мы их не выбираем. Был бы выбор, разве мог бы выбрать я в родственники моего дядю Даритай-отчигина, – говорил он в гнетущей тишине, тогда как дядя и съёжился под обращёнными на миг взорами всех на курултае, ибо знали все его довольно бесславную историю. – Но к счастью нашему по велению жизни дано нам выбирать себе друзей. И это выбор разума и сердца души. Я выбрал в друзья Боорчу, он помог мне отбить моих лошадей. Мы вдвоём подростками противостояли против превосходящих сил взрослых мужчин, которых и одолели хитростью да смекалкой. Я выбрал в друзья Джэлме, он высосал из раны ненужную кровь и достал в стане врага кумыс, когда замучила меня жажда в бреду, – говорил он в гнетущей тишине, и Джэлме расправил мощные плечи, и знали все его славную историю. – Но не дано никому рангом своим унижать моих друзей, оскорблять их достоинство пресловутым рангом своим. И потому не бывать тебе Кокчу никогда на курултае, дабы не испортил изгнившим настроением своим сам воздух курултая, на который впредь и будут собираться лишь воины, благородные духом, – обратил он и взор свой на дядю Даритай-отчигина, но без слов в его адрес, тогда как тому и не было далее пространства съёжиться более. – Иди, беги лёгкими ногами с этой юрты. И если что случится с тобой, я и овечьей шкуры не поставлю за тебя, – таковым было обращение к Кокчу.

Застыло всякое движение в этом воздухе, напряжённом, что и всякий мускул не шелохнётся. Голос Чингисхана, как холод льда в заиндевевшей стуже, как остриё холодного клинка разящего, вонзил, пронзил всё вокруг, что и ветер не посмеет ворваться в души застылых сердец. Вот так и всколыхнётся в завихрении неистовом тихая рябь на глади тихой воды. Что невыносимый скрежет по железу перед этим звуком голоса от невыразимого достоинства страшного духа, но и благородства высокого несоизмеримо.

Неужели понадобилось такое невыносимое выражение ярости в виде этого взгляда, поражающего всего и всех? И этих слов от самых глубин души? «Родственники даны с рождения, друзей мы выбираем в пути жизненном». Он не выбран в друзья этим человеком, мощь духа которого и разум рассудительный которого он использовал для достижения своей цели, именно своей личной цели, ибо какое-то величие степей пасынком устилало дорогу другому величию, одетому в одежды себялюбия, прежде всего. Какое дело ему до степных людей, муравьями копошащихся по степи. Так и думал, что они и будут таковыми на все времена, пока и всходит, и заходит солнце. Но нет, он проиграл, заведомо проиграл тому, у кого и была великая цель от мечты светло величественной – поднять на вершину вот эти самые степи. Потому и пошли за Темучином, а не за ним, у кого и в помыслах не могло быть даже и подобия. Теперь, когда и ощутил под собой не почву твёрдую, а само остриё лезвия ножа, лезвия бритвы, поймал эту мысль, которая безнадёжно и обивала пороги, когда и брюхо в сытости, и голова в покое. Но неужели она не смогла прорваться раньше? В юрте на этом курултае, как и по всем степям давно уже не те люди некогда враждебных и не враждебных племён, живших сами по себе в просторах степей. Другое время. И эти люди на курултае, которых знал и не знал, другие люди. Они – монголы! Не одно лишь повеление Вечного Синего Неба им указ. У них перед глазами есть живой бог – Чингисхан! И вот сейчас будто свежим ветром ворвались эти думы, когда он и балансирует вот так по лезвию бритвы. Запоздалая мудрость.

Не узнает шаман, как и сам многолетний собиратель степи, как и все в этой юрте и за его пределами, что и через восемь столетий Чингисхан и будет воплощением бога у монголов, бурят, калмыков. Такая мысль, как предсказание, и к порогу не подступила в начале и в пору эры сотрясений.

Поплёлся к выходу, ведомый силой неотвратимо непоколебимой, сгорбленный шаман Кокчу, тогда как брать Чингисхана Хасар провожал его взглядом усмешки, а другой брат Чингисхана Темугэ так и норовился вызвать шамана на борьбу, он им нанёс обиды, что не забыть.

Ну, а кешиктены, эти верные воины личной гвардии, у выхода провожали его взглядами, что и сверкнули загадочно хищным огнём.

Через несколько дней нашли шамана Кокчу мёртвым, с переломанным хребтом.Говорили, что его на борьбу вызвал младший брат Чингисхана Темуге, отличавшийся громадной силой, да сноровкой искушённого борца. Конец шамана оказался без пролития крови, как и положено людям высокого ранга. Но также поговаривали тихо, что возникла какая-то ссора с одним из кешиктенов личной гвардии великого хана. Но вскоре затмилась эта история, ибо приближались совсем интересные времена, каковых никогда прежде и не было в степях от реки Селенги на западе до рек Онон, Керулен на востоке, от лесов Баргуджин-Тукум на севере до самых распалённых пустынь Гоби на южной оконечности.

На следующий курултай дядя Даритай-отчигин не явился, сославшись на наступающую старость, предпочитая тихий уголок где-нибудь в просторах степей, где исчезли всякие войны между племенами благодаря его племяннику. Племянник и пошёл навстречу, выделив ему тихий уголок с юртами, да слугами в придачу. Встречай совсем спокойно, без забот всяких для сердца изгнившего, конец своего бесславного пути.

А на следующем курултае, не отвлекаясь на какое-либо другое, и решались дела, что в последующем и сотрясут вселенную.

7

«Победа монголов над рыцарями знаменательна тем, что под Лигницем выявилось превосходство военного искусства Азии над Западной Европой, так как монголы были у себя в Азии первыми, а рыцари – в Западной Европе. Эта победа монголов над рыцарством доказала полную возможность завоевания монголами всей Западной Европы», – калмыцкий общественный деятель, доктор Эренжен Хара-Даван «Чингис-хан. Как полководец и его наследие» Белград 1926 г.

***

Едва ль утихал порывистый ветер в спину над весенними травами Доброго поля, развевая гривы коней, притихших в ожиданье ли громового клича «Урагшаа!!!»…

Монгольская конница, как всегда, единым строем ждала противника, ждала тех, что стягивались значимо неспешно к краю силезского леса, что напротив. То были воины, облачение которых было никогда неведомо монголам, как и сами воины, о которых и были наслышаны. То стягивались германские рыцари Тевтонского ордена, рыцари ордена тамплиеров из земли франков, да рыцари воинства польского князя Генриха Благочестивого.

Монгольская конница Байдара, отделившись от основных сил, носилась с одиозностью ли ора «Урагша!!!» устрашающего, рывок за рывком проносясь ураганным смерчем вдоль берегов Вислы, Одера, над расцветающими долинами, пробуждающимися от тихой зимы, над прекрасной землёй прекрасной Польши.

А тем временем основные силы монгольской конницы во главе с самим Бато, да с самим Субудэй-багатуром, перемахнув через Карпаты, уже рысили в сторону Больших и Малых равнин венгерской земли. От них также отделился в южном направлении тумены Хадана, рванувшие через Молдавию в земли Трансильвании и дальше до берегов моря Адриатики и дальше в земли некогда расцветшей античности Великой Греции – Эллады.

И поднималась земля Польши под знаменем отважного князя Генриха Благочестивого. И поспешили на помощь бесстрашные рыцари Тевтонского ордена, рыцари ордена тамплиеров – истинно аристократы благородного духа. Дабы сойтись на Добром поле у Легницы, поле битвы против врага, укрытого тайной, как летучих воинов дьявола.

Накануне Бандар в походной кибитке весь внимание выслушивал нескольких разведчиков-юртаджи, посреди которых и был он – самый молодой юртаджи именем Баир-Сур. В едином тоне подтвердили они силу, мощь невиданных воинов, закованных в железо; воинов, сокрушающих всё и вся в лобовой атаке, в которой меч уж куда мощнее, выгоднее сабли. Потому и стоило приготовить тактику…

Ох, была ли в этом возвышенная истина красоты мужественной, когда и встали в единый строй железные кони железных воинов устрашающих шлемов, образов ли воинственных демонов? О, рыцари! Но опоздали они, ибо весенний силезский ветер дул в лицо. Могло ли это иметь значение?

Тысяча Жаргалтэ, как и другие тысячи, застыла в ожидании. Но у него особенная тысяча, которая в отличие от других состоит сплошь из монголов, а не из воинов новых народов империи. У его тысячи особенная задача. Нет, не в резерве ныне его тысяча, она вступит в битву одной из первых. Как много раз ожидал он всегда с волнением сердца каждый бой, как и этот. Но думал сегодня и о другом, что довелось увидеть накануне, но точнее кого увидеть накануне. Рядом с самим Байдаром – сыном Чагатая, внуком Чингисхана посреди разведчиков-юртаджи увидел он издалека одного из них, молодого, но столь похожего на его друга Баяр-Туяа, того самого из берегов Уды земли Баргуджин-Тукум. Не сын, ли его? Но отвернул взгляд, устремив вперёд, туда, где ровный строй противника невиданных видов, что зашевелился.

Единым едва рысящим шагом подался вперёд единый строй коней, облачённых в железные доспехи, как и всадники, устрашающие железные шлемы, кое у кого и рога круговые, шлемы, придающие таинственность владельцев, бесстрашных воинов благородного духа. Ибо издали боевые кличи, и били барабанной дробью мечами по груди, что сплошь в железных доспехах. И разглядывала на всё такое воинственное действо молча монгольская конница, сколько противников повстречалось, сколько повержено.

Флажок в авангарде был поднят, застыл, взгляд флажкового на темника Байдара, что не спешил. Затем внук Чингисхана, сын его второго сына Чагадая от первой жены Борте, наречённой в жёны в десятилетнем возрасте, молча, в раздумье ли взмахнул правой рукой вниз, чтобы и взлететь, вознестись в мировую историю.

И резкий взмах флажка. И ринулась вскачь, никак не опрометчиво сначала сотня, за ней другая, затем и третья, сжимающие не саблю, не пику, сжимающие хворост, насквозь ли пропитанный смолой. Очертив дугу в сторону, поджались затем на разворот, но по линии прямой далеко ль перед воинами железных доспехов, за шлемами которых разглядеть ли любопытство, удивление, что всколыхнётся наряду с воинственно боевой яростью, предвестницей ожесточённой сечи. Затем и разбрасывался хворост по линии…

Когда ускакали прочь сотни, предвестницы неожиданной тактики, как последовали такому же маршруту следующие сотни, сжимающие не саблю, не пику, но горящие факелы, что бросали на смоляные хворосты, что обдавались ярким пламенем. Когда ускакали прочь и эти сотни, на тот же маршрут выдвигались вскачь совсем другие сотни, сжимающие не саблю, не пику, но странные бурдюки, что бросали на хворосты объятые пламенем. И ускакивали прочь, тогда как бурдюки, поначалу разгораясь, начинали затем чадить, не чёрным, синим дымом. Но мог ли знать противник железных доспехов, что предавался огню аргал – сухой навоз, собранный по ежедневным следам проходящих стад мирных поселян и близ города Легницы, как и по другим полям силезского княжества.

Юртаджи располагались на невысоком холме неподалёку от ставки Байдара. Отсюда открывался подробный вид зачинающейся битвы, когда противник железных доспехов слегка растерян. Но самое худшее впереди, оно надвигалось…

Всматриваются, наблюдают воины тысячи за началом расписанной битвы в Добром поле. Все воины тысячи следят в ожидании нетерпения, обузданного дисциплиной, за всей рассыпной игрой в силезской долине, что вознесёт смерть и смерть. И вот под напряжёнными взорами тысячи пар глаз поднимает правую руку Жаргалтэ, тогда как рядом изготовился воин с флажком для сигнала, тогда как тысяча в ожидании напряжённом, ибо взоры и прицелены на правую руку командира тысячи, когда в воздухе и застыла правая рука. Не долго ждать. И вот взмах, резкий взмах вниз правой руки Жаргалтэ, за которым следует внезапный гром ярости раздирающего клича «Урагшаа!!!»

То есть полёт неистовости в самом ярком выражении аллюра, когда тысяча подобно заострённому ножу, рассекающему масло, врезается в горячий воздух битвы сквозь синюю завесу дыма.

И выворачивается левый бок воина тысячи в боковой изготовке в унисон данной искромётности копыт вровень сочетания приземления и прыжка. Тетива натянута у челюсти в момент аллюра, в момент карьера, Затаённое дыхание. Поймана своя устойчивость, пойман свой миг. Воин – лук – монгольский конь – единая суть единого момента! Прицельный глаз и цель – одна суть. Взошедшее искусство, идущее от сердца, как иная музыка, когда сердце и разум, стрелок и выстрел как трепетная реальность согласованного единства. Потому вершина мастерства – воин мыслит и не мыслит. Он как падающий дождь, как ветер в степи, как тихое течение Селенги, Онона, Керулена. Движение пальца. И спуск тетивы. Пение стрелы, как шелестящий свист. Харбан на полном скаку! Вот она – кровь охотника и воина со времён, когда и был с тележную ось.

О, монгольский лук!

Стрела воина очерчивает линию, концом которой оказывается прорезь в шлеме, как и прорезь в наморднике коня, облачённого в доспехи. Цели справа, слева, в раз и со всеми. И началось…

В раз нарушен первый ряд единого ль строя гордых рыцарей, воинов чести, аристократов благородного духа. И если стерпит рыцарь доблести и отваги, то коню, бедному животному во всех войнах человеческих далеко не до кодекса рыцарской чести, потому как от боли и унестись прочь, скинув ли всадника, облачённого в доспехи из железных пластин. Потому и посеяна растерянность.

«Gotmituns! Бог с нами!» – фатально обречённо ли, крик ором отчаянной ли души вскинул вверх вперёд руку Конрад Бесстрашный, что венчал прямой меч, клинком отразив блики солнечных лучей.

Нет, не блики славы смогли взыграться в бесстрашной душе отважного рыцаря, какое там, другое, другое рвануло душу, выразив другую истину, в которой отразилось самое лучшее наряду с воспитанным благородством. Какое там, уж к чёрту надежды, притязательность и лучей славы, и триумфальное возвращение под аркой победы, подобно Юлию Цезарю из похода в Галлию, и этот титул Великого магистра могущественного ордена Тевтонского. Баварские леса, стремнины альпийских рек, поля луговые, поля пшеничные, пестрота цветов полевых, травы, травы германской земли. И матери взгляд, и отца, и потому с гимном во славу смерти за это, что и предстанетв миг последний ли, ибо видит всадника от воинства дьявола, что вскинул лук наизготовку, и ещё миг, и боль, резкая боль через одно незащищённое место, что есть глазница. И кровь по материи изнутри шлёма, и прижался к гриве коня, дабы пасть на весенние травы Вальштатта, Доброго поля, вознесённым в небеса.

Жаргалтэ скакал, молча, впереди тысячи, сзади неслось могучим ором громогласности «Урагшаа!!!», также, молча, Жаргалтэ вывернулся левым боком вперёд в боковой изготовке под скачи коня с натяжением монгольского лука, тетива под самой челюстью, чтобы поймать момент краткого полёта монгольского коня в момент галопа, в момент карьера. Впереди цель – рыцарь, что издаёт голосом громовым слова на языке, что он никогда не узнает, не поймёт, не услышит более, ибо будет дан другой приказ. Затаил дыхание, прицельным глазом, пальцами на тетиве и этой целью, что и есть этот рыцарь, слиться в одну единую суть отверженного времени. И спустил тетиву, и полёт стремительности стрелы до расщелины глазницы, что быстрым мигом позднее и пронзилось в незащищённое место в шлёме. А далее и коня на разворот, как учили такой маневренности там, у родных берегов Онона, Керулена, Селенги…

Тем временем тысяча монгольской конницы буйством играющих миражей, продолжает изгибы за изгибом от спланированной тактики поражать и поражать, усугубляя растерянность, потерянность. Тогда как помимо стрел дым стелется в глаза. И по завершении кровавой игры стремительно развернулась тысяча Жаргалтэ, дабы уступить другим тысячам авансцену смертоносного театра Вальштатской битвы при Лигнице.

Но подвинулись было вперёд рыцари, смяв кое-где строй лёгкой конницы противника, как внезапно ли атакует тяжёлая конница Байдара. В поредевших рядах рыцарей растерянность. Потому сворачивается поредевший строй гордых воинов доблести и чести, однако же, стараясь придать отступлению нисколько не характер панического бегства. Теснимые с определённых сторон и тяжёлой, и лёгкой конницей противника, воинов ли дьявола, встают на единственный путь к отступлению, по которой и следуют воины железных доспехов. Путь, заведомо ведущий к болоту, откуда вряд ли есть спасение. Последний путь.

Вставали в полукруг рыцари, тогда как кони увязали в болоте, некоторые рыцари и вовсе спешились, но сомкнув теснее ряды.

И вновь тысяча Жаргалтэ приступала к делу…

Ох, Жаргалтэ?! Ох, парень из унгират, которые ныне и есть одно из монгольских племён, родное племя Борте – первой жены Чингисхана, бабушки Байдара, бабушки Гуюка, бабушки Бато! В военной кампании против империи Поднебесной династии Цзинь у китайской Великой стены он стал сотником, этаким властителем на небольшом пространстве. Но до конца ли похоронил он в себе, столь несвойственные для той поры и для соплеменников ростки гуманности и миролюбивых начал, как когда-то его командир Джучи, старший сын Чингисхана, набрав опыта закалённого бойца по обеим сторонам Великой стены? Откуда ж знал он тогда, что этот опыт и проявился на всём скаку совсем в далёких краях другой империи, империи Хорезм. Но не знать ему, что за рядом изгибов будущего, укрытого за горизонтом непроницаемости, уже в довольно солидно возрасте он, уже командир тысячи, и остановит коня недалеко от города Вена, и повернёт обратно по случаю естественной кончины властителя огромной империи Угэдэй-хана, унаследовавшего трон отца, сотрясателя вселенной. И событие возымело значение, ибо эта случайность, или не случайность в беспристрастных жерновах времени, по свидетельству историков и самой логической сути от науки по истории, и явилась спасением для остальной Европы, а значит и для всего мира той эпохи мрачного Средневековья. Ох, Жаргалтэ!

И определена цель. Натянут с силой монгольский лук от тысячи. Посылы разумов преобразятся наконечником стрелы, что не задрожит, застынет в ореоле стен непроницаемости. Сосредоточенность взоров по линии стрел…

Стрелы поражали точно глазницы железных шлемов рыцарей Европы – аристократов благородного духа. До единого, до последнего. Редких числом не стали добивать в болоте, оставили в живых, дабы разнесли весть слухом…

Тевтонцы, тамплиеры, польские рыцари. Жить гордо, умереть достойно…

О, силезское небо!

О, рыцарство – сокровенный ветер от земли доброй многострадальной, земли Европы, Старого Света!

***

«Сы-и. Второе лето правления цзя-дин. Царства Гинь, правления Да-ань, первое лето. В шестой месяц монголы вступили в Лин-чжоу. Тангутский государь Ли-ань-цюань покорился», – Китайская всеобщая история – «Тхун-цзянь-ган-му». Составлен в XII веке под руководством Чжу Си (59 цзюаней – глав с хронологией с 403 года до нашей эры до 960 года нашей эры). Дополнен в 1476 году 27 цзюанями – главами.

«Чтобы оценить этого человека, мы должны подойти к нему в условиях обстановки его народа и современной ему эпохи, на семьсот лет предшествовавшей нашей. Мы не можем мерить его меркой нынешней цивилизации. Ни Темучин, ни преданные ему молодые храбрецы не были людьми мелкой души, в характере самого Темучина было глубоко заложено великодушие и чувство благодарности к тем, кто ему верно служил…

Он был приучен к тому, чтобы хитростью уравновешивать коварство своих врагов, но слово, данное им кому-нибудь из своих, никогда не нарушалось. «Несдержание своего слова со стороны правителя является гнусностью», – говаривал он в позднейшие годы», – американский сценарист, историк, романист, писатель Гарольд Лэмб. «Чингис-хан. Император всего человечества». Лондон. 1928 г.

«Когда я закончу большую работу, то я поделюсь с вами, люди, и сладким, и горьким, а если я нарушу слово, то позвольте мне стать, как эта вода», – слова Темучина, в будущем Чингисхана соратникам в дни после поражения в годы битв за объединение племён монгольской степи (собирание степи) на озере Балчжун. «Из китайских источников».

«Чингисхан был в хорошей компании. …

В своём анализе о том, что делает хорошие компании великими, Джим Коллинз делает следующий вывод: «когда наступает время жестокой правды, можно испытать чувство восторга при словах: мы никогда не откажемся. Мы никогда не сдадимся. Это может занять долгое время, но мы найдём способ победить».

Сам, находясь на грани выживания, Чингисхан смог поддержать моральный дух своих сподвижников, открыто посмотрев в глаза правды, но оставаясь приверженным делу, которое казалось справедливым и великим победам во имя Вечного Неба…

Он с юных лет мечтал о том, как он будет строить национальное единство», – британский историк Джон Мэн «Секреты лидерства Чингисхана».

«Монгол не должен иметь слугой или рабом монгола», – Яса (свод законов) Чингисхана.

***

Феномен Великой Греции – Эллады всегда, навсегда заставит вздыбиться дух и разум, феномен, перед которым каждый высоко образованный человек да благопристойно снимет головной убор в уважении трепетном, да склонит голову в знак почтения перед множеством гениев, собранных в одном народе одного исторического отрезка.

Сократ, Платон, Аристотель, Гомер, Софокл, Демокрит, Демосфен, Пифагор, Архимед…

Одно лишь перечисление захватывает дух, перечисление гениев той эпохи той земли, достойнейших имён античности, свершивших прыжок над велико вечной Рекой Времени, когда электрических освещений улиц ждать, да ждать более двух тысячелетий. Ну, а что же потомки гордых эллинов? Имеющие всегда под рукой телефон мобильной связи, айфоны разного рода и так далее, познавшие всего и всего из достижений техники, технологии новейшей эпохи, способны заявить о себе всему миру лишь коллективным выклянчиванием благ, громя и громя при этом всё и всё, что попадётся под руку на улицах под электрическим освещением. Какой уж там прыжок, какой полёт. Лишь вот так и засветятся они, потомки Аристотеля, Гомера, Пифагора и многих, многих великих гениев в мировых новостях глобальной цивилизации, начало которой когда-то и положил человек степей, не познавший грамоты чтения и письма.