Партия

Кg8 – f6

Порнай Филира, растягивая скованное сном тело, заскользила по простыням. При воспоминании о прошедшей ночи гибкая красавица сжала бёдра, несколько раз перевернулась и, лёжа на животе, игриво заболтала ногами.

– Какой-то странный он, всё смотрит на меня и сказки рассказывает. А как только заканчивает говорить, начинаются ласки, и я просыпаюсь, – говорила Филира своей подруге, сидевшей рядом на кровати.

– Красивый? – спросила товарка, расчёсывая белокурые волосы Филиры.

– Да нет, необычный просто.

Служка принесла козьи желудки, начинённые кровью с жиром, и овечье молоко. Стала разбрасывать по полу полынь, верное средство от клопов и блох.

– А что он тебе рассказывает? – Подруга провела ладонью по обнажённому телу.

– Он рассказывает, – Филира повернулась на спину и закатила в восхищении глаза, – что есть такой мир, где боги спустились с небес и поднялись из преисподней, и люди перестали их почитать; где вода заставляет пламя согревать тысячи и тысячи людей; где по небу летают железные птицы и ходят длинные змеи, живущие от огня и пара; где женщины с помощью магов и колдунов увеличивают грудь, губы…

– Не может быть! – воскликнула подруга, заворожённая этим рассказом.

– О, это ещё не всё, Мелисса. Там мужчины превращаются в женщин, а женщины в мужчин!

Мелисса раскрыла рот от удивления, щекой прильнула к загорелой лодыжке Филиры.

– Помнишь того философа из Кирены?

– Это того, у которого ничего не получилось? – засмеялась подруга. – Как он старался…

– Фу! Не вспоминай, я про другое хотела сказать. По его рассказу, когда-то очень-очень давно на земле жили три вида людей: мужчина-мужчина, женщина-женщина и мужчина-женщина. Но как-то раз древние боги решили разделить их на две половинки, и с тех пор люди ищут свои половинки, и не всем удаётся найти их.

– Так это что получается – наш Адриан, ублажающий мужчин, ищет свою мужскую половинку?

Подруга прыснула и пролила молоко из чаши. Белые капли упали на живот Филиры, небольшое углубление заполнилось, от него образовались пунктирные млечные лучи. Мелисса стала собирать их губами, смущая старика, делавшего в комнате ремонт. Пахло молоком, полынью и женским потом.

На доске при входе в дом были писаны имена жриц любви, напротив них, мелом, стояли имена мужские. Отдельно висела табличка, исписанная только мужскими именами. Сегодня больше всех желающих против себя имела Мелисса, и Филира по-женски даже чуть-чуть позавидовала подруге.

До приёма первых посетителей оставалось ещё много времени, Филира оделась и вышла в сад. Он находился во дворе двухэтажного дома, большого и просторного, расположенного в районе Керамик, где селились в основном гончары. Сам дом, до того как он стал публичным диктерионом, был собственностью одного зажиточного горожанина, у которого суд отнял его по доносу нынешнего владельца. Прямоугольный двор был богато засажен всевозможными деревьями, кустарниками и цветами, за которыми бережно ухаживали в своё время, но с момента смены хозяина сад запустел. Сейчас кое-где среди сорняков пробивались кудрявые гиацинты и лилии с лопнувшими бутонами, по стенам полз спутанными лозами виноград. Растущие тут смоквы, миндаль и оливы изобиловали плодами, которые хозяин не собирал из суеверных соображений, не позволяя и другим. Он был чужеземцем из Финикии; когда-то давно жрецы напророчили, что доведётся ему умереть от плодов сада чужого. Поэтому питался он только едой, привозимой финикийскими купцами или освящённой соплеменным жрецом, плавающим с единоверцами, которому, впрочем, не слишком-то доверял, так как тот брал с него немалые деньги за священнодейство. И в сад этот из каких-то тайных соображений, быть может вполне рациональных, хозяин жреца не звал.

Посреди выложенного плитами двора находился сложенный из камней жертвенник Зевсу Геркейскому, которому давно никто не подносил даров, мох и трава облепили его. Около стены была свалена куча мусора, главным образом выброшенного с кухни, в ней спал закутанный в хлену человек. Филира подошла к нему, присела на корточки, так, что у неё сильно напряглись икры, а через натянутую ткань хитона проступили великолепные ягодицы, стала с интересом рассматривать его лицо. Лысина, обожжённая солнцем, широкий лоб, крупный нос, невероятно густые усы и борода, подёрнутые сединой. Человек открыл глаза. Они были главной особенностью его лица, бриллиантово-голубые, спокойные глаза без страха.

– Ты чего опять в мусоре спишь, Деметрий? – спросила Филира с улыбкой.

Человек присел на капустные очистки.

– Где мне спать, как не здесь? – ответил он и, не стесняясь, зевнул, показав гнилые зубы.

– А почему именно здесь?

– Люди меня называют отбросом за то, что я кощунственно отношусь к богам, вот я и лазаю сюда спать в очистках, чтобы не делать из них лжецов. Ведь, в сущности, мне ничего не нужно, кроме грубой пищи. – Он показал на очистки. – И солнца. Ну, может быть, ещё чтобы его не загораживали.

Деметрий подвинул Филиру.

– И тебе никогда не была нужна женщина? Ты был женат?

– Я был женат дважды, на одной и той же, с перерывом на службу у Актеона.

– Что же это была за харита, сумевшая обольстить тебя?

– Философия.

Cf1 – c4

Я – домен: эукариот

царство: животные

тип: хордовые

класс: млекопитающие

род: люди

вид: человек разумный

Мне 35 лет, я из Москвы, делец среднего бизнеса, с неоконченным филологическим образованием. Полный банкрот. Такая вот ситуация… Но всё по порядку.

Моя фирма занималась продажей автозапчастей, главным образом для «Форда» и «Мазды», и дела шли неплохо. Магазинов с деталями для этих машин в городе довольно много, но в моём районе их нет вовсе, так повезло. Шли-шли дела до тех пор, пока не появился сынок префекта с идеей заняться тем же. Ну, ни о какой конкуренции речи, конечно, быть не могло, и мне предложили переехать, а после моего отказа прямо заявили, что я останусь без штанов. Очень скоро ко мне нагрянули в гости различные инспекции, от пожарной до санитарной, а последнюю торпеду в моё несчастное тонущее корыто пустила налоговая полиция. И я действительно остался ну разве что в штанах, но без фирмы, без квартиры и без жены. Теперь о жене. Здесь тоже всё обычно.

Устроилась ко мне два года назад хорошенькая секретарша-телефонистка из Белгорода. Носик у неё был чуть-чуть приподнят, глазки цвели фиалками, волосы были как на картине Шишкина «Рожь», фигуру, по-моему, выточили на токарном станке, рост был невысок. Мне сразу же понравилось, как она скромно опускала свои веерные ресницы и как в момент ловли её взгляда в лучистых глазах (теперь-то я называю их блядскими) чувствовался скрытый порок. Он и проявился, когда после рабочего дня я попросил её задержаться. Мы выпили белого вина, я стал, сначала как бы в шутку, рассказывать ей пластическую анатомию, проводя ладонью по разным мышцам, называя это географией тела. И, разумеется, начиная от довольно банально обозначенных мною бездонных озёр и высоких холмов, я стремился к месту, куда входит и откуда выходит жизнь. Назвал я его Внутренней Монголией. Она, конечно, чуть-чуть посопротивлялась моему прикосновению, сменив улыбку на серьёзное выражение лица, но в итоге я довольно быстро проник в эту самую «монголию». После трёх удачных экспедиций граница была закрыта. Это меня обескуражило. Я думал, что нашёл надёжный и недорогой источник секса, однако она повела себя как женщина, которая хочет выйти замуж: была со мной холодна, говорила только на тему работы, а когда я вспылил, на следующий день не пришла в офис.

В общем, я стал о ней постоянно думать и в итоге не нашёл ничего лучше, как прийти в её съёмную квартиру с золотым кольцом. Она покочевряжилась с недельку, и мы поженились. Семья – это «миниатюрный коммунизм», так я сказал супруге.

Моя теперь уже бывшая жена в медовый месяц очень хотела отправиться на остров Баунти, реклама её любимого шоколадного батончика сделала своё дело. Каково же было наше удивление, когда выяснилось, что Баунти – это целая россыпь холодных скалистых островков между Австралией и Антарктидой, а доступ к ним разрешён только научно-исследовательским экспедициям. Но к счастью, такими дураками оказались не только мы, оператор в турагентстве уже сталкивался с этой ситуацией. Он сразу предложил нам место, где, собственно, и снимался ролик батончика. Этим местом оказался тайский остров Самуи, туда мы и отправились.

Райский уголок, что и говорить. Целый месяц песка, пальм, солнца и коктейлей. Жена не расставалась с улыбкой, то и дело целовала меня, что даже слегка поднадоело. Сколько раз мы пытались предаться любви в море, не сосчитать, хоть режьте, наверное, у нас в конце начали прорастать плавники, так часто мы были в воде.

Но всё заканчивается, подошёл к концу и сказочный отпуск. Сейчас, правда, воспоминание о нём вызывает скорее отвращение, чем радость, ну а тогда глупое счастье обуяло меня.

А по возвращении в Москву всё это и началось. Осенью, через два месяца боёв и судебных разбирательств, на удивление скорых, придя домой уже с достоверной информацией о закрытии магазина и огромных налоговых штрафах, я решил всё рассказать жене. До этого ничего ей не говорил, надеясь, что всё обойдётся.

– Приве-ет, лапик. – Она подбежала ко мне и нежно обняла.

– Тань, у нас проблемы, привет. – Я чмокнул её.

– Что такое?

– Пойдём сядем.

Мы пошли в гостиную, где можно было сесть в удобные кресла и выпить крепкий кофе. Таня присела ко мне на колени. Я вкратце сказал ей, что нашей фирмы больше нет, нашего счёта в банке тоже, а нашу квартиру придётся продать. Жена, естественно, спросила: «В чём же дело?» – и я ей всё подробно объяснил. Реакция Татьяны для меня была абсолютно неожиданна – она вдруг зарядила мне такую пощёчину, что чашка с арабикой пулей вылетела из руки, а из носа струйкой побежала кровь. Затем были крики с обеих сторон, по-моему, я назвал её потаскухой, лживой овцой, деревенской курицей, она же вполне резонно назвала меня импотентом, у меня действительно после тридцати не всегда получалось. И, конечно, классическое:

– Развод, сука!

Потом Таня собрала свои вещи, прихватив подаренные мной драгоценные побрякушки, и уехала. Куда? Не знаю и не хочу знать. Впрочем, я успел к ней привязаться, хотя и понимал, хитрая она.

И что прикажете теперь делать, начать всё сначала, а пока почитать хорошую книгу? Нет. Ничего не хотелось, жизненных сил не было. Только атрофия воли. Ночью я капитально напился в одиночестве, сидя на подоконнике и глядя на фонарный столб, мигающий азбукой Морзе, потом выбежал на свою Затонную улицу и, кажется, искал аптеку, что было совсем бессмысленно, потому как её на улице и в помине не было.

И вот, продирая глаза, я не понял, где нахожусь. Какая-то грязно-розовая стена, кафельный пол, вкус хмельного полураспада во рту, ступеньки… точно – лестничная клетка. Наверно, я так и не добрался домой с улицы, но почему здесь подушка? На стене была отпечатана цифра 5, я жил на цифре 6. Поднявшись на свой этаж, с удивлением обнаружил, что дверь в квартиру приоткрыта, видно, не закрыл вчера. Воровато озираясь, я зашёл в собственное жилище. В холле сидел мой сосед по этажу Леонид по кличке Джонни, пятидесятилетний рокер, непонятно чем занимающийся, из поколения, ценившего американские джинсы очень высоко, особенно с аутентичным кожаным лейблом: тем, что с двумя погонщиками мулов. Он сидел в своей потёртой косухе на диванчике и читал газету. Заметив меня, он включил звук:

– «Звезда Голливуда Хлоуи Миламс Ли, чьё среднее имя досталось ей в честь супермаркета, в который любили ходить её родители, предложила вывести породу детей…», – хм… детей, – «…чьё развитие ограничивалось бы двухлетним возрастом, в котором бы они и оставались, не старея. “Многие любят детей старшего возраста, но все обожают малышей, они чисты и не знают зла, – цитирует её слова таблоид, – было бы замечательно, если бы генетикам удалось получить такого маленького человечка”. Хлоуи выразила мысль, что созданного ребёнка можно передавать от одной бездетной паре к другой. “Этот малыш мог бы осчастливить множество людей, спасти от депрессий и подарить тепло, удовлетворив родительский инстинкт”». Вот это да! Как тебе, Володь?

– Привет. – Я прислонился к стене, гадкие мысли о вчерашнем начали медленно ворочаться.

– А ты чего с подушкой под мышкой?

– А ты чё с душком под мышками?

Странно, но меня хватило на такой каламбур.

– Да ладно, к соседке ходил? К какой?

– Лучше не спрашивай.

– Значит, к Нине Михайловне! У неё ж муж на фронте погиб!

– Пустозвон ты… Иди к себе. – Прямо в обуви я пошёл в ванную умыться.

У меня большая ванная, с джакузи, с подогревом пола, с сушилкой и прочей ерундой. В помещении стояла ужасная вонь, на полу валялись осколки разбитого флакона «Диор». Ничего такого я не помнил, так как это произошло уже после затмения мозга. С трудом узнав себя в зеркале, я освежился холодной водой и пошёл на кухню, надо было как-то утолить жажду. В гостиной, куда перебрался Леонид, был включён телевизор, сосед явно не спешил меня покинуть. Резко открыв холодильник, так, что он чуть не упал на меня, я обнаружил в его нутре искомую минералку. Взял прозрачную бутылку, секунду думал: наливать в стакан или пить из горла? – но вспомнив, как Танька любила порядок, воткнул горлышко в рот.

Часы на кухне остановились и показывали несусветное время; я вспомнил, что как-то Таня рассказывала мне про свой фирменный знак расставания – вынимание батареек из часов перед уходом.

Шумно напившись, я зачем-то взял со стола блюдце с печеньем и пошёл в гостиную. Пища была противна. Квартира после вчерашнего урагана напоминала тарелку во время еды.

По телевизору шла передача «Успешные люди», известный актёр откровенничал, как ему было тяжело сниматься в очередном сериале, ведущая, как казалось, заинтересованно слушала, и только опытный глаз мог бы заметить, что она равнодушна и к лицедею, и к его повести.

– Ну, рассказывай, что случилось. – Леонид пододвинул к креслу, в котором сидел, зеркальный столик на колёсиках и, взяв штоф с коньяком, налил его в два толстенных стакана.

– Поставь коньяк на место и выключи телик. – На серьёзную злость у меня не было сил, я безвольно плюхнулся во второе кресло рядом с соседом.

– Ты не серчай, я хочу как лучше. Вот тут нашёл записку на столе…

– Отдай сюда!

Он передал мне кусок мятой бумаги, на которой я вчера по пьяни что-то накалякал. «Жизнь проиграна, я сделал ставку и всё потерял…», – дальше в том же духе, в конце: – «…будьте вы прокляты!»

– Если ты читал эту чушь, значит, нечего тут объяснять.

– Нет, есть! Жена ушла – понятно, разорился – понятно, всё отнимут – понятно. Но что ты собираешься делать дальше?

– Сдохнуть…

После паузы я всё же решил выговориться:

– Ты пойми, я полный неудачник. Хотел стать писателем, а кем стал? Полюбил корыстную тварь и остался один, были деньги, теперь нет, на могиле у родителей с похорон ни разу не был, брат от рака умирает в больнице… Плохой сын, муж, брат, слава богу, не могу сказать, что плохой отец, конченый, никого не любящий кусок. Да и меня никто не любит. Нет ни женщины, ни друзей, ни дела, ни родных, так что всё правильно: только сдохнуть! – Огненная жидкость опрокинулась внутрь.

– Я понял, но это всегда можно успеть. – Сосед осторожно налил мне и себе ещё коньяку. – Да и к тому же тут главное не спешить с выбором, так сказать. Вот ты считаешь меня старым говнюком-рокером, а я тебе вот что скажу.

Он зачем-то встал.

– Шопенгауэр говорил, что нигилисты могут пренебрегать всем, потому что способны без сожаления отдать жизнь в любой момент, это их оправдывает.

– Н-да, не в труде просрёшь ты время своё. Тебе совсем… людей не жаль?

– Мне никого не жаль, я вообще не верю в одушевлённость людей, просто потому, что не могу представить, что они делают, когда я их не вижу. Но у меня есть цель, я стараюсь прожить жизнь как можно незаметней. Потому как уже давно понял, что в этой мне ловить нечего, и я жду следующую.

– Так поторопи её.

– Нет, не могу, самому уходить – портить карму.

– Надеешься на удачную реинкарнацию?

Тут внезапное раздражение подкатило навозным комом.

– Долго ещё будешь херню нести?!

– Я помочь тебе хочу, карма твоя всё равно испорчена напрочь, быть тебе насекомым, это как поссать после пива; так лови момент, Вован! Просто протянуть копыта – это не сексуально, подойди к делу творчески. Если помирать, то так, чтоб всем чертям было тошно. А у тебя что? Слюни с соплями, и больше ничего.

Крепко обматерив его, я услышал в ответ ту же хамскую ересь и, не выдержав, запустил в него керамическую пепельницу со стола, сосед пригнулся, расторопно прихватил бутылку и выбежал.

Оставшись в одиночестве и с некоторым удовольствием развалившись в кресле, я стал смотреть в картину на стене, или на картину в стене. Это была приобретённая по случаю, за круглую сумму, живопись Николая Суетина, называлась она «Чёрный квадрат», антиквар утверждал, что этот квадрат был написан раньше малевичевского. На стекле картины играли блики, и она казалась радужным садовым окошком. Постепенно это окошко стало надвигаться и темнеть. Тут в голове начали бегать тараканами обрывки фраз, которые я читал или слышал. Вот подходит офицер с Георгиевским крестом:

«Следовало бы застрелиться…»

За ним персонаж с усиками и в кепке набок:

«Повесился на собственных подтяжках в сортире…»

Мужчина-репортёр с элегантной щетиной:

«Мозги разбрызгались по асфальту разноцветной мозаикой…»

«В лёгких обнаружено присутствие глицерина…» – говорит доктор в белоснежном халате.

Женщина с размазанной тушью:

«Стеклянные глаза выражали удивительное умиротворение…»

Толстый поп начал басисто:

«В красной ва-анне…»

– Нет, всё! Он прав.

Я встал и вытер диванной подушкой лицо. Скинув вчерашнюю грязную одежду и нацепив на себя всё лучшее, я вышел на утреннюю московскую улицу.

«Ничего… заначенные деньги взял, не отдавать же их, время пусть немного, но есть; теперь туда, где никогда не был, второй попытки не будет».

Кf6: e4

Студенистая жижа шмякнулась на медную пластину, смазанную жиром. Десять больших оранжевых кругляшков шипели на нагретом солнцем металле. Щепотка морской соли посыпалась вперемешку с соломой и тмином на жарившиеся гусиные яйца.

К подножию горы у древней дороги стягивались люди, обмотанные старыми, выцветшими плащами-хленами. Обувь у большинства отсутствовала, лишь у некоторых можно было увидеть стоптанные сандалии. Бороды белели, выделяясь на бронзовых шеях. Подсаживаясь к жаровне, они выбирали камни поплоще, некоторые стелили циновки, принесённые с собой. Кстати захваченный кожаный бурдюк ходил по кругу, люди делали большие хищные глотки, рубиновые капли падали на бороды и тут же впитывались в них, как в губку. Вино утоляло жажду, терзавшую всех собравшихся.

– Кажется, уже готово, – сказал человек, стряпавший пищу, и развязал мешочек с печёными желудями.

– Ишь засуетились, не терпится начать симпосий. Где же ваше проповедуемое воздержание? – произнёс мужчина средних лет, завёрнутый в потрёпанный гиматий.

– Сам-то ты зачем приковылял, Эсроп? – полюбопытствовал седовласый старец.

– А я никогда не лицемерил и всегда говорил, что желудок бежит впереди разума.

– Тут ты как раз ошибаешься, – вмешался в спор самый молодой из собравшихся, Аристарх. – Разум есть центр, который руководит всеми членами тела, в том числе и желудком, всякое действие от него.

Смех старика Дионисия, сидящего рядом, прервал рассуждения молодого учёного.

– Это что же получается, если справляешь нужду или рукоблудствуешь у всех на виду, как Деметрий, то руководствуешься разумом?

На нитке синего горизонта появились чёрные точки. Вскоре стали различимы три силуэта на лошадях.

– А действительно, Деметрий, зачем ты возмущаешь народ этими жестами, ты что же, не можешь взять женщину? – спросил софист Гаян.

– Не хочу я, как ты, платный философ Гаян, или как ты, пытливый Аристарх, или даже как ты, старый, немощный мужской силой Дионисий, покупать то, что бесценно. А шептать в уши любомудрые слова и примешивать комплименты мне стыдно. Мне вообще стыдно делать красивое. – Он вытер сальную руку о ткань.

Трое из собравшихся положительно кивнули, двое улыбнулись, подумав о чём-то своём. Помолчали.

– Хочу задать вам задачу, – нарушил тишину Филимон, человек средних лет с огненной копной на голове. – Как вы думаете, какой мул идёт охотнее: гружённый тюками или налегке?

Филимон поглядел на собеседников одним глазом, второй у него был подбит в драке.

– Очевидный ответ не всегда верный. – Дионисий осколком гранита нацарапал трапецию.

– Гружёный мул или нет, он идёт охотнее, если ему подвесить морковку, так что всё зависит от неё. – Гаян кинул камешек в Аристарха.

– Тот мул идёт бодрее, которому дали плетей, так скажет наш начальник городской стражи, и будет прав. – Кусочек скалы отскочил от головы Эсропа.

– Ай! Тебе тоже глаз выбить? – гаркнул ушибленный, потирая макушку. – Животные лучше людей, они, по крайней мере, больше молчат.

– Ну, а что ты хотел сказать этим вопросом, Филимон? – Оловянный слиток то поднимался, то опускался в ладонь Деметрия.

– Мул, шедший налегке, встретил осла, гружённого тюками. Осёл был весел, и мул спросил: «Чему ты радуешься, глупец? Ведь тебя навьючили и погнали с поклажей?» Осёл ответил: «Я знаю свою ношу и иду её сбросить, а ты идёшь, чтобы её получить, и неведомо тебе, какова она будет».

– Нашёл тоже мудрого осла, – посмеялся Гаян.

– Надо запомнить, – задумчиво протянул Эсроп. – Где твой пёс, Деметрий?

– Пропал. Наверное, издох.

Мимо философов, покрывая их пылью, пронеслись три всадника на взмыленных конях.

– Вернулись из Дельф. Теперь будет собрание, толпа верит в предсказания, – отряхивая бороду, молвил Дионисий.

Фd1 – h5

В конце апреля начиналась жизнь. По волокнам поднимались вверх, от земли до неба, сложные токи минеральных веществ, напитывали витальными силами клетки. На кончиках веток начинали образовываться почки, покрытые нежными чешуйками. Сырая кора источала особый неповторимый аромат живицы. Это был счастливый год семяношения, пять лет ель ждала его.

Рыжая белка, уже тысячная по счёту, устроившая себе гнездо в развилке сучьев, принесла приплод. Ели очень не нравилось объедание белкой цветочных почек, из которых должны были образоваться новые иголки, но что она могла сделать…

Единственным средством борьбы была смола, да и то против насекомых, пытавшихся прогрызться сквозь кору. Многие застыли навечно в слезах дерева, чтобы через миллионы лет превратиться в часть янтарного камешка. Но то была лишь малая толика, от которой получилось защититься; жуки, которым удалось пройти главный барьер, уже отложили свои яйца. Только одному дереву было известно, сколько узоров оставили под корой тысячи и тысячи личинок, какие фантастические рисунки нанесли, сколько километров ходов вглубь древесины прорезали упорные черви.

Ель страдала от этого, ей было плохо, но она росла рядом с другим деревом, древним дубом, много старше её, и она видела, что случилось с ним. Огромный ствол сплошь был покрыт лишайником, губастые грибы-трутовики сверху донизу облепили тело дуба. Дуб умирал. И собственные недуги казались ей ничтожными.

Ель помнила ранними кольцами, как в глухом лесу она пробивалась из семени матери, как на её неокрепший ярко-зелёный побег наступил копытом кабан, и сколь трудно потом набирались силы. Её душили с разных сторон: выросшая из далёкого семечка молодая калина – ель победила; кусты крушины вили ветви над ней – ель пробилась сквозь них; сёстры из материнской шишки – ель оставила их далеко позади в борьбе за солнце.