Огненная земля
– Да замолчите вы, чекалки, – укорил их пожилой пулеметчик в рыжей шапке-ушанке.
Присутствие в батальоне пожилого человека объяснялось только тем, что дядька Петро, как его называли, или Курдюмов, был рекомендован командованием флота в морскую пехоту, как знаток побережья, пожелавший добровольно сражаться против немцев.
Шулик хмыкнул и заломил бескозырку.
– Ты что, старшина, дядько Петро?
– Непутевщина, – со вздохом сказал Курдюмов. – Охота у вас все по крышам голубей гонять. Подучиться бы вам еще, зеленой вербе.
– Подученным умом до порога жить, дядько Петро, – огрызнулся Шулик.
Курдюмов отвернулся. Шулик, хихикнув, подтолкнул Брызгалова.
– Осечка у дядьки Петра, Брызгалов.
Брызгалов не поддержал приятеля.
Баштовой начал свою речь. Все люди батальона знали, что их начальник штаба – боевой офицер, прошедший и «Крым и медные трубы». Его видели в настоящих перепалках. У него ордена и медали, которые получают не зря.
Брызгалов слушал своего начальника штаба, слушал теперь его и Шулик, подняв голову кверху, слушал Курдюмов, стиснутый двумя пулеметчиками, – слушали все.
Баштовой говорил взволнованно, коротко, взмахивая сжатым кулаком. Баштовой рассказывал о том, как в ночь на 4 февраля этого года десантный отряд майора Куникова бесшумно подплыл к берегам, занятым противником, – к восточному берегу Цемесской бухты.
Люди насторожились. Им, готовящимся к такому же делу, тоже нужно подбираться именно так – бесшумно.
Люди притихли, и теперь слышен был даже назойливый гул шмеля. Начальник штаба говорил простые слова: «Выполняя клятву, данную великому Сталину, моряки шли на подвиг, на смерть или победу».
Лица сосредоточенно напряжены. Сейчас было сказано, на что они должны идти, выполняя клятву вождю. Подвиг, смерть или победа. Баштовой как бы сближает Куникова с этими простыми людьми, описывая его внешний вид. «На груди автомат, в теплом, стального цвета ватнике, в такой же шапке-ушанке, слегка надвинутой на брови, неся на себе две тысячи патронов и десять гранат, майор Куников подошел на флагманском катере одним из первых к вражескому берегу и начал грозный победный бой с врагом. Он быстро парализовал береговую оборону немцев и вместе со своими отважным друзьями-моряками выполнил приказ командования, захватил плацдарм и ворвался в предместье города – Станичку, которую сейчас жители Новороссийска назвали „Куниковкой“».
Шулик так внимательно слушал, что дядя Петро, искоса взглянув на него, одобрительно кивнул головой.
Баштовой рассказывал, как восемь дней отряд Куникова вел бой на Малой земле, как не сдвинулись ни на шаг моряки, как погибали боевые друзья майора, офицеры Костиков, Таранов, как, прикрыв его своей грудью, свалился его верный и бесстрашный адъютант Хоботов, прошедший вместе с ним тяжелый путь от Азовского моря. «Мы победили. Плацдарм был взят, отвоеван, удержан…»
Баштовой рассказал, как Куников был в самых опасных местах и как вместе с моряками бесстрашно бросился в контратаку.
Восемь дней сражался Куников, а одиннадцатого февраля не стало «старшего морского начальника Малой земли», как его называли моряки.
Позади Букреева стоял незаметно подошедший Звенягин. Он слушал внимательно Баштового, но ничего не сказал ему, когда тот, еще взволнованный, стал возле него.
Когда Букреев, решив говорить, снял свою морскую фуражку, Звенягин с любопытством приподнял брови. Сейчас, после очень простой и человечной речи Баштового, так легко допустить ошибку. Все ясно, цель достигнута. Что может добавить новый, еще не известный боевыми делами командир батальона?
– Друзья-моряки, – тихо сказал Букреев. – Мне еще не пришлось рядом с вами сражаться. Но я – советский офицер, пятнадцать лет своих отдавший армии. Я верю в вас, а вы доверьтесь мне. Клянусь здесь перед могилой героя-майора Куникова, что я буду стараться быть подобным ему…
Букреев хотел еще что-то сказать, но моряки уже подняли, по традиции морской пехоты, бескозырки на дула винтовок и автоматов и как бы проголосовали доверие своему новому командиру.
– День первый, – сказал Звенягин, представляясь Букрееву, – и потом будет день второй, день третий, четвертый и так далее…
Глава восьмая
Поручив батальон Батракову, Букреев искал Тузина, чтобы вместе с ним явиться к контр-адмиралу. Манжула хотел сопровождать комбата, но тот приказал ему оставаться на занятиях.
День первый, как выразился Звенягин, начинался неплохо. Букреев был доволен общим состоянием батальона и офицерским составом. Он теперь совершенно не понимал своего предшественника Тузина. «Сказываются годы, – подумал Букреев, – сорок пять лет для строевого майора, конечно, не мало. А потом, после длительного тылового состояния сразу в десант тяжело».
Букреев шел быстро, чтобы проверить сердце.
Тузин появился неожиданно из-за кустов шиповника, усыпанного яркими плодами, выделяющимися на фоне умирающей листвы.
– Майор, а вы мне нужны, – весело воскликнул Букреев. – Надо идти к контр-адмиралу.
Тузин остановился, зажав потухшую папироску под широкими рыжеватыми с проседью усиками.
– Так… Уже майор, уже – вы…
– Тю, чертило! Тебе, право, не угодишь, Тузин.
Тузин вынул сделанную из прозрачного авиационного стекла зажигалку с надписью «Участнику отечественной войны майору Тузину». Крутя закопченными пальцами колесико, он старался прикрыть надпись, и это Букреев посчитал хорошим знаком. Холодная голубоватая искра, сверкнувшая несколько раз, фитиль не зажгла. Тузин спрятал зажигалку в карманчик для часов и выбросил окурок.
– Подсидел, подсидел ты меня, Букреев. Не знал тебя, оказывается… Ловок.
– Не глупи, Тузин… – сдержанно сказал Букреев. – Все для меня было полной неожиданностью. Я, когда узнал, что с тобой неважно…
– Что же, выслуживайся, – хмуро вглядываясь в лицо Букреева из-под своих нависших бровей, процедил Тузин. – Не поздно ли только начал? Много времени зря потерял. Хотя тогда не то… отступали. Теперь самый раз… Дуй, дуй до горы, товарищ командир батальона.
– Мне просто странно слышать от тебя… такое, – с раздражением заметил Букреев. – Ведь ты все же офицер, а не базарная торговка. Как не стыдно только…
– Ну что же, сообщи. Скажи Батракову, у него есть политдонесения. Помог меня сковырнуть, поможет и добить. Да… Не успел с катера сойти, не успел в батальоне появиться и сразу к контр-адмиралу. Далеко пойдешь, Букреев. Ты что же это меня оговаривал по радио или телефонно-телеграфной связью? Манжулу за тобой послали, «телохранителя». Специальным самолетом. Фигурой какой ты стал, а?
– Чепуху ты городишь, Тузин. Сколько выпил? Весь исцарапался.
– Выпил двести граммов. Точно. Оборвался, собирая шиповник, или, как некоторые выражаются, витамин цэ… Понятно?
Тузин похлопал по оттопыренным карманам, покачался на широко расставленных ногах, сбил на затылок фуражку. На лбу прилипли редкие волосинки, пояс спустился, сапоги были запылены и исцарапаны.
– Ничего не понимаю, Тузин, – брезгливо разглядывая его, сказал Букреев. – Вижу одно, в таком виде нельзя тебе появляться на глаза контр-адмиралу. Я хотел сегодня закончить все формальности.
– Почему? Пойдем к контр-адмиралу. Я собирал витамин цэ… Мозолил всем глаза и рвал ягоды, – он вывернул карманы, и шиповник посыпался на землю… – Ягоды, или, как там их, плоды, овощи, словом, витамин цэ…
– Заладил «витамин цэ», как сорока, Тузин. Смешно.
– Смешно? Нет, не смешно… Это я для того, чтобы поднять твой авторитет. Меня Батраков учить вздумал: «Не подрывай авторитет нового командира». Вот я и не подрываю. Раз, по заявлению нового командира, сделанному самому контр-адмиралу, я люблю витамин цэ, значит, я должен его собирать. Букреев не может ошибаться, врать… Теперь понял?
– А-а-а, – Букреев улыбнулся, – вот ты к чему? Смешной ты человек. Знаешь, давай-ка я тебя отведу домой, проспись, а потом к вечеру отрапортуем.
– Ты должен теперь говорить по их, морскому: отдавать рапóрт… Рапóрт. Вместо компаса – компáс. Ударять на «а». А потом еще киль, корма, клотик, трап, гальюн. – Тузин подступил к Букрееву, ухмыльнулся. – Морской картуз надел. Ловко? Ха-ха-ха… Сразу подмазываться. Верный ход. Пятнадцать лет носил такую фуражку, – тут он ударил щелчком по своему козырьку, – и за пятнадцать минут такая перемена. К ним не подмажешься, Букреев.
– К кому это к ним?
– К морякам. Все едино – ты останешься для них чужаком. Какие бы перья себе в хвост не вставлял! Потолкуй с ними. Каждый из них минимум адмирал Нахимов или матрос Кошка. У тебя орденов нет, а у них? Звенят от плеча до плеча. Ты знаешь, что такое куниковцы? У тебя их душ полтораста. Люди, отравленные славой.
– Чепуха, Тузин. Знаю куниковцев. Герои. И остальные герои. И если ты этого не понял, то вполне правильно тебя отстранили от командования. Какое доверие тебе оказали, а ты…
Букреев со сдержанным раздражением бросал слова, зная, что смысл их вряд ли дойдет до сознания этого обиженного человека.
– Не шуми, Букреев. Меня на красивое слово не возьмешь. Герои? Верно. А тебе от этого легче? Ты командир без роду и племени, а они – герои. С ними можно воевать, но не нам. Когда я уходил тогда с батальоном, вел новичков и не верил, что я их сделаю героями. Я! Прибыл сюда, влили ко мне героев, и точка… Им нужен свой громобой. А ты офицер-интеллигент. Глянь, какая у тебя физиономия! Даже наружность у тебя не та.
– По-моему, ты очень заблуждаешься, Тузин. А вот возьми Куникова – каков он был внешне? Средний человек. И интеллигент был Куников и нисколько не ухарь!
Тузин выслушал Букреева, искривив толстые губы и отряхивая карманы. Когда Букреев замолчал, он, прищурившись, посмотрел на него.
– Так, – протянул Тузин. – Так говоришь, Куников? – Тузин повысил голос: – Куников шел с моряками от Азова. Узнай у Баштового. Сам Баштовой тоже учителишкой был. Но за ним шлейф: Одесса, морские десанты. Так и Куников. Он для них еще до Мысхако таким же был, как Рыбалко или Яровой. То, что он был каким-то редактором газеты в Москве, их не касалось. Вон Горленко, – есть такой командир пульвзвода у Степняка, – игрушки месил из глины когда-то и сам об этом везде трубит, но теперь-то он кто? Пойми, Букреев, я хитрее тебя всегда был. Начинать сразу так, как ты решил, опасно. Сломишь голову, сломишь, как пить дать! Вот тогда вспомнишь майора Тузина, своего бывшего приятеля. Даже если батальон выиграет, ты проиграешь. Пустой номер потянешь. Морская пехота это тебе не раз-два, левой, правой. Это не просто пехотная армейская часть. Куниковцы были, ботылевцы были, а букреевцев не будет!
Отлично начатый день был испорчен. Сухо расставшись с Тузиным, Букреев изменил направление, решив пройти к центру города окраинными улицами, памятными с далеких дней. Здесь он когда-то гулял с девушками. Одна его знакомая жила примерно вот на этой, всхолмленной улице, в домике, оплетенном диким виноградником. Ничего не сохранилось: ни домика, ни беседки, ни яблонь. Все было смято войной. В воронки залилась вода, озеленив щебенку почвы, привявший курослеп окружал почерневшие остатки фундамента. Рассматривая столб калитки и на ней жестянку с номером дома, Букреев увидел Манжулу, стоявшего в нескольких шагах от него, у шелковицы.
– Вы почему здесь, Манжула? – опросил Букреев. – Я ведь приказал вам остаться.
– Комиссар послал спросить, не нужна ли вам машина, товарищ капитан.
Появление Манжулы не вызывало удивления: еще вчера было решено прикомандировать Манжулу к Букрееву, а Горбаня – к Батракову.
– Мы пойдем пешком, Манжула. Кстати, вы видели майора Тузина?
– Так точно, товарищ капитан. Я видел его, когда вы с ним говорили.
Они пошли рядом. Манжула односложно отвечал на вопросы и держался скромно, понимая разницу в их служебном положении. Качества Манжулы были хороши для человека, который должен быть все время вместе со своим офицером. Букреева всегда коробила развязность большинства адъютантов.
Глава девятая
Большой красный шар солнца опускался над морем, когда Букреев возвратился к казармам. Он прошел пешком довольно большое расстояние, и это освежило его, привело в спокойное состояние. Поведение Тузина теперь казалось просто глупым и недостойным.
Послав Манжулу справиться об ужине, Букреев остановился у обрыва. Скалы, в беспорядке громоздившиеся у берега, горели со стороны, обращенной к солнцу, а с другой стороны все так же темнел мох, и из холодных расщелин поднимались струйки пара. Плес бухты был позолочен заходящим солнцем; стоявшие на якорях шхуны и сейнеры мирно покачивались. Носились и кричали серебристые чайки, а ближе к берегу плавали перелетные дикие утки. Над хребтом с угрюмым спокойствием поднимались облака, окаймленные красным. Что-то тревожное было и в окраске скал и облаков, и в крике чаек… Песчаный язык Тонкого мыса, покрытый веселой позолотой, вытянулся из сизого мелколесья, придавленного черными зданиями и конусом церковной колокольни. И дальше, на другой стороне бухты – к Кабардинке и Новороссийску, застыли высоты, заросшие деревьями, гребни вздыбленной, мрачной земли. По горизонту на море виднелись катера охраны внешнего рейда, и за ними в каком-то кровавом сиянии двигался, дымя трубами, караван, возвращавшийся с фронта на юг. С моря, все увеличиваясь в размерах, летел самолет похожий на птицу, схватившую каждой лапой по огромной рыбине. Это был ближний морской разведчик с подвешенными внизу поплавками – устаревшая машина, но на закате своих дней прославленная как бомбардировщик летчиками Канарева и Мусатова под Севастополем, Мысхако, на перевалах и на Тамани.
Послышалась песня. По приморской дороге извивался черной лентой батальон. Букреев, обрадовавшись песне и людям, быстро пошел с обрыва. В голове колонны шла группа офицеров и среди них ссутулившийся и ритмично размахивающий руками Батраков. Поравнявшись с командиром батальона, он остановил колонну.
– Решил сегодня пораньше привести народ, – сказал он, подходя.
Впереди автоматчиков шли песенники, собранные со всех рот, во главе с запевалой Степняком. Моряки шли, расстегнув вороты гимнастерок, чтобы были видны тельняшки. Батраков смотрел на них, не скрывая восхищения, и тоже расстегнул ворот гимнастерки.
– Степняк! – крикнул он. – Софию Павловну!
Степняк, озорной, любующийся собой красавец, сразу же завел высоким и чистым тенором:
Познакомился я с СофойРаннею весной,И из-за этой самой СофыПропил отпуск свой.Софа ангел, Софа душка,Софушка, вы ангел мой!Автоматчики подхватили припев:Софушка, София Павловна!София Павловна, где вы теперь?Полжизни я готов отдать,Чтобы Софу повидать.Софушка, вы ангел мой!Песня перекинулась к стрелкам Рыбалко, а потом к «пэтээровцам» Ярового. В этой песне привлекало не ее легкомысленное содержание; «Софию Павловну» пели на Малой земле в сражениях за перевалы и в тяжелые дни отхода к южным портам. Теперь, когда шло наступление, ее пели особенно весело.
Как-то Софа оступиласьИ не могла встать.Трое Софу поднимали,Не могли поднять.Трое думали, гадали,Все надежды потеряли,И пришлось пожарных вызывать.Софушка, София Павловна!София Павловна, где вы теперь?Роты входили в казармы с песней.
– Вот так и живем, пока дела нет, – сказал Батраков. – Как говорится: «И пить будем, и гулять будем, а смерть придет, помирать будем». Сегодня ребята отличное рагу получат на ужин…
– Я тоже с большим удовольствием съел бы рагу, – сказал Букреев, – кишка кишке марш играет.
– Покушать вовремя не вредно.
Они направились к штабу. Из казарм высыпали люди. Они умывались тут же во дворе, поливая водой друг друга прямо из ведер. Стоило только прозвенеть колоколу, двор опустел, и к камбузу наперегонки бросились дневальные с посудой. Кулибаба выравнивал черенком черпака очередь.
Еще издали Букреев заметил на крыльце штаба девушку с выпущенным по суконной фланелевке матросским воротником. Она, подчиняясь командам начальника штаба, маршировала по крыльцу, стучала каблуками. Очевидно, проходило шуточное обучение строевому шагу. Батраков, заметив недоуменный взгляд командира батальона, безнадежно вздохнул.
– Кто это? – спросил Букреев.
– Еще одна обуза.
– Какая?
– Главстаршина Иванова Татьяна. Курасовская не то невеста, не то не разбери-бери…
– Она ведь работает в военно-морском госпитале, как мне говорили.
– А теперь просится к нам, – неодобрительно произнес Батраков. – Что у нас медом намазано? Столько желающих…
– Мне ее хвалили… Я ее знаю, правда, понаслышке.
– Смотря за что хвалили! А вот из госпиталя не знают, как ее ловчее сбагрить. Там все вверх дном перевернула.
– Она хочет к нам?
– Хочет…
– Как ваше мнение?
– У нас и так девчат больше десятка. Пулеметчицы, медсестры, две даже ПТР таскают.
– Но, кажется, в штате медчасти не все заполнено. Мне докладывал Баштовой…
– Не только Баштовой. За нее десятка два заступятся. Звенягин и то просит… Дело, конечно, ваше. Но в десанте девчата ни к чему – одна канитель с ними.
Последние слова были сказаны Батраковым так, чтобы их услыхала Таня. Посмотрев пренебрежительно на нее и нехотя ответив на ее приветствие, замполит прошел в штаб, куда направился и Баштовой.
– Разрешите обратиться, товарищ капитан? – спросила Таня, подбросив руку ко лбу.
– Пожалуйста, товарищ главстаршина.
Букреев мог внимательно рассмотреть девушку, о которой так много говорили. Ему припомнился и Курасов, и его цветы, и разговоры Шалунова, и вообще все слухи, которые сопровождали эту светловолосую девушку с открытым и вызывающим взглядом серых глаз. Золотые нашивки главстаршины на погонах, берет с флотской эмблемой и вся морская форма, отлично сидевшая на ней, – все это шло к ней.
Таня просила о переводе в батальон, приводила какие-то невразумительные доводы и, окончательно сбитая с толку молчанием Букреева, запнулась и остановилась на полуслове.
– Насколько понял, вы хотите перейти служить в морскую пехоту?
– Да, товарищ капитан. И если вы думаете…
Она смотрела на него сразу потемневшими глазами, в которых можно было прочитать недружелюбие.
– Вы обдумали свою просьбу, товарищ главстаршина? – мягко спросил Букреев.
– Я все обдумала, товарищ капитан.
– Ну что же… Я согласен… – Ему хотелось назвать ее просто Таней, так, как ее называли все. – Товарищ главстаршина…
Таня подсказала:
– Иванова, товарищ капитан.
– Завтра оформляйтесь. Я отдам распоряжение.
– Разрешите идти, товарищ капитан?
Он кивнул головой, и она, подбросив вверх руку, круто повернулась и сошла со ступенек. Букреев, не оглядываясь, прошел в штаб.
– Непонятно героическое, щебечущее и своенравное девичье племя, – поднимая голову от бумаг, сказал Баштовой.
Букреев снял фуражку и, повесив ее на крюк, вбитый в стену; сказал:
– Определение, пожалуй, верное, товарищ Баштовой.
– Слова контр-адмирала. Он, помню, рассказывал, как впервые девушек послали на базу…
– Интересно.
– Ну, можете себе представить! Впервые на флоте девчата… Переворот. Пошла ревность и тому подобный ассортимент. Потом все вошло в берега.
– Все же не женское дело быть автоматчиком, – убежденно сказал Батраков. – Противоестественное дело. Женщина не должна палить из ружья, бросаться в атаки, а может быть, и в рукопашную.
– Тяжело. Но ничего не поделаешь, – заметил Букреев.
– Когда Новороссийск отштурмовали, я видел на каботажке убитых девчат из бригады Потапова, – вспомнил Баштовой. – Одной живот осколком распороло, второй – такая была черноглазенькая Маруся – полчерепа оторвало. Верно, – тяжело и дико.
– Но вот вы скажите, девушки в бою храбрые? – обратился Букреев к Баштовому. – Конечно, ваша жена не в счет.
– Храбрые? – переспросил Батраков. – Храбрые. Но только потому, что всего не понимают.
– Не представляют?
– Может, и не представляют, Букреев.
– Храбрые и самоотверженные, – сказал Баштовой. – Если девушку пошлешь под огнем как связного, пойдет и дойдет. Если прикажешь вперед в атаку, – не задумывается. Если нужно не сойти с места в обороне, – не сойдет. Это мое личное наблюдение, и никто не станет оспаривать его.
– Оспаривать не буду. – Батраков засунул в ящик стола бумаги, которые он просматривал. – А вообще шут с ними! Пойдем есть рагу. Вон, поглядите… – Батраков забарабанил пальцами по стеклу.
Букреев и Баштовой подошли к окну. К Тане, стоявшей у обрыва, подъехал на мотоцикле Курасов.
Поговорив о чем-то, Курасов и Таня вернулись к мотоциклу. Курасов устроил Таню на багажнике, сел впереди, оглянулся, упираясь ногами в землю. Таня положила ему руки на плечи. Курасов нажал стартер. Мотор затрещал, и через минуту голубая полоса отработанной горючей смеси повисла над кустами по дороге в горы.
Глава десятая
Выход батальона задерживался. Это помогло лучше провести подготовку. Войска Северокавказского фронта 9 октября завершили разгром таманской группировки противника и полностью очистили от немцев Таманский полуостров, тем самым закончив начатое раньше освобождение оккупированной немцами территории казачьей Кубани. Доведя свои войска до водного барьера Керченского пролива и тем сузив протяженность фронта, командующий, генерал-полковник Петров, выполняя приказ Ставки, отдал на центральные участки советско-германского фронта значительную часть своих дивизий. Еще до того, как была разгромлена группировка немцев за «голубой линией» (как называли ее германские генералы из-за обилия водных преград), командующий отпустил с Кубани кавалерийские полки кубанских казаков, шедших с ним от Каспия. Кавалерия при атаке укрепленного и холмистого Таманского полуострова не имела оперативного простора, а переданная на Украину, значительно помогла армиям, действовавшим по северному Приазовью, Днепру далее к Одессе. Теперь уходила еще часть войск – участников освобождения Северного Кавказа и Кубани – для новых подвигов, о которых вскоре узнала вся страна.
Фронт вышел к морю, и потому снова возрождалась Отдельная Приморская армия. Появились новые армии и дивизии, прославившие себя на Кавказе и Кубани; появились новые имена военачальников – Леселидзе, Гречко, Хижняка, Провалова, Лучинского, Вершинина, Ермаченкова и многих других.
На фоне грандиозных военных событий были мало заметны имена скромных офицеров батальона.
Букреев отлично понимал свое значение в общем гигантском механизме, собранном руками великого Маршала для окончательного разгрома врага. Он знал одно: ему был доверен батальон, и он должен сделать все, чтобы оправдать доверие и выполнить в полную меру своих сил порученную ему задачу.
…Манжула, своими постоянными заботами напоминавший Хайдара, нашел для своего командира комнатку у тихих хозяев-старичков. При появлении у них такого важного, по их мнению, квартиранта, они еще больше притихли, ходили бесшумно, а по ночам о чем-то долго перешептывались в соседней комнате. Комнатка, занятая Букреевым, была в провинциальном вкусе: начиная от обязательного фикуса в глиняном горшке и до выпиленных лобзиком настенных украшений. Она обладала одним несомненным, впрочем, достоинством – выходила окнами в сад.
На аллеях лежали мягкие листья, осыпавшиеся с деревьев. С тихим шелестом залетали они на серое дно заброшенного фонтана, украшенного статуей метателя ядра с отсеченной кистью правой руки.
В короткие минуты отдыха Букреев бродил по саду, ощущал увядание деревьев, едва согретых скупым уже солнцем поздней осени.
Дома почти по всей улице были разрушены. Улицу как бы повалили наземь. Прибрежным домам особенно досталось от германских «штукасов». Улица обрывалась у бухты, подрезанная глубокими окопами, оплетенными колючей проволокой. Все прибрежные города превращались в крепости, раскидывали в стороны крылья минных полей и траншей… Вражеский десант угрожал приморским городам; к борьбе с ним готовились.
Немцы еще ни разу не рискнули высадить десанты, хотя при стратегическом наступлении в их руках были удобные базы и отличные десантные суда, переправленные на Черное море из Ла-Манша. А сколько раз немцы видели у захваченных ими берегов суда черноморцев и черные бушлаты наших моряков?
В Новороссийске Букреев детально изучил систему германских приморских укреплений. Мины, ползучка, спрятанная в траве, проволока в несколько колов, траншеи с бетонными колпаками для пулеметов и противокатерных пушек, хода сообщения ко второй линии окопов, убежища от бомбежек и артогня. Дальше – бойницы в стенах и фундаментах зданий, баррикады и перед ними снова мины и волчьи ямы. Укрепления были сломлены героями сентябрьского штурма; они были окроплены кровью черноморцев. Это были первые жертвы на пути к освобождению Севастополя.
Букреев требовательно проводил подготовку батальона.
Штурм с моря должен быть молниеносным. Придавленный подготовительным огнем артиллерии противник должен увидеть перед собой стремительных матросов-десантников. «Сломив берег», надо штурмовать в глубину. Врагов, оставшихся в живых, заливает лава второй волны, а группы прорыва, вломившись в глубину обороны, двигаются вперед и вперед. Первый удар – все! Неудача первой волны – провал всей операции. Батальон шел в первой волне штурма Крыма.