Одинокий пастух
Но если при изготовлении костюмов меня все-таки приглашали как консультанта, то на репетиции не допускали, а там было шумно и весело. Марина, студентка театрального, в круг Сандры не входила только потому, что жила не в лагере, а на даче родителей. Дача была недалеко, и каждое утро Марину привозил на работу муж, а вечером – забирал. У них был медовый месяц, который продолжался уже полгода.
И вот наступил родительский день. Было много всякой суеты: встреча родителей и тут же торжественная линейка, выступление начальника лагеря, потом небольшой перерыв, когда дети наконец-то попали в родительские объятия, а уж затем концерт. Мальки моего отряда сыграли сценку из «Кошкиного дома» Маршака, была спета песня, рассказан стих, а затем ведущий объявил:
– А сейчас ребята четвертого и второго отряда исполнят танец индейцев южной Африки.
– Америки! – выкрикнула я со своего места, но в это время уже врубили магнитофон, на сцену выскочили ребята из четвертого отряда и пошли цепочкой, «гусями», под музыку бит-квартета «Секрет».
В далекой бухте ТимбуктуЕсть дом у Сары Барабу…Магнитофон орал, а дети в свободных рубахах, расписанных полосами иероглифов, в коронах из перьев, выполняли какие-то ритмические движения, похожие на гимнастику, и восторженно голосили:
Сара Барабу, Сара Барабу,У нее корова Му!Я обалдела, все обалдели на минуту, и тут же зал начал хлопать, топать в такт музыке и самозабвенно вопить: «У нее корова Му-у-у!» А потом четвертый отряд ретировался, и без всякого перерыва на сцену ворвались и закружили попарно второотрядники в таких же свободных коротких рубахах и перьях, довольно крупные ребятишки, двое – настоящие бугаи.
Субботний вечер. И вот опятьЯ собираюсь пойти потанцевать.Я надеваю штиблеты и галстук – шнурок,Я запираю свою дверь на висячий замок.На улице стоит ужасная жара,Но я буду танцевать буги-вуги до утра.И тут же зал уже в полном экстазе ревет:
Я люблю буги-вугиЯ люблю буги-вуги!Такая веселуха пошла! Инки на сцене отрывались, как могли. И я со всеми:
Мы любим буги-вуги,Мы любим буги-вуги,А-А-АМы танцуем буги-вуги каждый день!А-А-АБуги-вуги каждый день!Как им хлопали, как не отпускали! В конце концов обе группы, и младшая, и старшая, под «буги-вуги» изображали на сцене черт-те что. После индейских танцев концерт пошел комом, никто уже не хотел слушать стихотворную преснятину. Драконову пришлось не раз прикрикнуть, чтобы восстановить в зале относительную тишину.
Хорошо и радостно прошел этот день, без всяких происшествий, и никто из мальков не рыдал, провожая предков. А когда мы уложили их спать, я выдала очередной индейский рассказ о том, как один Сапа Инка изготовил золотую цепь, которая опоясывала главную площадь в Куско, и ее с трудом удерживали двести здоровенных мужиков. Это и сегодня самая большая цепь в мире – двести пятьдесят метров. Книга рекордов Гиннеса! Только, наверное, постигла ее та же судьба, что и Золотой сад.
Меня спросили, действительно, ли существует спрятанное золото инков? И я, как главный эксперт в этом вопросе, ответила – да! Известно, что наследник Атауальпы, явился к высшему испанскому начальству с кубком кукурузных зерен. Он вытащил из кубка одно зерно и сказал: «Это золото, которое вы забрали». Потом он высыпал все, что было в кубке, и объявил: «А это то, что осталось у нас». Он предложил отдать испанцам все золото инков, если они уберутся к чертям собачьим с инкской земли. Испанцы отказались от предложения. А если бы не отказались, все равно обманули бы инков.
А золото инков искали со времен завоевания вплоть до наших дней, осушали озера, надеясь найти его на дне, искали вход в подземные кладовые. Массу былей и небылиц рассказывают об этом. Многие верят, что какая-то высокоцивилизованная раса, жившая на Земле в то время, когда индейцы пребывали в полупервобытном состоянии, пронизала под землей всю Южную Америку сетью туннелей, которые, в конце концов, достались инкам.
Я собиралась в мастерскую к Сандре, но меня не отпускали, никто не хотел спать, всех волновали поиски сокровищ. Но тут за мной прибежал инка из второго отряда и выпалил: «Вас вызывает Драконов». Конечно, он не знал, зачем меня вызывают, но, видимо, почувствовал, что не за похвальной грамотой.
Я поднималась по лестнице Донжона второй раз. Первый – при поступлении на работу, и вот сейчас. «Разбор полетов» уже закончился. В башне, кроме Драконова, находилась только Марина, вид у нее был подавленный.
– Вот и второе действующее лицо, – сказал Драконов нехорошим голосом. – А теперь объясните, кому пришло в голову сотворить это порнографическое чудо?
– Почему вы называете это порнографией? – жалобно спросила Марина.
– А как назвать похабное действо, когда парни четырнадцати лет танцуют канкан без штанов.
– Это исторические костюмы, – вступила я, – и не канкан, а рок-н-ролл.
– Вы знаете, что на концерте были представители гороно? Ваша сегодняшняя выходка вам дорого обойдется. И что это вы, Елизавета Сергеевна, придумали рассказывать ребятам какие-то бредни перед сном? Что это за растлительные сказки о казнях и жестокостях?
Слово «растлительные» меня испугало и отрезвило.
– Это не сказки, это история инков, народа Южной Америки. Мне сейчас написать заявление об уходе?
Голос дрожал, я боялась заплакать, а потому, не дождавшись ответа, вылетела из кабинета, а уже на лестнице негодующе прошептала:
– Я не позволю говорить со мной таким тоном.
Тут выбежала и Марина, сообщила, что Драконов обещал нас уволить с записью в трудовой книжке о проступке, несовместимом с работой в детских учреждениях.
– А я и не собираюсь работать в детских учреждениях, – сказала я.
Марина тоже не собиралась. Она боялась, что Драконов сообщит о ее деятельности в институт. А я этого не боялась, я уже написала заявление о переводе на заочное. Но унижение было тяжело пережить.
Мы отправились к Сандре, и она произнесла пламенную речь, грозила Драконову судом, обещала пойти в гороно, написать в газету, что он говнюк и душитель всего светлого и перестроечного, он может только солдатами командовать и не пригоден для работы с детьми. Она открыла бутылку «каберне» и, в общем, утешила нас, а, точнее, меня, потому что за Мариной приехал муж и повез ее утешать на дачу.
Я смирилась с тем, что работа в пионерлагере закончена и внезапно почувствовала облегчение, но прошел день, два, а меня так и не вызвали в Донжон. Драконова видела только однажды, не глядя в глаза, поздоровалась. Михална, наверное, тоже получила от Драконова втык, велела перестать рассказывать сказки об инках, перейти к русским народным. А увольнять нас с Мариной не будут, сообщила она, потому что работать в лагере некому. Я даже почувствовала разочарование, потому что свыклась с мыслью, что лагерь для меня остался в прошлом.
Пожелай нам доброго пути!
Жизнь продолжилась, будто никакого конфликта и не было. Совместно с Сандрой мы сварганили классный букет для заведующей столовой. Идею Сандра оценила, правда, я не сказала, что подсмотрела ее в рисунках детской книжки. Букет помещался в старом, полураскрытом зонте, перехваченном посередине атласной лентой с пышным бантом. Для букета мне разрешили нарезать розы и садовую ромашку на клумбах лагеря. Зонтик Сандра обрызгала серебрянкой. Мы были довольны, зато виновнице торжества авангардный букет не сильно понравился. Она опасливо взяла зонтик за ручку и не знала, куда деть, пока его не забрали у нее. Где потом оказался букет, не знаю, наверное, там, где в конечном счете оказываются все букеты – в помойной яме.
Сандра в тот вечер разразилась тирадой о создании мимолетной красоты, которая ничем не отличается от вечной, потому что красота есть красота, а вечного ничего не существует, зато процесс творчества мимолетного и вечного одинаково прекрасен, и т. д. В общем, не помню, какие доказательства единства вечного и быстропроходящего она приводила, потому что в тот вечер мы хорошо набухались.
Мой отряд перед сном нынче слушал чтение «Острова сокровищ». А однажды утром, когда я заплетала косы Кате Моториной, девочка внезапно обернулась, обняла меня за шею и сказала в ухо: «Я хочу, чтобы вы были моей мамой».
Елки-палки! Я офонарела, не нашлась, что ответить, не обняла ее в ответ, даже не погладила по голове.
Да что же это! И зачем мне оно? Теперь удочерить ее надо, что ли?
Приезжал ли к Кате кто-нибудь на родительский день? Может, у нее матери нет или мать – алкоголичка? Бросилась к Соньке, та говорит: приезжала мать, вроде, нормальная. Тогда что за дела такие?! А может, у нее мать вроде моей, не называет ее «солнышко» и «моя радость»? Так и я этим не отличаюсь, это у Соньки все «зайчики» и «птенчики».
Я понимала, что неправильно отреагировала на Катькин порыв. Сонька бы схватила девчонку в объятия, зацеловала бы, затискала, утешила, и та была бы счастлива. Но я так не умею. Я считала, что буду воспитывать своего ребенка в ласке, буду с ним нянькаться-тетешкаться, говорить нежные слова, чтобы у него не было комплексов, чтобы он знал, что его любят. То есть иначе, чем меня воспитывали. Но своего ребенка, а не чужого! И не сейчас, потому что сейчас мне с детьми тетешкаться нет охоты.
Катя избегала моего взгляда, а когда я на нее не смотрела, следила за мной несмелым взглядом. Эта неловкая ситуация не давала мне покоя, и я сказала Сандре, что не люблю детей, и что она об этом думает. Мне показалось, что признание как-то грубо получилось, так что я попыталась сгладить впечатление.
– То есть чужих не люблю, а своих… пока не знаю.
– Чушь, – сказала Сандра. – Ты считаешь, что хорошим людям непременно положено любить детей? Совсем не обязательно. Так что успокойся. А если ты хоть кого-нибудь или что-нибудь любишь, все путем. Ты кого-нибудь любишь? Кроме мамы, конечно…
И тут меня прорвало. Я пела долгую и страстную песнь о своей несчастной любви к Филу. Было легко: Сандра меня не прерывала, она даже не смотрела в мою сторону, а продолжала писать таблички для «игры по станциям». Когда же я закончила, повернулась ко мне и сказала:
– Все это дохлый номер. Не понимаешь ты, что ли?
– Понимаю. Но что же мне делать?
– Вообще-то считается, что клин вышибают клином. Но тебе для начала надо приобрести хоть какой-то сексуальный опыт.
– По сравнению с Филом все уроды и слизняки безмозглые.
– О господи! С кем я говорю! При чем здесь Фил? Забудь о Филе! Твоя любовь похожа на чесотку, чем больше чешешь, тем больше чешется. И тебе это нравится. Тогда чешись и не жалуйся.
Сказала, как отрезала. Сандра была старше меня на семь лет, а опытом на все сто. Конечно, она говорила правильно, но я считала: пусть все случится само. А ничего не случалось.
Физрук лагеря, молодой накачанный парень, тоже из числа избранных, был сильный, красивый, и ему, это чувствовалось, энергию некуда было девать. Иногда по ночам он выпускал ее – носился вокруг лагеря и возвращается мокрый, остро пахнущий потом. Я сталкивалась с ним после того, как он гонял в футбол с мальчишками, и этот звериный, пряный запах вызывал у меня брезгливость и возбуждение.
Физрук ко мне постоянно подкатывал, говорил комплименты, намекал, зазывал к себе и предлагал погулять в лесу. То приобнимет, то прижмется, будто в шутку. Но я сохраняла верность фантому. А ведь физрук мне, пожалуй, нравился, причем как-то по-простому, меня к нему физически тянуло. В общем, любовь земная не перебила любовь небесную. Правда, потом, в конце смены я узнала, что все это время физрук спал с Сандрой, кикиморой, похожей на высокого блондина в желтом ботинке. Может, это и нормально, но меня их связь почему-то оскорбила, будто было в ней что-то животно-грязное, и художница меня предала и покусилась на что-то, мне принадлежащее.
После третьей смены, когда мы отправляли в город автобусы с детьми, я умудрилась ни с ней, ни с Катей Моториной не попрощаться. Сандра уезжала с рюкзаками и сумками, меховым ковром, мольбертом, красками, полотнами на подрамниках, загрузив добрую половину автобуса своим багажом. А я и еще человек десять персонала оставались, чтобы привести лагерь в порядок после их отъезда. Лагерь оглашала прощальная песня:
До свиданья, мама, не горюй, не грусти,Пожелай нам доброго пути!Уже детей рассаживали по автобусам, когда я сбежала за территорию, в лес. Я видела, как вереница автобусов аккуратно выехала на грунтовку и медленно продвигается к шоссе. Лежала на сухой хвойной подстилке и думала, какая же я несчастная.
Вернулась часа через два и заперлась в своей комнате. Теперь я осталась в ней одна, Михална и Сонька уехали в город. Потом мне сказали, что Катя до последнего момента не хотела садиться в автобус, ждала меня, и передали от нее пакетик, в котором была перламутровая сережка. Вторую я давно потеряла, а эта завалялась у меня в косметичке, и как-то раз, это было в начале смены, в каком-то импровизированном конкурсе, который выиграла Катя, я наградила ее сережкой. Помню, что это вызвало зависть других девчонок, а Катя сказала, что повесит ее на цепочку и будет носить.
В общем, я ощущала себя последней сволочью. Разнесчастной сволочью. Хотелось плакать. А мудрый Ларошфуко между тем говорил: человек никогда не бывает так счастлив или так несчастлив, как это кажется ему самому.
Гипатия и сражение при Гренгаме
Я перешла на заочное отделение и дожидалась, пока в библиотеке освободится место, женщина на абонементе уходила в декретный отпуск. Неожиданно добыла книжку Фила, это было пособие по старо-испанскому языку, не толстое, в мягкой обложке. Читать бессмысленно, я и не пыталась, книжка была сувениром, я твердо решила ее зажилить.
Осень была томительно скучной, и не случилось ничего веселого, кроме того, что папа римский наконец признал, что Галилей был все-таки прав. А еще произошло нечто важное как раз в тот день, когда пала Берлинская стена. Я имею в виду лекцию Фила в Географическом обществе, о стене я узнала позже.
В тот день я зашла в главный корпус института, в отдел кадров за справкой, и увидела объявление о лекции. Кинулась домой, чтобы навести красоту, насколько возможно, и прихватить пособие по староиспанскому.
На улице дождь. Мрачное здание серого гранита, красивые витражи и портреты великих географов на лестнице. Я увидела Фила, когда он поднимался в окружении студентов и каких-то разновозрастных умников. Я смотрела на него сверху, он приближался, словно возносился, и я испытала что-то вроде священного ужаса. Он показался мне небожителем. Я забыла, каков он, а он был прекрасен. У меня ноги ослабли, и я чуть не сползла по стеночке на ступеньки. Я не поздоровалась, но он все равно меня не заметил, и в зале села так, чтобы не попасться ему на глаза. Пришли две девчонки с моего бывшего дневного курса. Разумеется, мысль попросить у Фила автограф на пособии по староиспанскому была неуместна и отпала сама собой. Я никогда к нему не подойду.
А дальше все происходило, словно во сне. Фил рассказывал что-то общее об инках, Перу и Куско, а также о походе маленькой международной экспедиции – семь человек вместе с Филом – по Священной долине инков, где они обследовали всякие археологические развалины. А на закуску, как говорится, показал фильм о таинственном городе Мачу-Пикчу.
Погасили свет, зажурчал кинопроектор. И, словно в детстве, я попала в мир приключений. Древний город Мачу-Пикчу высился на горе над облаками, а в прорехи облаков были видны дороги, огибающие вершины, клочки земли, покрытые растительностью, и далеко-далеко внизу змеилась бурная, белая от пены Урубамба.
Город расположен на немыслимой высоте, на утесе, зажатом меж двух гор, над долиной своенравной реки. Кто, когда и зачем построил его в таком труднодоступном месте и как он назывался при инках, никто не знает. Кто жил в этом городе и почему он был покинут, тоже неизвестно. Город красив и уникален своей сохранностью, конкистадоры до него не добрались, не тронули, не разграбили. Опустевший по неведомым причинам, он был взят в объятья джунглями и пребывал в безвестности до начала двадцатого века, пока его не открыл американский археолог-самоучка Бингем. Он искал другой затерянный и так и не найденный город Вилькабамбу, где инки якобы спрятали свое золото от конкистадоров. Бингем не нашел этот город и золото, зато открыл Мачу-Пикчу.
Фильм шел под тихую музыку, которая не мешала комментариям, она даже дополняла то, что мы видели, потому что была задумчивая, отрешенная, как природа Перу, как плывущие по небу облака и лежащие среди гор долины и селения. И я узнала эту музыку, я слушала ее в новогоднюю ночь, стоя под чужим окном. Это была моя музыка.
Главный герой фильма – город. Его назвали именем горы, на которой он притулился: Мачу-Пикчу – Старая гора. На семи квадратных километрах две сотни каменных построек: храмы, дома, склады, фонтаны. Пустые коробки домов. Соломенные крыши сгнили за пять столетий, а каменная основа цела. Знаменитая мегалитическая архитектура. Наклоненным внутрь стенам, трапециевидным дверям и окнам не страшны никакие землетрясения. Храм Трех Окон и Храм Солнца. Каменный астрономический инструмент – интиуатана, что в переводе означает – «место, где привязано солнце». Здесь в дни зимних и летних солнцестояний «ловили» солнце и совершали ритуалы. Вьются прихотливые улочки и часто заводят в тупик, все строения на разной высоте и соединены сотнями проходов и лестниц. А вокруг, укрепленные каменными подпорными стенками, яруса зеленых бархатных террас, где раньше росли кукуруза и картошка, а сейчас пасутся одинокие ламы.
Я видела фотографии Мачу-Пикчу, но именно ожившие картинки меня потрясли. Фильм снимал кто-то из товарищей Фила, поэтому мы могли его видеть. Фил стоял и смотрел на всю эту неописуемую красоту. Должно быть, он чувствовал себя Богом, такой у него победительный вид, он чувствовал себя Виракочей, и фигура его, и лицо ясно говорили: «Ку! Гранд ку!»
Вместе с Филом мы побывали не только на Старой горе, но и на Молодой горе – Уайна Пикчу, это еще на триста метров ближе к небу, и путь туда опасный. Покатые вершины гор плавают в утреннем тумане, словно рождаются из него. Люди идут друг за другом, цепочкой, впереди почти квадратный, хотя совсем не толстый, проводник – индеец в вязаном розовом берете. Туман одевает не только горы, но и обрывы, поэтому на большой крутизне натянута веревка. Вот Фил пробирается, прижавшись спиной к горе, тропа невероятно узка, и пройти можно только боком. У меня сердце замирает от ужаса, хотя я знаю, что это было и прошло, Фил благополучно поднялся и спустился с Уайна Пикчу. Но тут снова ужасный эпизод: Фил лезет по отвесной стене по самодельной деревянной лестнице, похожей на корабельный трап, совершенно ненадежной и гнилой на вид. Вот он ползет через какую-то щель, с трудом протискивается, но хотя бы здесь не надо беспокоиться, что сорвется в бездну. Понемногу туман рассеивается, и вот они на вершине! Внизу горы и распластавшийся по склону индейский город Мачу Пикчу, похожий очертаниями, как утверждают, на кондора. Это другая планета, другой мир.
Мне кажется, я чувствую невероятную высоту и свежесть разряженной атмосферы, которая вызывает эйфорию. Ничего прекраснее и фантастичнее я вообразить не могу, для этого нет слов. Великолепие, пустота, печаль и присутствие Бога. Это выше человеческого понимания.
Я знаю, что живые картинки лишь малая часть того, что видит и ощущает человек там, в горах. Но эти картинки и музыка сильно на меня подействовали. И я плачу, прикрывая щеки руками, чтобы соседи не увидели мокрое лицо, и стараюсь не хлюпать носом. И это не те слезы, что в маленьком зальчике «Урана» на фильме об Амазонке. Те слезы были мечтательными, а эти горькими. Конечно, всего этого вживую я никогда не увижу и не почувствую.
А Фил с компанией уже спускаются с гор. Тропу накрывают ветви, и они идут, как в туннеле. Ручеек бежит. В небе парящий сокол. Или коршун? Какой-то дивный кустарник с гроздями розовых цветов, похожих на сирень. Огромный паук. Селение вдали. Опунция, у нас она домашнее растение, здесь гигантская и растет, как сорняк. Каменистая, ржавая земля. И вдруг – трогательная земляничка на поляне у тропы, такая могла бы расти в нашем лесу.
Все. Фильм окончен.
Зажгли свет. В первые мгновения в зале стояла тишина, потом все оживились, стали задавать вопросы, какой-то студент спросил:
– А вы верите в то, что этот город построили инки? Тот самый вождь…
– Пачакути, – подсказал Фил.
– Да, Пачакути. Ведь вы говорите, что в Мачу-Пикчу была его резиденция? Когда он успел все это построить? Тут человеческой жизни не хватит.
– Я и не говорю, что город строили инки, – возразил Фил. – Это общепринятая точка зрения.
– А вы в это верите?
– Не верю. Но сразу скажу, в богов и в инопланетян я тоже не верю.
– Тогда кто же все это построил? – спросили из зала.
– Не знаю, и никто не знает, кто воздвиг эти строения, и какими инструментами пользовались строители.
– У вас, наверное, есть какие-то мысли на этот счет?
– Я вам отвечу словами Ходжи Насреддина, героя замечательного писателя Соловьева: «Кувшин моих мыслей показывает дно», – со вздохом сказал Фил. – Из всех возможных версий я бы выбрал одну – мегалиты были созданы задолго до инков неизвестной нам цивилизацией. Возможно, вы заметили, что в постройках Мачу-Пикчу использованы два типа кладки. Одна из них называется полигональной. Это многотонные до трехсот-четырехсот тонн многоугольные, до гладкости обработанные блоки, примыкающие друг к другу так плотно, что лезвие ножа не просунуть. Трудно представить, что инки, работавшие каменными молотками и бронзовыми скребками, строили эти фантастические сооружения. Но там же встречается и другая кладка из необработанного, рваного камня, положенного на глиняный раствор. Часто этой кладкой надстроены разрушенные мегалиты. Вторая кладка, я считаю, принадлежит инкам. Но это особая тема для обсуждения.
Тут разговор повернул на пустыню Наска, инопланетян, потом пошла рубка по поводу строителей пирамид и про инков, кажется, забыли. Кончилось все приходом распорядителя, он сказал, что гардеробщица просит забрать одежду, потому что хочет домой.
Фил собрал свои пожитки в кожаный портфель, кто-то подходил к нему пожать руку, в общем, его плотно окружили, но я, как сомнамбула, протиснулась, добралась до него, протянула пособие и попросила автограф.
– Зачем это вам? – Фил взял брошюрку и воззрился на меня с удивлением. – Вы собираетесь заниматься староиспанским?
– Есть такая вероятность, – сказала я и сглотнула слюну.
– На ней же библиотечный штамп, – еще больше удивился Фил.
– Скажу, что потеряла книгу и заплачу.
– В десятикратном размере?
– Ну и пусть.
– Знаете что, сдайте книжку в библиотеку, я вам принесу такую же. – Фил вернул мне пособие. – Сможете завтра подойти к университету, к зданию двенадцати коллегий? Тогда встретимся у входа в четыре. Позвоните мне сегодня вечером, чтобы я не забыл книжку. Запоминайте телефон, это очень просто: первые три цифры год рождения Гипатии Александрийской, женщины-астронома, математика и философа, родом из Греции.
– Древней? – уточнила я.
– Древней. А еще четыре цифры – дата сражения при Гренгаме.
Фила продолжали осаждать, время, отпущенное мне, истекло. Спускалась я в гардероб, что называется, не чуя ног. Летела, порхала, напевая песню маминых студенческих лет про фантастику-романтику, переделав слова:
Гипатия, Гипатия,Наверно, в этом виновата.Гипатия, Гипатия,Зовет, зовет меня куда-то.За мной пробовала увязаться девчонка с нашего курса, но, узнав, что она собирается идти налево, я пошла направо, к каналу. Погода стояла какая-то необычная, дождь закончился, ветер утих, а набережная пропахла мокрым раздавленным тополиным листом. Не успела я подумать об этом удивительном запахе, как вспомнила, что забыла в гардеробе мешок с зонтиком, и помчалась обратно.
У входной двери я увидела Фила с двумя седобородыми дядьками. И он меня увидел.
– Конечно, вы и есть та самая растеряшка, которая забыла зонт! – сказал Фил.
Как мило он ко мне обратился, как доброжелательно!
Я закивала головой, влетела в вестибюль, добежала до вешалки, где гардеробщица вручила мне мешок, и направилась к выходу. Я была страшно смущена, что он увидел мою затрапезную куртку, в которой только на дачу ездить. Впрочем, Фила с компанией уже и след простыл. Я повернула к каналу и вдруг заметила его. В плаще, в шляпе с полями, он шел впереди. Какое-то время я следовала за ним, потом окликнула:
– Филипп Александрович!
Оказалось, ему ехать до Техноложки, и проще бы – от Сенной, а можно и вообще пешком дойти, но ему захотелось прогуляться по каналу, он тоже отметил запах тополиного листа. Так вместе мы и пошли к метро. Шли и молчали. И я хотела, чтобы так было вечно. Кажется, и Фил не испытывал неловкости. Но первой заговорила я, потому что понимала, другого случая задать вопросы может и не представится.