Медальон двух монашек
─ Нет, енто не то. ─ незнакомый запах, перемешанный с запахом едкого пота из промежности, ударил в нос.
Марфа даже не сморщилась и помотала головой. Осторожно коснувшись языком пальца с жидкостью, тут же почувствовала солоноватый привкус крови.
Этот привкус она хорошо знала. ─ Сколько раз били меня до крови пацаны? А сколько раз я била их? Да, пожалуй, побольше, чем они меня. Только откуда же здесь кровь взялась? Ведь я ни с кем не дралась?
И снова жуткий страх, невольно напомнивший о пережитом ею сне, сковал все мышцы. ─ А ежели енто тот, змееголовый, со страшным голосом?
И сердце сжалось в маленький комочек, замерло в ожидании образа Ужаснейшего. Но, почему-то сон никак не вспоминался, но взявшийся неизвестно откуда образ змеиной пасти с клыками и огнем, да со злыми холодными глазами, сделали своё дело: тело её начало превращаться в сосульку.
Но ещё что-то, более сильное, чем душа, было живо в Марфе и сопротивлялось. ─ Ну и чо? Он же не дотрагивался до меня? Не дотрагивался. Так чо ж это такое?
И сосулька вновь стала маленькой девчонкой, которой хотелось, чтобы её защитили и пожалели. Она повернулась к матери и со слезами на глазах, прошептала. ─ Мам, а у мене кровя!
─ Чо, меж ног? – отозвалась та, не поднимая головы. Перевернулась на другой бок и зло прошептала. ─ Вот дура! У всех девок енто когда-то начинацца. Спи!
И тут же захрапела.
То, что это бывает у всех девчонок, Марфу успокоило, однако сон больше не шел. Она приподнялась на локте и заглянула в окошко: небо на востоке начало зеленеть и силуэты вишен и терна, росшего в деревне, как трава, стали ясней.
Марфа вздохнула: хоть реплика матери и успокоила, но облегчения не принесла. ─ Вот проснетси мать, спрошу у неё про то!
Девушке не спалось: в голову по-прежнему лезли какие-то обрывки мыслей, пока одна не сформировалась окончательно. ─ Отец!
Уже с год, как он умер, и жизнь Марфы резко покатилась под гору. Сначала староста отобрал у них землю, потом мать продала лошадь и начала пить.
Но следом прорвалось недовольство всем тем, что её окружало. ─ Сволочи! И кто только такие правила придумал? Ну, почему землю считают по мужиковским головам? А мы, чо не люди? Нет земли, и лошадь стала не нужна!
Очень хотелось стукнуть кулаком по тахте, но она всё же сдержалась. ─ Да, мать пьёт! Но ведь я же её люблю: пусть хоть часок поспит!
Однако возмущение не проходило, и девушка незаметно для себя всю вину перенесла со старосты на его сына Акимку, который в последнее время всё чаще и чаще преследовал её. Марфа усмехнулась. ─ Вот, гад, пристал, как банный лист!
И всё-таки было приятно. ─ Как же, сын самого старосты Терентия Сазонова Курятникова, как величали его все без исключения мужики в деревне, обратил внимание на неё, безземельную.
─ И эх, вот гад! ─ она облизала губы, вдруг сделавшиеся сухими, и вдохнула воздуха больше, пытаясь снова вспомнить тот запах, который она запомнила, когда Акимка поцеловал её в щечку. И усмехнулась. – Ну и чо. Получил по роже? И ишшо получит!
Неожиданно от этого воспоминания ей вдруг стало жарко, но следом обдало холодом страха. ─ А чо ежели?
Собственно, она и сама не поняла, что это значит, но испуг, кольнувший её сердце множеством иголок, оставил испарину на лбу и пояснице.
Заря бесцеремонно брала своё: скоро в хате Марфы и Глафиры Косовых стали различаться разные предметы.
─ Ну, ты чо? ─ проснувшаяся мать, улыбалась и крутила кулачками глазницы, чтобы лучше разглядеть хлопающую глазами дочь. ─ Кровю испухалася? Не боись, у кажной дефьки енто быват! Значить, уже дитев рожать мохешь, а потому берехися мужиков! Не давай имя!
─ Ишшо чо?! Щаз, дамси. Вишь, каки кулаки-то у меня? ─ и Марфа показала свои, сжатые до белизны, кулаки и потрясла ими в воздухе.
─ Дурочка ты моя. Оне ить тебя друхим возьмуть! Усе поболе ласкою. Да с подходцем!
Но Марфа уже вышла в сени, так и не узнав, чем таким берут мужики. И всё же ей стало довольно интересно. ─ Чем таким могут взять её мужики?
Что-то внутри неё подсказывало, что оно должно быть особенным. Сердце тут же заколотилось, щёки зарумянились. Она поднялась, и увидела свежее красное пятно на уровне промежности. Ночная рубашка была испорчена.
─ Вот черт, стирать придетси! ─ ругнулась она и начала умываться. Однако то необъятно-сладкое, вошедшее к ней в душу раньше, по-прежнему оставляло её в возвышенно тревожном состоянии.
Запах тревоги ощутила еще с утра, но теперь по громкому стуку ведер в сенях, почувствовала, что мать близко. И не ошиблась.
─ Всё, Маруська, отпелися и отплясалися мы с тобой! ─ она села на скамью и обхватила обеими руками свою голову: всякий раз, когда ей вот так было тошно, тревожно или просто плохо, называла дочь этим именем.
Когда-то Глафира хотела назвать дочь Марусей, да Трифон не дал. ─ Раз поп назвал Марфой, значит, и быть ей Марфой! И никаких Марусь!
А Глафира нет-нет, да и покличет её Маруськой. Особенно часто стала называть её так после того, как помер её разлюбезный. ─ Вот-вот сдохнет наша кормилица. Мы без кормов в зиму идем. Сдохнем! Истинно сдохнем и сами!
Глафира кулаком размазывала слезы по щекам: ей было жалко и себя и дочь. ─ Ох, Трифон, паразит же ты! Сколь раз я тебе ховорила: не пей стока! Не послушалси, упилси! Мохеть, самохон такой попалси? Щаз бы с кормами были!
Ей было жалко свою корову Зорьку, которую выходила с телочки. ─ И вот теперь!
Шмыгнув носом, полезла рукой под скамейку в укромный уголок, где стояла бутылка с самогонкой, которую еще вчера начала. Вытащив её, не стала стесняться дочери и начал пить прямо из горлышка бутылки.
Марфа смотрела, как спивается её мать, и буря негодования распирала её грудь.
─ Да бросишь ты пить или нет? ─ крикнула она, вырвав из рук матери бутылку. ─ Продавай Зорьку, пока она не сдохла!
И выскочила в сени. Глафира долго смотрела вслед дочери посоловевшими глазами, пытаясь понять то, что сказала ей дочь. Наконец, поняла и мотнула ей головой согласно.
Марфа, выбежав из хаты, уселась на крыльцо и заплакала. Ей вдруг стало так себя, горемычную, жалко.
─ Нет! ─ скорее приказала себе девушка, чем решила. Усмехнувшись, встала и пошла к сараю. ─ Ещё успею! И никогда не буду такой, как мать!
Возможно, именно сейчас она скорее почувствовала, чем поняла, как плохо становится всё вокруг неё. И дала себе шанс не выполнить решение своё, а потому спрятала остатки самогонки. Уже для себя и про запас!
И всё же новая Марфа брала своё. ─ Всё! Только сама. Мать мне в этом деле не помощница. Буду пробиваться и стану богатой! Как барыня.
И скинула с себя окровавленную ночнушку, сунула её в кадку с водой и со злостью начала мять и тереть красное пятно, повторяя, как клятву одно слово. ─ Буду! Буду! Буду!
─ Слышь, Марусь! ─ голос матери, которая сидела на крыльце и качалась из стороны в сторону, донесся до Марфы, мгновенно переставшей издеваться над ночнушкой ─ А чо, продам всё, к чертовой матери, и корову, и хату. Да махнем-ка мы с тобой к тетке Наталье в Паханку, к Нарышкиным! Авось тетка родная не прохонит? Ей боху, всё продам!
─ Да, ладно, мам. Как-нибудь проживем! ─ когда Марфа подошла к матери, та уже храпела на крыльце, прислонившись к перилам и свернувшись калачиком. Дочь вздохнула, покачала головой и, привычно закинув её руку себе за шею, потащила в хату.
Однако, к удивлению Марфы, мать в этот раз её не обманула: скоро у них не стало ни коровы, ни хаты.
2.
Начало августа 1891 года, женский Покровский монастырь, г. Балашов.
Хозяйка детского приюта при женском Покровском монастыре сестра Аполлинария долго смотрела на красное пятно, пауком распластавшееся на простыне. Потом повернулась к виновнице – молоденькой воспитаннице приюта, которой сама тринадцать лет назад дала имя – Смарагда, лишь только увидев её глаза, похожие на темно – зеленый изумруд.
Девочка сидела на корточках в углу, прижимая свою верную куклу, которую сама и смастерила. Сестра Аполлинария за эти годы привязалась к этой непритязательной девочке, считая её по-прежнему маленьким ребенком.
─ Ну, вот. Доченька-то моя уже и выросла! ─ подумала сестра Аполлинария, с сожалением внутренне прощаясь с полюбившейся ей сироткой. ─ А придется распрощаться!
Дело было в том, что монастырские правила разрешали пребывание здесь детям до половой зрелости, и Аполлинарии ежегодно приходилось с кем–то из своих воспитанников прощаться.
Вот и сейчас перед ней стояла та же дилемма. ─ Говорить или не говорить матушке – игуменье об этом? А может не рассказывать?! Ведь никто, кроме меня об этом не узнает!
Она с великим трудом справлялась с соблазном, понимая, что способна пойти на прямой обман. И девочка это чувствовала. И плакала, зная, что придется расстаться с женщиной, заменившей ей во всем родную мать, которую никогда и не знала.
─ Не плачь, дочь моя! ─ хоть и говорила сестра Аполлинария это Смарагде, но слова эти в еще большей степени нужны были самой: доброе сердце её разрывалось сейчас на части.
Смарагда вошла в него целиком и полностью, была столько лет под её крылом и защитой. ─ Кто сейчас позаботится об её девочке? Кто защитит от жестокого мира? Сможет ли она приспособиться к нему, такая хрупкая, болезненная и беззащитная?
Она смотрела на простыню, испачканную кровью, и понимала, что обязана сейчас принять очень важное решение. ─ Ко всем это приходит. Ты становишься взрослой! И поэтому я не могу. Не имею права тебя больше здесь держать!
Последние слова сестра Аполлинария произнесла с таким тяжелым вздохом, что девочка снова уткнулась своей головой в коленки и молча заплакала. Сестра Аполлинария, не в силах больше вынести такую муку, повернулась и, обливаясь слезами, вышла.
В тишине кельи, которая за тринадцать лет стала ей родным домом, Смарагда невольно вспомнила сон, который считала виновником появления крови на простыне. Нет, крови она не испугалась. Сколько раз приходилось бинтовать раны. Но в этом случае всё было иначе.
Её словно кто-то разрубил на две части. И теперь она такая, в двух половинках, стояла в этом странном месте. Хуже всего было то, что вторая её половинка начала сама собой растворяться, заставляя тосковать и сжиматься от страха бедное сердце Смарагды.
Меж тем место, в котором она находилась, было похоже на храм без пола. Посмотрев наверх, туда, где должен быть купол, она вздрогнула: там находилось что-то живое, похожее на клубок змей, крылатых и излучающих вонь, чад и огонь. Дыма от них было столько, что дышать с каждым разом становилось все трудней и трудней.
На какой-то миг даже оцепенела: ужас охватил её маленькое сердце. Казалось, кто-то всесильный вморозил тело в ледяную глыбу, в которой не было места стучащему сердцу.
Однако не успела она до конца понять и прочувствовать, что медленно становится сосулькой, как ясно ощутила в себе Нечто. И это Нечто совсем не собиралось сжиматься от страха и холода. Мало того, оно излучало пламя! И это пламя, разгораясь, начало разрушать образовавшийся лед. Ей стало жарко, пот начал струиться по спине, выступая на лбу.
Смарагда сама себе удивлялась: хоть и было темно, но страха теперь она почему-то не испытывала. И вдруг, почувствовав что-то теплое, прижатое к груди рукой, поняла – с ней её Маруська!
─ Марусенька, доченька моя! ─ Смарагда гладила рукой лысую голову тряпичной Маруськи и смотрела в её пуговичные глаза. Поцеловав в лобик свою маленькую дочку, добавила. ─ Не бойся, я с тобой!
Словно испытывая в очередной раз, кто-то злой и сердитый приказал ей выбирать. И тут же перед ней высветилась дорожка, в конце которой находился богатырь в золотом сиянии и таком сильном, что Смарагда невольно зажмурилась. Когда же она открыла глаза, то богатыря уже не было. Однако успела заметить, что её повернули до следующей дорожки.
Теперь перед ней было большое и зеленое дерево.
─ Ладно, раз надо выбирать, то посмотрю всё, что есть! ─ решила она и опять её повернули.
Теперь перед ней стоял молодой казак с усами и саблей. Смарагда его никогда бы ни с кем не спутала только по одному едкому запаху конского пота. Он покрасовался перед ней раз, другой и её снова повернули.
Теперь перед ней появился тот, чьё изображение было в монастыре на самом видном месте. У Смарагды даже поджилки затряслись. И только Маруська не струсила, тут же плотнее прижавшись к хозяйке.
─ Выбирай! ─ приказал Голос, отозвавшийся где-то внутри так, что ей снова чуть не стало плохо. И опять выручила верная Маруська: прижавшись к Смарагде, повернула лицо в сторону. Поняв её желание, Смарагда выдохнула. ─ Дерево!
Разом всё смолкло, а через секунду вой, грохот ворвавшегося ветра с газом и дымом сорвали её с места и бросили вниз! Девушка, наверное, умерла бы со страху, если бы не верная Маруська: зацепившись пуговичным глазом за какую-то дырку в её одежде, она заставила прижать руку Смарагды к сердцу. Так и летела она вниз, ощущая одновременно и жуткий страх и храбрость, а так же то, что скоро все внутренности полезут наружу.
Смарагда с криком проснулась и тут же нащупала свою Маруську, зацепившуюся своим пуговичным глазом за петельку ночной рубашки, а так же странное жжение внизу живота и пятно на простыне.
На крик в её келью вбежала дежурная сестра и увидела красные пятна на кровати и рубашке Смарагды. Перекрестившись трижды и ничего не сказав девушке, она тут же удалилась. А скоро пришла матушка Аполлинария с той самой монашкой, которая и обнаружила всё это.
Узнав, что это кровь, ей вдруг стало себя так жалко, что не будь с ней верной Маруськи, разрыдалась бы. А так только слезки, одна за другой текли по её бледным щекам. Монашка без слов заменила ей простыню, рубашку и удалилась.
Вот и сейчас, проводив матушку Аполлинарию, Смарагда нервничала, чувствуя, как равнодушие к своей судьбе всё больше и больше охватывает душу. Тупо уставившись в стенку, она не отрываясь смотрела и не видела стен кельи. Лишь только Маруська нет-нет да и напоминала о том, что есть жизнь снаружи, не давая ей полностью раствориться в себе самой.
Шли минуты и часы, а послушница так и сидела. Ей ничего не хотелось делать, ни есть, ни пить. И, смиренно сидя на коленях в углу, ждала приговора.
Когда матушка Аполлинария вернулась, Смарагда была готова ко всему. Узнав, что её отправляют на хозяйское подворье в Медвежий Куст, уже безучастно кивнула головой. В ней что-то сломалось: прежняя Смарагда перестала существовать, а вот какая появилась – это еще предстояло выяснить.
Удивленная и в какой-то мере оскорбленная реакцией Смарагды сестра Аполлинария ушла, оставив после себя шлейф ладана из храма, в котором только что долго молилась перед алтарем о том, чтобы Всевышний ниспослал ей свою помощь и удачу.
А ещё она благодарила Всевышнего за то, что это не было изгнанием, а лишь перемещением в пределах монастыря. За то, что позволил Смарагде остаться в монастыре, а значит у неё, Аполлинарии, осталась надежда видеть послушницу, невольно запавшую ей в душу и заменившую дочь. Но именно безразличие и испугало Аполлинарию: за всё ее старание та не проронила ни единого слова.
Сестра Аполлинария вошла к себе в келью и начала молиться за Смарагду. Однако воспоминания заполнили её голову сами собой.
Невольно вспомнилось, как в детстве она читала перед сном ей сказки. ─ Ведь нравились же ей они!
Она это видела своими глазами. ─ Девочка жила в этом мире! И что же? Может, в этом я сама виновата? Не научила дочку жизни в реальном мире, а теперь – оттолкнула, оторвала от себя? Нет, девушке пора узнать реальную жизнь, иначе она навсегда останется в этом вымышленном, несбыточном мире! Как бы это ни было больно.
И сестра Аполлинария, встав с колен, пошла за сестрой Фелицатой, которой и предстояло увезти девочку к себе на подсобное хозяйство монастыря.
3.
Середина августа 1891 года, д. Терновка, Кирсановского уезда.
─ Марусь, а Марусь, ну покажи еще! ─ уговаривала Марфу Акулина, дочка старосты и сестра Акимки. Она была на год младше его, ходила с подружкой везде и даже пыталась ей подражать. Но так изображать всех, как это делала Марфа, ей никогда не удавалось. Ей, как лучшей подруге, Марфа разрешала звать себя так, как это делала её мать. ─ Марусь, а Марусь, ну давай барыню!
Наконец подруга согласилась.
─ А ты, Акимка, отвернися! ─ Марфа ткнула пальцем в высокого подростка с пушком волос над верхней губой. От горящих глаз его шло такое волнительное притяжение, что ей стало как-то не по себе. ─ А то не буду!
─ Акимка, черт длиннорукий, отвернись! ─ Акулина бросилась к брату, закрыла его глаза своими ладонями, встав со спины его на пенек.
Акимка ухмыльнулся: он видел Марфу через узенькую щель пальцев, но ничего не говорил. Марфа нравилась ему. Он даже и сам не понимал, почему она постоянно притягивает его взгляд: то ли в этом была виновата её округлая грудь, похожая на половинку большого яблока, то ли хорошо развитые бедра, то ли мягкая, блестящая, чуть маслянистая кожа.
─ Не-е, самое красивое у неё, это глаза! ─ решил он, разглядывая коричневые глаза, спрятанные под густыми бровями, которые от переносицы сначала поднимались вверх, потом ломались и опускались вниз. В сочетании с носом и пухлыми губками они создавали впечатление о девушке хрупкой и нежной, требующей защиты настоящего мужчины, такого, как он. И снова он оглядел её молодое и гибкое тело, на которое она натягивала юбки, чтобы выглядеть, как барыня. ─ Э-у, груди лучше!
─ Ну, всё, можно! ─ крикнула Марфа, чтобы Акимка и еще двое парнишек, закрывших себе глаза, таких же как и он, могли посмотреть на неё.
Акулька, увидев в этот раз Марфу в виде барыни, не только заулыбалась, но даже захлопала в ладошки. Двое подручных Акимки тут же зааплодировали.
Марфа, подражая своей походкой барыне, шла по дорожке к большому пеньку, который, по всей видимости, представлялся ею каретой. При этом она крутила веточку, будто в руках у неё был зонтик.
─ Эй, любезный, подай-ка хуку! ─ она тронула ствол березки перед пеньком, запрокинула на бок голову, как это делала однажды одна приезжая барыня, завела глаза куда-то вверх, потом вниз, одарила полупрезрительным взглядом публику, быстро улыбнулась ей и также быстро погасила свою улыбку. После этого томно тронула плечо «возницы».
Акимка чуть было не сорвался, чтобы подать ей свою руку. Взглянув на восхищенную Акульку, с восторгом следящую за каждым движением «артистки», остался на месте.
Марфа же, грациозно садясь на пенек, расправляла юбки и, касалась плеча «возницы» импровизированным зонтиком мягко и необычайно ласково потому, что уже ощущала и представляла себя на самом деле той барыней, которую когда-то видела. И вместо пенька она видела молодого кучера в черно-желтой ливрее, а себя – богатой, независимой, красивой и всеми обожаемой женщиной.
Ей хотелось всем крикнуть. ─ Разве вы не видите? Это я – ваша барыня! Неужели это так трудно понять? Мне так хочется, чтобы вы увидели мои богатые юбки, мои красивые волосы, выпуклую грудь и тонкую талию, мои нежные руки! Я весела и беспечна. А вы – мои слуги. Любите меня!
Она улыбалась им, помахивала своим веером, хвасталась своими темно-русыми волосами и даже подпрыгивала на пеньке, показывая, как едет по неровной дороге.
Как это ни странно, но одни и те же ужимки и гримасы быстро надоели Акимке. Откуда-то появилась зевота. Неожиданно у него вырвалось вслух то, о чем он подумал. ─ Никакая ты не барыня! Давай, кончай этот балаган.
Марфа сама не поняла, откуда в её душе поднялся такой ураган: оборвав своё представление, она, красная от охватившей вдруг ярости, спрыгнула с пенька и в два прыжка оказалась у Акимки со сжатыми зубами и побледневшими костяшками кулаков. Глаза девушки пожелтели и из круглых превратились в черную полоску. Рот раскрылся, обнажив клыки, волосы встали дыбом.
От страха Акимка замер на секунду, потом попятился. Ему даже показалось, что перед ним стоит рассерженная волчица. Именно этой секунды вполне хватило Марфе, чтобы стать самой собой, остановиться и не вцепиться ему в шею своими клыками.
─ На тебе! На тебе! На тебе! ─ повторяла она, нанося удары ему по лицу, рукам, телу и голове, пока не остановилась без сил, перед сжавшимся в комок сыном старосты. ─ Ох, и гад же ты, Акимка, ох и гад!
─ Да чо я такова сказал-то? ─ оправдывался Акимка, вытирая слезы и кровь из носа. – А ты? Зверюга какая-то!
Акулька, замерев, не знала, кого ей нужно поддерживать: брата или подругу? Их она любила одинаково, но вид крови из носа решил всё: она кинулась к брату и начала вытирать ему кровь платочком, сердито поглядывая на подругу и жалеючи – на брата, который так и не решился сдать Марфе сдачи, хотя был выше на целую голову.
Как это ни странно, но именно кровь, которая текла из носа Акимки, внесла в душу Марфы сумятицу: с одной стороны, она была рада поражению противника, а с другой стороны, уже готова была его пожалеть.
─ Маруськ, ну, ты чё ж так ту! ─ Акулька обнимала брата и вытирала его бороду, на которую двумя маленькими ручейками текла кровь.
Неожиданное раскаяние, которое все больше и больше охватывало Марфу, вдруг нарушилось новой вспышкой гнева.
─ А пушшай не! ─ она и сама не знала, что хотела сказать этим. ─ Не лезет? Так он и не лез. Тогда зачем его бить? Нет, за что-то ведь я его била! А, вот, сказывал плохо про барыню. А, вот. «Никакая я не барыня!» Так?! И пальцы её снова сжались в кулаки.
─ Да, пушшай я не барыня! Так чо мене об ентом говорить? Какую тиятру мене испортил! За то и получил! ─ её все еще трясло, но уже нападать она не хотела.
Пот выступил на лице, лбу и пояснице. Душа ныла, как незаживающая рана. И та, которой только что восхищались все, вдруг произнесла. – Да пошли вы, все!
Марфа повернулась и побежала: слезы душили её. Обида хуже каленого железа жгла душу и сердце. Руки, не знающие, чем бы заняться, начали ломать сучья кустарника, попадавшегося на пути.
И побежала не домой. Бежала к речке, куда влекла её истомившаяся душа. Там, на песчаном берегу и успокоился её мятежный дух. Через некоторое время она уже лежала на спине и смотрела в небо на уплывающие вдаль облака и ни о чем не думала.
Дома ей мать сообщила, что корову Зорьку уже продала, и скоро придут покупатели их хаты. Однако на Марфу это сообщение не произвело никакого эффекта: ей было все равно.
А еще через несколько дней они уже ехали в Поганку к тетке Наталье. Марфа о своих друзьях даже не вспоминала.
4.
Начало июля 1895 года, хутор Поганка Балашовского уезда
─ Работай, работай! А когда же отдыхать? Я чо, ломовая лошадь так вкалывать? Так-то вся красота моя увянет! Ай! ─ вскликнула Марфа, сильно уколов палец о шип колючего кустарника.
Ведь сама в этот кустарник специально залезла, чтобы спрятаться от матери. Попросту ей надоело всё время делать одно и то же. Но боль прервала её ворчание и она, недолго думая, засунула палец в рот, пососала и стала дуть на него.
Вид крови на пальце почему-то сразу же напомнил ей о сне, который сегодня видела. Девушка улыбнулась и тут же, выбравшись из кустарника, улеглась на траву.
В голову полезли мысли. ─ Ну, и что? Ну, и видела себя голой во сне. Это что, плохо? Посмотрела, вроде все на месте, никакого убытку. Только что-то не помню, гнался за мной парень или нет? Похоже, нет. Не гнался. А жаль! Только вот не пойму, чего я в грязь-то забралась? Как чумичка вылезла. Ну, чисто как теткина свинья. Вся в грязи!
Напоминание о тетке Наталье заставило Марфу нахмуриться: нелюбовь у них была взаимной и с самого начала. Мать еще как-то гасила вспышки вражды, но они становились всё чаще и длительней.
Она встала и осмотрела поляну: где-то поблизости должна быть мать, которая собирала с ней землянику для хозяев. Однако тишина была подозрительна.
─ Ма-ам! ─ тихо крикнула Марфа, внимательно оглядывая лес возле поляны. ─ Ма-ам, ты где?
Девушка даже вытянула шею, чтобы лучше слышать и видеть. Даже как зверь начала впитывать все запахи, идущие от леса, чтобы найти её.
И всё же дочь что-то услышала: то ли стон, то ли вздох донесся до неё из дальней части поляны. Но и этого было достаточно, чтобы она побежала к тому месту, откуда послышался странный звук.
Ноздри её расширились, глаза сузились, ноги и руки работали как единый механизм, подгоняемый страхом, и быстро доставляли к цели. Однако скоро снова услышала стон и теперь ясно почувствовала запах матери. В последнее время мать опять начала пить, не обращая внимания на ворчание тетки Натальи.
В пестроте полутеней леса глаза Марфы быстро обнаружили мать: она лежала на боку и тихонько стонала. Страх молнией пронзил душу Марфы.
─ Мам, ну, чо ишшо? Я те сколь раз говорила, не пей проклятую, а ты? ─ наклонившись к матери, она принюхалась и впервые испугалась по-настоящему: это не был запах самогона. Закололо сердце. ─ А как же я? Я-то как?