В доме громко хлопнула дверь. Я вскочил с койки и, сунув дневник за пояс, торопливо вышел из летника. Притаившаяся было тревога вернулась с удвоенной силой. Это не было опасение чего-то конкретного, могущего вот-вот случиться, а, скорее, ощущение неблагополучия и неопределенности, когда ждешь, что вот-вот произойдет нечто такое, чему ты не сможешь помешать.
С Птицыным мы столкнулись в сенях. Он растерянно посмотрел на меня, обошел, взялся было за ручку двери в летник, но потом вдруг обернулся и сказал:
– Омельченко убежал.
– Куда? – спросил я, ничуть, впрочем, не удивившись.
Но Птицын не обратил внимания на полный идиотизм моего вопроса и, кивнув на дверь, спросил:
– Как она?
– Ушла куда-то.
Теперь уже не менее глупый вопрос задал он:
– Зачем?
Мы уставились друг на друга, осмысливая полученную информацию, и на какую-то долю секунды опередив его, я сказал:
– Он не должен был убегать.
– Почему? – отходя от двери, спросил Птицын.
– Его накололи. Хлесткин живой.
– Кто тебе сказал? – спросил он с еще большим удивлением.
Я кивнул на дверь.
– Она?
Птицын, по-моему, уже совершенно ничего не понимал.
– Откуда, интересно, такие фантазии?
– Ладно, – сказал я, – не морочь голову. Вы хотели напугать Омельченко, и вам, кажется, это вполне удалось. Ночью она передала кому-то карабин. Из него выстрелили и вернули на место. Улика более чем. Посолидней, чем пуля у тебя в кармане. Вместе придумали или ты один?
– Ни хрена себе, – сказал Птицын каким-то севшим голосом. – Ты это серьезно?
– Серьезней некуда. Придется нам теперь вместе хозяина этого дома разыскивать. Как, по-твоему, куда он мог податься?
– Та-ак… – протянул Птицын и повторил: – Та-а-ак… Вот, значит, какие дела?
– Невеселые, – подтвердил я.
– Значит, она думает, что Хлесткин живой?
– А ты не думаешь?
– Думай, не думай… Если бы я не лично… вот этими самыми руками в кузов… на голые доски. Мертвее не бывает.
– Ты… серьезно? – на этот раз у меня тоже подсел голос.
– Та-ак… Что из всего этого следует?
Было хорошо заметно, что мой собеседник встревожен не на шутку. Я бы даже сказал – испуган. На побледневшем лице отчетливо проступили веснушки, которых прежде я не заметил. Его страх передался мне, хотя я все еще ничего не понимал.
– Поразмышляем? – предложил он и, прикусив ус, уставился на меня, по-птичьи склонив голову на бок.
– У тебя больше информации, – сказал я. – Могу только предполагать и фантазировать.
– Фантазируй, – согласился Птицын.
– Кто-то из тех, с кем она тут в контакте – я думал, с тобой, – сказал, что надо подставить Омельченко. С какой целью? – даже не догадываюсь. Почему согласилась? – тоже. Судя по всему, ей пообещали – с Хлесткиным ничего не будет. Может, про Хлесткина вообще не говорили. Сказали, выстрелят из карабина и вернут. А сами…
– Она, правда, верит? Насчет Хлесткина?
– По-моему, не сомневается.
– А когда узнает?
– Уверен, если бы знала про Хлесткина, не согласилась.
– Правильно уверен, – быстро согласился Птицын. – Теперь все равно узнает.
– И все им испортит.
– А у них счет по-крупному.
– У кого?
– Рисковать они не могут. Значит, что получается?
– У кого? – не скрывая раздражения, переспросил я.
– Так если бы знать… Совсем тогда другие дела. Может, теперь?
– Что теперь?
– Не сказала куда?
– Я думал, к тебе.
– Может быть, может быть… Бежим!
– Куда?
– Ко мне. Не исключено – успеем.
Я заметил, что у него дрожат губы. Но и у меня, кажется, видок был не лучше. Заметив, что я никак не могу попасть в рукав куртки, он тихо сказал:
– Не психуй. Перероем весь поселок. Вычислим гадов. Не выдержали, сволочи, зашевелились. Ты их спугнул.
– Я?
– Ждали Арсения Павловича, приехал неизвестно кто, неизвестно зачем. Какие в эту пору птицы?
– У меня биоэнергетика.
– Разбираются они в твоей биоэнергетике! Побоялись, ты с Омельченко стыканешься.
– При чем тут вообще Омельченко?
– Хлесткин написал, что берется доказать – можно за день, а не за несколько суток дойти от стационара до того распадка, где он нашел Арсения.
– Можно?
– Полная хренотень!
Заканчивали мы этот разговор уже на улице. Птицын бежал легко и быстро. Я с трудом держался рядом с ним. Ветер подталкивал нас в спину. Из-за спешки и пелены ничуть не поредевшего снега я так и не смог определить ни направление, ни особенности мест, по которым мы пробегали. К тому же Птицын то срезал углы, то протискивался между какими-то сараями и помойками, то, согнувшись, нырял под помосты, на которых стояли лодки и бочки. Я был уверен, что самостоятельно мне теперь дом Омельченко ни за что не отыскать, и прибавил ходу, догоняя оторвавшегося от меня Птицына.
– Почему, по-твоему, убежал Омельченко? – задыхаясь, спросил я его, когда мы побежали рядом.
– Дурак потому что, – ответил Птицын, отворачиваясь от снега, который теперь лепил нам в лицо. – Или еще что-то, – выдохнул он после довольно продолжительной паузы. И добавил: – Дурак, конечно.
Возле небольшого, обитого толем домишки, стоявшего на отшибе от других на самом берегу, он наконец остановился. Из-под крыльца выбрались и кинулись навстречу с повизгиванием и ворчанием две лайки и остановились передо мной, загораживая дорогу.
– Не боись, – бросил Птицын. – Они в людях разбираются.
Мы поднялись на крыльцо. Еще в сенях Птицын закричал:
– Мать, гости были?
Он рванул дверь и застыл на пороге. Прямо против входа, у стола, сидел Омельченко и исподлобья смотрел на нас. Он даже не шевельнулся, пока мы не вошли и не закрыли за собой дверь.
* * *– Объясняйте теперь мне, дураку, что я должен был делать при таком раскладе? – спросил Омельченко, закончив рассказ о своем побеге.
Все произошло до глупости просто. Майор завел его в свой кабинет, усадил за стол, положил перед ним копию недописанного Хлесткиным заявления и результаты поспешной экспертизы, из которой следовало, что пуля, убившая Хлесткина, и пуля, выпущенная из карабина Омельченко два года назад, когда проводилась повальная проверка всего зарегистрированного в поселке оружия в связи с известными нам событиями, совершенно идентичны. Кроме того, достал из стола и с многозначительным видом придвинул протокол обыска, произведенного в конторе Омельченко, где в полузаброшенном складе, среди кучи ржавого, ни на что не годного металлолома и прочей, уже лет сто не ворошенной чепухи, были обнаружены два початые ящика похищенной недавно взрывчатки, новенький в смазке автомат с запасными обоймами и пяток гранат-«афганок», выяснением места пропажи которых, как вежливо объяснил майор, сейчас очень активно занимаются соответствующие органы.
– Изучай, – сказал майор, – и пиши самое подробное объяснение, что и как, после которого у следователя не останется или почти не останется вопросов. Тогда попробуем отыскать какой-никакой выход, – многозначительно добавил он и как ни в чем не бывало вышел из кабинета.
Омельченко услышал, что дверь он запер на ключ и громко поручил кому-то из рядового состава сидеть рядом и не спускать глаз.
– Вчитываться особо не стал, – хмуро объяснил Омельченко. – Ежу понятно, работали на совесть, не с бухты-барахты. Обмозговали на четыре ряда. Расчет – деваться мне теперь некуда, кроме как на поклон и сознанку.
– В чем? – не выдержав, спросил я.
– Покойничек их, видать, растравил. Написал, берется доказать, что мог я золотишко тогда того… Теоретически, конечно. Так ведь доказывай он, не доказывай, без моего согласия все это валенок без подошвы.
– На что согласия? – не понял я.
– Шею в петлю! – взорвался Омельченко. – На выбор, хоть в ту, хоть в эту. И что я должен был делать при таком раскладе?
– Так ты ее в третью сунул, – тихо сказал Птицын. И, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу, спросил: – Как удалось-то? Смотаться как удалось? Если не секрет, конечно.
– Мои ребята летом там пол перестилали, так я вспомнил: под линолеумом в углу доски на соплях – гвоздей не хватило. У нас тут каждый гвоздь дефицит, – объяснил он мне.
– Ну? – нервно подогнал его Птицын.
– Гну. Поднял линолеум, вынул доски. Дом на сваях, не мне тебе конструкцию объяснять. Пнул посильнее, когда мимо вездеход тарахтел, протиснулся… Хреново протиснулся… – он повернулся на стуле, показав разодранный на спине свитер. – Потом на карачках за гараж и к тебе.
– Почему ко мне?
– Кто у тебя искать меня будет? Каждую помойку прочешут, а к тебе в последнюю очередь. С Михайловной я договорился, – кивнул он на закрытую дверь в соседнюю комнату, куда сразу после нашего прихода удалилась мать Птицына. – Все поняла, из полного ко мне сочувствия обещала с недельку потерпеть с соседками сведениями делиться. Надехе разве только, чтобы не переживала.
– А дальше что? – сорвался Птицын. – Дальше, дальше? Думаешь, поищут и бросят? Надоест? Да с такими протокольчиками, как тебе навесили, землю рыть будут! А ты – неделя! Ты же умный мужик, неужели не понимаешь?
– Что не дурак, это ты правильно, Сергей Иванович. Кое-чего еще кумекаю.
– Да уже одно то, что ты лыжи смазал… По-твоему, майор тюха такая? Что-то не замечал. Он же тебе нарочно предоставил такую возможность.
– Правильно сделал, что предоставил. Умный человек другому всегда должен выход предоставить. Без выхода любой с копыт слетит. Ищи тогда хоть золотишко, хоть что.
– У тебя-то какой сейчас выход? – взвился Птицын.
– Как какой? – криво усмехнувшись, не согласился Омельченко. – Здесь вот сижу. Рассчитывали они на такое? Ясное дело, не рассчитывали.
– А дальше чего?
– На погодку такую тоже не рассчитывали. На Леху вот не рассчитывали, который теперь на Глухой телепаться будет, нервы им трепать.
– Ну и что толку?
– Толку, что через день-два по такой погоде Омельченко в тайге сто собак не сыщут.
– Сыщут!
– Хер им. Я тоже не лыком шитый, камусом подбитый.
– Отсидишься в лучшем случае месячишко, а дальше сам выползешь.
– Месячишки за глаза хватит.
– Для чего?
– Это уже моя забота, ладно?
Настороженно вслушиваясь в каждое слово и едва сдерживая нетерпение, я наконец не выдержал:
– Да никуда вам убегать не надо! Есть возможность во всем разобраться. Прямо сейчас. Если, конечно, не поздно.
– Чего поздно? – насторожился Омельченко.
– Верно! – крутанулся на месте Птицын. – Побежали.
Он рванулся к двери, но тяжелая лапища Омельченко пригвоздила его к месту.
– Нет, мужички, так дела не пойдут. Пока полного консенсуса не сообразим, будем здесь загорать. В теплой дружеской атмосфере. Ладушки?
– Алексей, объясняй, где нам быть надлежит. Только самым кратким образом.
– Ну, где? – Омельченко по-прежнему крепко держал Птицына.
– Если бы знать, – хмуро сознался я.
– Надо немедленно Ирину отыскивать, – понизив голос почти до шепота, сказал Птицын.
– Она думает, что Хлесткин живой, – тоже шепотом добавил я.
Омельченко, нахмурив брови, переводил взгляд то на меня, то на Птицына.
– Ну? – спросил он, не выдержав нескольких мгновений нашей заминки. – Не ошибаются только покойники, и то только после того, как их закопают.
– А говоришь, умный! – заорал Птицын. – Почему она так думает?
– Почему?
– Потому что стрелялку твою ночью кому-то одолжила. Алексей вон наблюдал.
– Если наблюдал, почему не сказал? – не глядя на меня, спросил Омельченко.
– Смешно, конечно… Думал – сплю.
– А почему сейчас не думаешь?
– Она сама сказала.
– И за каким… бельмандом ей такая операция понадобилась?
– Значит, понадобилась, – пробормотал я.
– Узнает, что Хлесткина на самом деле, запаникует.
– Предлагаешь, чтобы на мне осталось? – дернулся Омельченко.
– Да не в этом дело! – закричал я.
– Не ори. В чем тогда?
– Она, кажется, пошла разбираться. А кому она нужна со своими разборками, если им надо, чтобы вы? Значит, что? Изолируют или вообще… А если мы ее перехватим, докажем, что она не знала, а она скажет, кто ее подговорил…
– Так они и дали сказать, – проворчал Омельченко.
– Не дадут, – согласился Птицын.
– Я тут у вас никого и ничего, – захлебывался я словами. – Куда она могла, к кому? Кто ее мог на такое? Зачем она сюда приехала? Кто она вообще такая? Я же не знаю. А вы общались и здесь все знаете. Хоть намек какой-нибудь? Им же сейчас только одно остается – чтобы ее больше не было. Тогда ни вам, – я ткнул пальцем в Омельченко, – ни нам… Я думаю, в милицию сейчас надо, она прежде всего туда должна. Потому что там сведения… Про вас мы ни слова. Так? – повернулся я к Птицыну.
– Естественно, – согласился тот. – Никакого смыслу.
Омельченко бесконечно долго, как мне показалось, смотрел мне в глаза, потом отошел от двери.
– Соображаешь, – сказал он. – Без начальника им такое дело не провернуть. Или прикупили, или вокруг пальца. Были у меня кое-какие наблюдения… И соображения… Ладушки, жмите. У них там сейчас небольшой бардак должен по поводу моих спрятушек. Может, поспеете. Если нет, будем по обстановке. Ты, Алексей, сюда потом лучше не заявляйся, могут засечь это дело. Насчет тебя они тоже на ушах должны. А Надехе шепни втихаря – так, мол, и так, пусть икру не мечет. Я их достану. Думали Омельченко голыми руками, как салагу какого…
– Не голыми, – не выдержал Птицын.
– Рви давай! – рявкнул Омельченко. – Приберут девку, точно тебе говорю, приберут.
Мы с Птицыным скатились с крыльца и что было сил побежали на другой конец поселка. Собаки с лаем помчались за нами.
* * *Внутри жарко натопленного помещения милиции царили сонный покой и служебная полутишина. За одной из дверей лениво стучала машинка, где-то, судя по коротким отрывистым фразам, говорили по телефону, на столике дежурного чуть слышно бормотал транзистор. Дежурный поднял голову на стук двери. Разглядев наш взъерошенный возбужденный вид, раскрасневшиеся лица, услышав наше срывающееся усталое дыхание, приподнялся было со своего места, но, узнав Птицына, ухмыльнулся и снова прочно устроился на своем стуле. Дождавшись, когда мы подойдем к барьеру и остановимся в ожидании, он, словно впервые нас заметив, поднял голову и спросил:
– Что-нибудь случилось, граждане?
– Случится, – приподнявшись на цыпочки перед барьером, зло сказал Птицын. – В лоб тебе сейчас дам.
Дежурный снова ухмыльнулся:
– За что?
– Чтобы не выпендривался.
– Кто выпендривается? Вежливо спрашиваю – чем могу быть полезен?
– Это не ты спрашиваешь, а мы сейчас спрашивать будем. Понял?
Я с недоумением смотрел то на одного, то на другого, стараясь понять, какие отношения связывают людей, ведущих этот странный диалог.
– Ни вы мне, ни я вам – ни малейшего права ни спрашивать, ни отвечать. По инструкции! – весьма довольный своей находчивостью, заявил дежурный.
– Знаешь поговорку? – неожиданным шепотом спросил Птицын.
– Ну? – насторожился дежурный.
– Не плюй в колодец, не исключено, в нем тонуть придется.
– Не думаю, – поразмышляв, не согласился дежурный.
– Знаю, думать ты не любишь, но на этот раз очень советую.
– Ты советуешь, а инструкция не советует.
– Думать не советует?
– Не думать, а отвечать на вопросы посторонних.
Тут уже и я не выдержал:
– Вы что, знаете, какие мы вам зададим вопросы?
– Откуда?
– Тогда почему вы…
– Потому, – перебив меня, весьма вразумительно объяснил дежурный и опять ухмыльнулся.
Мне почему-то тоже захотелось дать ему в лоб, но Птицын пнул меня и как ни в чем не бывало спросил:
– Вопрос первый – майор здесь?
– Не имею права посторонним предоставлять служебные сведения.
– Я посторонний? – не выдержав, зашипел Птицын.
Я поторопился вмешаться:
– Молодая и очень красивая женщина в течение часа-получаса сюда наведывалась? Может, она сейчас здесь?
– У нас здесь все женщины молодые и красивые, – нагло осклабившись, не сдавался дежурный.
Птицын, не дав мне раскрыть рта, снова пнул меня, полез в карман, что-то достал и протянул дежурному:
– Ладно, нет времени с тобой перепираться, а то бы я тебе… Держи, передашь майору…
Дежурный заинтересованно потянулся к протянутой руке Птицына. Это было его роковой ошибкой. Птицын неуловимым движением поймал его за ухо и, не теряя времени, несколько раз неслабо приложил лбом к доскам барьера.
На крики и мат дежурного выскочило сразу несколько человек, а из-за одной из дверей выглянул и знакомый майор. Птицын, как ни в чем не бывало отпустил ухо продолжающего материться милиционера и неожиданно на весь коридор рявкнул:
– Товарищ майор, разрешите обратиться?
Майору пришлось выйти из-за двери.
– Сколько раз, Сергей Иванович, я просил тебя проявлять инициативу в дозволенных пределах. Во всяком случае, не так шумно. Что там у вас? Заходите…
Оглянувшись на оторопело замолчавшего дежурного, я поспешил за Птицыным, который преспокойно направился в кабинет майора.
– Ну, что еще? Выкладывай, – с деланой усталостью и таким же деланым смирением в голосе сказал майор, усаживаясь на свое место и жестом показывая нам на свободные стулья.
Я остался стоять, а Птицын удобно устроился поближе к столу.
– Я вас, Николай Николаевич, неоднократно предварительно предупреждал: толку с Витальки не будет, – заявил он, стараясь придать голосу многозначительную интонацию. – Вы почему-то не пожелали прислушаться.
– Мне с него большого толку не требуется, – спокойно ответил майор, хотя по настороженно прищуренным глазам я догадался, что спокойствие это дается ему с большим трудом. Что затеял и чего добивается Птицын, как он надеется выудить здесь сведения об Ирине, я пока не догадывался и поэтому, несмотря на сжигавшее меня нетерпение, решил ждать, молчать и внимательно наблюдать за происходящим.
– Не удивляйся, Андреев, – неожиданно сказал майор, почему-то отвернувшись от меня. – С Птицыным дело иметь не только привычка нужна, но и нервы те еще. Хотя, если быть справедливым, польза иногда случается. Потому и терплю. Но если ты его еще хоть раз при исполнении служебных обязанностей… – обратился он к Птицыну, – привлеку. Что он твой единственный племянник и наследник, во внимание приниматься не будет. Поимей это в виду и объясняй, какого моржа лохматого тебе здесь понадобилось? Про Омельченко узнал?
– Узнал, – согласился Птицын. – Ваши кадры по рации раззвонили.
– Вот говнюки! Прямо хоть приказ издавай, чтобы языки не распускали. Наверное, уже весь поселок гудит?
– Не слыхал. Но будет.
– Будет! Еще как будет. Сенсация районного масштаба – Петр Семенович Омельченко сбежал из кабинета начальника милиции. Со службы попрут за разгильдяйство.
– Не попрут, – уверенно не согласился Птицын.
– Почему так считаешь?
– Не захотели бы, никуда бы он не делся.
– Ну, не все такие умные, как ты, – попытался улыбнуться майор.
– Омельченко не дурак.
– Был бы не дурак, не побежал.
– Может, так, может, не так, – задумчиво сказал Птицын. – Неизвестно, как все еще повернется.
– Повернется, как надо, – уверенно сказал майор. – Говори, зачем пришел и исчезай. У меня и без тебя неприятностей хватает.
– Вопрос, в сущности, незамысловатый, – быстро глянув на меня, с кажущимся безразличием протянул Птицын. – Постоялице омельченковской телеграмма. Срочная. А она подалась куда-то. По последним данным, проследовала в направлении сюда…
– Получается, – перебил майор, – вы вдвоем, высуня языки, невзирая на метеорологические условия, про телеграмму сообщить рванули? Подождать не могли? Или поодиночке хотя бы – один туда, другой сюда.
– Так он же ни фига о здешней местности понятия не имеет, – не согласился Птицын. И добавил: – А еще, как вы правильно заметили, метеорологические условия…
– Телеграмма при тебе? – из голоса майора напрочь испарилась деланая усталость.
– Телеграмма сугубо личного содержания, – невозмутимо пояснил Птицын. – Но крайне неотложного.
– Не петляй, – уверенно сказал майор. – Я тебе не пустобрех из первогодков, пустой след не возьму. Или говори, зачем она тебе понадобилась, что на месте дождаться не мог, или вали отсюда.
– Здесь она? – уже совсем другим тоном спросил Птицын.
– Нет, – отрезал майор.
– Была?
– Могу не отвечать, но сделаю исключение. Появилась в тот самый неподходящий момент, когда обнаружилось отсутствие задержанного. Никаких заявлений ни устных, ни письменных не делала, постояла в коридоре и исчезла. Что еще?
– В каком смысле – «исчезла»?
– Повернулась и ушла, дверь за собой притворила. У тебя все?
– Если так оно и было – все, – поднялся Птицын.
– Да нет, ты еще маленько посиди. Теперь я тебе вопросы задавать буду. По глазам твоего сопровождающего вижу – не из-за телеграммы вы сюда наведались. Так?
– Не так, – снова глянув на меня, быстро ответил Птицын.
– Так, – уверенно сказал майор. – Была бы телеграмма, я бы первый о ней узнал. Понял? Говори прямо, чего всполошился, не крути.
– Интересное дело, – словно самому себе тихо сказал Птицын. – Получается, она под наблюдением…
– Что у тебя получается, твое дело. А мое дело следить за тишиной и порядком.
– Не ради ли тишины Хлесткина приложили? – зло спросил Птицын и снова поднялся со стула. – Протокольчики заранее заготовили, экспертизу за два с половиной часа сообразили… Омельченко не мой племяш, на коротком поводке не удержишь. Не тот вы след взяли, Николай Николаевич, – жестом удержал он дернувшегося майора. – Тут зверюга тот еще напетлял – распутывать да распутывать. Нахрапом не получится. Пошли, Алексей, – потянул он меня за руку. И уже на самом пороге выдал: – Информация к размышлению: почему она думала, что Хлесткин живой? Разыщете, кто ей эту лапшу на уши навесил, тогда и Омельченко не надо вылавливать.
Не обращая внимания на что-то закричавшего вслед майора, Птицын быстро зашагал по коридору. Я поспешил за ним.
– Сначала к Надежде, – бросил он на ходу. – Если не вернулась, придется поселок на ноги поднимать. Лишь бы не поздно…
Последние слова оглушили меня тем смыслом, который в этих обстоятельствах мог скрываться за ними.
На неразборчивый оклик майора, выскочившего из своего кабинета, нам навстречу кинулся знакомый дежурный. Птицына он задержать не успел – тот уже открывал дверь, но за мою куртку зацепился. Мне показалось, что если он меня сейчас задержит, то я уже не успею ей помочь. Я перехватил его руку, броском легко перекинул через себя, после чего, чуть не выбив плечом дверь, спрыгнул с крыльца и, увязая в глубоком снегу, побежал вслед за Птицыным, который, не оглядываясь, легким скользящим шагом уходил в снежную круговерть, за которой едва были видны светящиеся окна соседних домов.
Короткий полярный день подходил к концу. Накатывала длинная беспросветная ночь. Утренний прогноз Омельченко о скором конце ненастья явно не оправдывался. Ветер буквально сбивал с ног. Было трудно дышать. И почти ничего не было видно. Окажись я сейчас один на этой пустынной незнакомой улице, я бы даже направления не определил, куда идти. Даже дорогу назад, к отделению милиции не отыскал бы. Словно почувствовав мою растерянность, Птицын остановился, дождался, когда я подойду к нему вплотную, и крикнул:
– Это хорошо, что такая погода!
Ничего не понимая, я закричал:
– Почему?
– Она поселка тоже не знает. Пошла назад, больше некуда.
Я бежал за ним и молил Бога, чтобы Птицын не ошибся.
* * *«Места сии еще в недавнем прошлом народишко и коренной, местный, и пришлый, поелику возможно было, обходил, объезжал и оплывал как можно дальше и как можно быстрее. С каких неведомых пор это повелось и какой из местных духов принялся тут пакостить и устраивать всякие непонятности, теперь, пожалуй, не докопаться, хотя, не скрою, на первых парах мне здорово хотелось во всех этих аномальностях разобраться или хотя бы сориентироваться поточнее. Я и к геофизикам, и к геологам, и к биологам, и даже к одному из местных шаманов обращался с расспросами и предположениями, но ничего вразумительного ни от кого не услышал. Первые бормотали нечто смутное о каких-то местных аномалиях, вызванных тектоническими сдвигами и разломами. Биологи, которых я понимал намного лучше, пожимали плечами и пускались в длинные рассуждения о патогенных зонах, мутациях, микроклимате, возможных реликтах черт знает каких геологических эпох. И только шаман, долго и испуганно отмахивающийся от моих расспросов, вдруг коротко и ясно сказал:
– Духи, которые не любят людей, живут в таких местах, где им хорошо, а живым людям плохо.
– А мертвым? – спросил я с неразумной шутливостью, потому что выражение „живые люди“ показалось мне не очень удачным.