Боря, выйди с моря 2. Одесские рассказы

С Абрамом она на эту тему не заговаривала, твёрдо зная: он сделает так, как она скажет. Прикажет – положит на стол партбилет, на который молится, как дурень на икону. Но без детей она никуда не поедет. Пусть Региночка подрастёт. Бабушка всерьёз возьмётся за её воспитание.

Втайне от Шеллы, не желавшей, чтобы ребёнку забивали голову дурью, Слава Львовна разучивала с Регишей песню: «Ло мир зих ибербейтн, ибербейтн, штел дем самовар», – и радовалась, как та быстро схватывала мелодию и слова.

– Абрам, – обращалась она в такие минуты к мужу, – я хочу, чтобы ты знал моё завещание, если я умру раньше тебя. Региночке – обручальное кольцо, кольцо с камнем и цепочку. Все мои рецепты, – она в очередной раз показывала, где лежит тетрадь кулинарных секретов. – И чтобы ты заплатил любые деньги, но похоронил меня на еврейском кладбище рядом с мамой, – мечтательно добавляла она, откладывая исполнение завещания на неопределённое время. – Но я надеюсь дожить до Региночкиной свадьбы, а затем до дня рождения правнука.

– А если я умру раньше тебя? – ехидно спрашивал супруг.

– Не болтай ерунду! Твоё место у Кремлёвской стены уже занято, – не желая поддерживать глупый разговор, сердилась Слава Львовна и уходила на кухню.

Политическое завещание – дело тонкое. В этом мы ещё убедимся не раз.

* * *

Умерла Эня Тенинбаум. Телеграмма об этом пришла из Нью-Йорка на адрес Елены Ильиничны, – Ося после отъезда мамы с его младшей сестрой строго-настрого запретил им писать письма на его домашний адрес.

Америка не настолько богата, чтобы на еврейском кладбище Нью-Йорка ставили памятники, аналогичные одесским. Ося убедился в этом, когда Елена Ильинична получила по почте фотографию скромной плиты, лежащей на могиле родной сестры.

Эня Израйлевна Тенинбаум, 1912–1975.

– Бабушка, а почему она Израйлевна, а ты Ильинична? Вы же родные сёстры, – осведомилась Региночка, когда Елена Ильинична показала ей фотографии и письмо.

– Это старая история, но ты уже большая, должна не только всё знать, но и правильно понимать, – внимательно глядя на внучку, произнесла Елена Ильинична. – Зимой пятьдесят третьего меня вызвал директор школы и посоветовал, по его словам, по рекомендации районо поменять отчество. В разгаре было «дело врачей», и, обращаясь к учительнице, ученики не должны уважительно произносить в её отчестве слово «Израиль». Пригласил он меня после родительского собрания по случаю окончания второй четверти, и я подозреваю, что пожаловался некий чересчур бдительный родитель. Наш директор – сверхпорядочный человек, это не его инициатива. Время было такое, многие приспосабливались.

– Поменяй отчество назад. В чём проблема? – всплеснула руками Регина.

– Зачем? Я его не меняла. По паспорту, по всем документам я – Израйлевна. А для школы – Ильинична. Это твой дядя не постыдился сменить и отчество, и фамилию. Твоего папу я назвала в честь моего отца, и по сей день он носит это имя, независимо от того, нравится оно кому-то или нет. Попробовал бы отказаться! И обрезание на восьмой день сделала ему!

– А это что такое? – оживилась Регина. – Расскажи…

– Хоть ты уже взрослая, но кое-что знать тебе ещё рановато.

– Бабушка, расскажи, – потребовала Регина, – а то я не скажу, что получила по алгебре.

– А тогда ты у меня не получишь штрудель[8]! – включившись в игру, весело ответила Елена Ильинична.

– Бессовестная! – завопила Регина. – И ты молчала! Когда ты его сделала?

– Вчера, – с гордостью призналась Елена Ильинична. – Я ведь знала, что ты придёшь.

– И орехов не пожалела?

– Не пожалела, не пожалела. Так что по алгебре? – искусительным голосом поинтересовалась Елена Ильинична.

– Пять, как обычно! Давай штрудель.

– Нет, только после еды.

Недолгие препирательства завершились победой юного поколения. Региночка Парикмахер уплетала за обе щеки штрудель, не подозревая, что её дядя, ограничившись лёгким завтраком, третий час бесцельно бродит по еврейскому кладбищу. Хотя только абсолютно несведущему человеку маршрут передвижений Баумова казался хаотичным. Ося искал место. После маминой смерти он всерьёз задумался об увековечении своей памяти. Бессмысленно в ответственном деле полагаться на женщин.

«Они не выберут лучшее место, обязательно поскупятся и быстренько положат в заросшем бурьяном и забросанном осколками битого щебня дальнем уголке. И на памятнике сэкономят, сколько бы денег я ни оставил. Пожалеют бронзы, пожадничают на мрамор. Нет, о себе надо беспокоиться самому», – грустно размышлял он, не доверяя ни дочери, ни жене.

На Осиных глазах разрушалось и опустошалось Второе еврейское кладбище. И Третье, присмотрелся он, густо перенаселено. Лучшие памятники, ещё недавно в первом ряду гордо встречавшие посетителей вазочками с цветами, сиротливо жались за спинами наглых собратьев, украдкой выглядывая из шестого ряда.

«Нет, – сокрушался Ося, глядя на их страдания, – не уговаривайте, здесь я не лягу. Категорически».

Он мысленно осмотрел город, присматриваясь то к Городскому саду на Дерибасовской, то к Греческой площади, но сердце его застыло на площади перед оперным театром. Место освещаемое и хорошо охраняемое, ни одна сволочь не посмеет отбивать ему в темноте ноги или, извините, прислоняться бочком по малой нужде, а во-вторых, это будет символично: его голос, бархатный голос лирического тенора, созданный для лучших оперных сцен мира… Через сто лет экскурсоводы будут рассказывать: «Было много споров, где ставить памятник Баумову: на Воронцовском молу, Жеваховой горе, Тираспольской площади, но услышав его певческий голос, в Горсовете постановили: только здесь, на майдане перед оперным театром».

Ося удовлетворенно потирал руки, осознавая сложности, ожидающие при утверждении величественного проекта. Площадь находится в ведении архитектурного управления и горсовета, и, если хорошо не подмазать, его план – мыльный пузырь. Он собрался на приём к председателю горсовета, бывшему директору станкостроительного завода, которого в былые годы часто включал в состав соавторов, как вдруг шальная мысль ударила в голову: необходимо делать два абсолютно разных памятника. Один – на случай захоронения в Одессе, в городе, который он осчастливил когда-то своим рождением и где каждый мальчишка гордится им, заслуженным изобретателем Минстанкопрома; второй – мало ли какая катастрофа может случиться, вдруг придётся всё бросить и сломя голову мчаться в Штаты, прикрывая голову фамилией Тенинбаум. Мысль свербила мозг, с ней Ося просыпался и засыпал, мучаясь головными болями, пока в ночь весеннего равноденствия не вскочил с постели и бешено захохотал: он начинает строить. Там видно будет.

…В глубине кооператива, расположенного на 11-й станции Большого Фонтана, на соседнем с его дачей участке, заблаговременно купленном на имя тестя, в огороженном двойным забором сарае начались секретные строительные работы.

Даже строительство ставки Гитлера под Винницой и Сталина под Куйбышевым не выполнялось с такой степенью секретности: ни тесть, ни тёща, живущие в отдельном домике в трёх шагах, не смели подползать под строго охраняемый забор.

Соседи переглядывались и задавали Мусе каверзные вопросы: «Ваш муж роет тоннель в Турцию? Ося нашёл в наших краях нефтяную скважину?»

Муся в испуге шарахалась, не в силах разгадать тайные помыслы бизнесмена. И только один, очень известный, с мировым именем архитектор знал: Ося строится.

* * *

Женька плакал. Он пил вино, плакал и пел, нескончаемо долго плакал и пел совершенно незнакомые песни; Изя слушал его и тоже плакал, надрываясь от невыносимо жуткой тоски.

Сердце моё заштопано,В серой пыли виски.Но я выбираю Свободу.И – свистите во все свистки!Брест и Унгены заперты.Дозоры и там, и тут.И все меня ждут на Западе,Но только напрасно ждут!

– Старик, что делать? Что делать? – тупо глядя в стакан, бормотал Изя, а Женька хрипел чужим голосом страшные слова:

Я выбираю Свободу,Я пью с ней нынче на «ты».Я выбираю свободуНорильска и Воркуты.Где вновь огородной тяпкойНад всходами пашет кнут.Где пулею или тряпкойОднажды мне рот заткнут.

Три часа назад Женька позвонил Изе на работу и глухо сказал:

– Старик, приезжай. Всё кончено. Я в отказе.

– В каком отказе? – переспросил Изя.

– Мать твою! Ты ничего не понял? – затравленно, диким голосом заревел Левит. Изя испугался, услышав в его голосе хрипы. – Мне отказано в выезде. Я – изгой. Рефьюзник, – произнёс он новое для Изи слово. – Приезжай, – повторил он.

До Изи наконец-то дошло, и он быстро произнёс:

– Да, конечно, сразу после работы.

Женька был уже пьян, но всё равно выпил с Изей, не расставаясь с гитарой, которая обычно спокойно висела над его кроватью, и, коротко обрисовав ситуацию, тоскливо запел:

Всю ночь за стеной ворковала гитара,Сосед-прощелыга крутил юбилей,А два понятых, словно два санитара,А два понятых, словно два санитара,Зевая, томились у черных дверей.

Он пел о щелкунчике, простофиле, ввязавшемся в чужое похмелье, о двух королевах, рядом сидевших, бездарно куривших и коривших себя за небрежный кивок на вокзале, и второпях не сказанное слово.

– Я плевать на них хотел! Мною командовать они не будут! Я сво-бо-ден! Да, да! Сво-бо-ден! – вопил Женька, размахивая указательным пальцем и чуть ли не тыча им Изе в лицо. – Нас гнали из страны в страну, как убойное стадо, нас убивали Хмельницкий, Пилсудский и ещё две сотни пидорасов, но ни хрена! Мы никогда не были и не будем рабами!

Он плакал, пил, и вместе с ним Изя тоже плакал и пил, и с каждым новым стаканом обиду вытесняла дикая злость: как, по какому праву ОНИ смеют решать, что и как ему делать, где жить и кем работать?!

Наташа приехала к Женьке очень поздно, встревоженная, что его до сих пор нет на Гайдара, и, зная уже об отказе, спокойно произнесла, убирая стаканы и пустую бутыль:

– Успокойтесь, мальчики, ещё не вечер! Пока петух не прокукарекал три раза, рано петь амен. Не мы первые, не мы и последние. Будем пробиваться. Вплоть до ЦК!

У Женьки пропал запал, он повесил гитару и грустно сказал:

– У нас могут отобрать всё. Всё, кроме внутренней независимости. Мы ещё посмотрим, кто упёртее и непреклоннее, – он закурил сигарету и зло выговорил: «Пусть сперва отсосут молоко у пожилого ёжика в Булонском лесу».

– Эти песни ты сам сочинил? – спросил Изя, восхищённо глядя на Левита, за которым ранее не наблюдал подобных талантов. – Когда успел?

– Нет, – улыбнулся Женька дремучести Парикмахера, – это Галич. Стыдно не знать.

– Могу и не знать. Кто он?

– Поэт, драматург, композитор. Что ещё? Диссидент.

– А… – вспомнил Изя статью в газете о грязном поэте, высланном из страны за сочинение антисоветских пасквилей.

– Могу дать стихи его, – Женька вынул из глубины шкафа самодельно переплетённый сборник машинописных текстов и положил перед Изей на стол. – Просветись.

– Нет, спасибо, в следующий раз, – отшатнулся Изя от крамольного сборника. – Мне пора домой. Шелла волнуется, когда я поздно прихожу.

Женька вызвался проводить его до трамвайной остановки; по дороге Изя по-дружески предостерёг его:

– Лучше бы ты держал дома порножурнальчики. Стихи классно написаны. И о Сталине, и о лагерях. Но нужно ли тебе это? Загремишь ни за что ни про что…

– Не дрейфь, старик. Мир делится на тех, кто безропотно приносит петлю своему палачу, и тех, кто принимает последний бой и бросается с саблей на танки. Я сделал свой выбор, – и, взбудоражив собак, запел на всю улицу во всё горло:

Я выбираю Свободу,Но не из боя, а в бой.Я выбираю свободуБыть просто самим собой.

Изя не рад был, что затеял на улице бесполезный разговор. Оглядываясь по сторонам, с величайшим трудом он перевёл его на нейтральный трёп о бабах, дождался трамвая и, нетерпеливо вскочив в него, облегчённо прокричал из закрывающихся дверей:

– Пока! Хорошо посидели! – и помахал на прощание рукой.

Домой Изя не добрался. На следующей остановке в трамвай вошла Оля Кириленко, которую он не видел лет пять. Изя настолько обрадовался встрече (как, впрочем, и она, как выяснилось, расставшаяся со Славиком год назад), что, увлёкшись разговором, не сошёл на Первой станции, доехал с ней до Красного Креста, проводил до Среднефонтанской, по её приглашению зашёл попить кофе и, добавив к выпитому вину коньяк, пропал до утра.

Алкоголь в больших количествах заменяет снотворное. Легли в кровать и без «вечерней сказки» уснули. Из-за чего тогда, спрашивается, Шелла на другой день, ни слова не говоря, выставила Изю за дверь, заранее приготовив в коридорчике чемодан с тёплыми вещами, понятия не имею.

После давно пережитой истории с Оксаной Изю хоть и тянуло изредка на подвиги, но только в мечтах, после очередных Женькиных рассказов о его восхитительных победах.

«Человек предполагает, а Бог располагает», – философствовал Изя, топчась перед окнами своего дома после вполне заслуженного скандального выдворения за дверь.

Кто мог предвидеть, что Женька, гуляка и любитель авантюр, сперва без охоты уступивший давлению Наташи, вместо того чтобы обрадоваться отказному решению, вдруг заартачится и в нём взыграет оскорблённое чувство собственного достоинства?

А кто мог предугадать, что произойдёт встреча с Ольгой, которую он давно знал и к которой вчера его потянуло? А если бы Шелла не выгнала его? Хотя он сам спровоцировал её, не позвонив утром с работы. Ведь бы мог отбелиться байкой из широкого репертуара Евгения Левита.

Изя поехал к Оле, но, как ни странно, та приняла его без особых восторгов. В отличие от вчерашнего дня, в доме присутствовала десятилетняя дочь, гостившая накануне у бабушки, и Ольга, растерявшись и выпучив глаза, впустила его в квартиру, предварительно приставив палец к губам: «Молчок».

– Я, в общем-то, ненадолго, – буркнул Изя, с сожалением подумав, что если бы вчера он не перепил, то сто процентов добился бы желанной победы.

Он наклонился, намереваясь поцеловать Ольгу в щёчку, но та строго отвела голову и вновь приставила палец к губам. Изя удивился переменам, произошедшим с Ольгой, так легко вчера принявшей и без особых усилий с его стороны постелившей постель, а сегодня оказавшейся недоступно холодной.

– Ничего не получится, – шепнула она и кивком головы указала на дочь.

– Я ненадолго, – промямлил он, выискивая причину визита, но, не найдя ничего подходящего, чистосердечно признался: – С Шеллой поругался. Ночевать негде.

Ольга деликатно промолчала. Не получив желанной поддержки, Изя добавил: «Вот, еду ночевать к маме». Ольга развела руками: извини, ничем не могу помочь. Изя потоптался в дверях и нехотя попрощался.

Елена Ильинична, не перебивая, выслушала рассказанную сыном историю о Левите и о причинах, побудивших Изю напиться с Женькой до состояния, при котором он не мог самостоятельно ехать домой, а потому вынужден был у него заночевать. Теперь Шелла, приревновав непонятно к кому, выставила его за дверь. Конечно, он и сам виноват, что не позвонил жене с работы, но с похмелья было так тяжко, что, честное слово, пробубнил он, было не до звонков.

– Зачем ты ко мне пришёл? – спросила Елена Ильинична. – В сорок лет мог бы научиться улаживать свои дела. И зачем так пить, чтобы потом нельзя было добраться домой?

– Ладно, это дело прошлое. За все годы я, по-моему, раз в жизни напился и не ночевал дома. Можно и простить.

– Чего же ты от меня хочешь?

– Мам, позвони ей и скажешь, что я ночевал у тебя? Придумай что-нибудь. Сердце схватило. Я знаю, что ещё? И обязательно скажи, что у тебя вчера вечером не работал телефон.

– Ты заставляешь меня лгать! – возмутилась Елена Ильинична.

– Но не каждый же день, – улыбнулся Изя. – Мам, это святая ложь. Сделай, – для убедительности он сложил ладони и вознёс их к потолку, – ну хотя бы ради Регинки.

Укоризненно покачав головой, Елена Ильинична с большой неохотой сняла телефонную трубку.

– Шеллочка, извини, что я тебе вчера не позвонила, у меня был сердечный приступ. Пришлось вызывать скорую, – она недоброжелательно посмотрела на сына и строго покачала головой. – Я боялась оставаться ночью одна и попросила Изю побыть со мной.

– Зачем вам извиняться? Он же мог позвонить и всё объяснить! Или у него руки отсохли?!

– Да, ты права.

– Может, его машина сбила, трактор переехал. Что я должна думать, если муж не приходит домой ночевать?!

– Ты абсолютно права. Я полностью с тобой согласна.

– Чёрт с ним, если нашёл себе бабу. Скатертью дорога. Но если он элементарно попал под трамвай? Мало ли что может случиться! Что, нет телефона?!

– Ты абсолютно права. Он так за меня переживал, что выпустил телефон из виду.

– А на другой день с работы он не мог позвонить? Я все морги обзвонила! А он является, как красное солнышко: «Здрасьте, я ваша тётя». Я его, конечно, выгнала.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Шэйн мэйдл (идиш) – красивая девочка.

2

Полковник Мобуту, организатор военного мятежа в Конго (сентябрь 1960-го). Болельщики «Черноморца» называли болельщиков одесского СКА «мобутовцами»; те именовали «Черноморец» «утопленником».

3

Валерий Лобановский.

4

Эсекфлейш (идиш) – жаркое.

5

Гефильте фиш (идиш) – фаршированная рыба.

6

Киндер (идиш) – ребёнок.

7

Нахэс (идиш) – счастье.

8

Штрудель (идиш) – пирог с изюмом и орехами.