Лежал, перебирая минувший день. Легко заснуть на приятном. Он научился видеть закрытыми глазами. Сначала возникало светящееся пятно, серое, голубое, белое, наполненное энергией. Ее волокна жили собственной жизнью. Затем в центре появлялось изображение – лицо или городской пейзаж. Он любил смотреть на море и часто его вызывал. Как все желаемое, приходило не сразу, отвечая на усилие. Случайное лезло во взгляд. Одно следовало за другим, как будто механическое устройство вставляло кадры в проектор. Иногда изображения начинали двигаться и даже приобретали цветность. Максим видел в этом сходство с кино – фотография, движущиеся черно-белые немые картинки, звук, наконец, цветная говорящая лента. Откуда они, спрашивал он себя. Может быть, все, что происходит и произошло с людьми, где-то записано. Вселенная, с одной стороны, живет, с другой – оставляет след. Мы берем глазами лишь наши следы, отпечатки людей на земле, так как настроены на общую волну, Плутон или даже ближайший Марс не увидим. Он любовался самоцветами, помещая их в художественно выполненную оправу. Красные выпадали чаще, но рубины лишь открывали список. Зеленые стояли выше, на самом верху помещались фиолетовые, парили, как звезды в космосе.
Заснул – все пропало. Потом пришло ощущение. Он увидел себя ласкаемого какой-то старухой, насквозь противной и гадкой. Она вытягивалась змеей, поглаживая его. Рот что-то говорил его телу, но не тела она добивалась. Проснулся, не понимая, кто он и что с ним. Старуха погасла в темноте. Он глянул на дверь, затем на часы. Фосфор на стрелках показывал два часа ночи. Сквозь планку двери сочился желтый свет – Нина Павловна не спала. Она и была его сном, молилась в своей комнате при свете лампы о нем. Сон изобразил ее душу. До какой же степени ей нужен этот обмен, подумал он. Будь на ее месте мужчина, пришел бы с угрозой. Бесовка действует лаской, стараясь не напугать, а расслабить. Ребенком он боялся ночи, не понимая ее. Летние, послевоенные – темные, в которых пряталось зло, и зимние – стылые, потусторонние, из мертво-голубого снега. Взгляд упал на зеркало, в нем слегка светилось окно, как будто стена за стеклом имела продолжение. Прислушался к себе. Свет сквозь неплотно закрытую дверь все стоял. Но это был свет лампы, ничего больше. Через какое-то время снова заснул и уже ничего не видел до самого утра.
Завтракали дома. Нина Павловна приготовила бутерброды. Они сидели за разными концами стола. Ночная старуха иногда всплывала перед глазами, но с хозяйкой, немолодой, сухопарой женщиной у нее не было ничего общего. Он знал, пустые сны тут же забываются. Вещие переходят из ночи в явь и действуют, как живые. Ночь владеет телом, с душой говорит знаками, поэтому старается сказать самое важное. День наполнен событиями, каждое из них тоже знак, но в первую очередь дело. Дел у человека так много, что в качестве знаков почти не воспринимаются, и душа, не различающая их, похожа на животное.
Была суббота, благодатная теплая, освещенная прозрачным небом. Когда-то он считал дни недели и после среды заранее радовался концу. Теперь будни сливались и даже субботу захлестывали, но он помнил о ней, соединяя с прошлым, в котором она вела за собой воскресенье. Оба дня были хороши, но суббота лучше, сама почти ничего не предлагавшая, зато приводившая праздник.
Ехали автобусом пять-семь минут. Тропинка вела сквозь кусты и деревья.
– Рядом с дачей черничник, – сказала Нина Павловна.
Заросли расступились, он увидел широкий круг воды в обрамлении леса, озеро или пруд, рядом стояла опушка. Пруд служил украшением, вряд ли в нем купались. Коттеджи, уже готовые и еще не достроенные, стояли вразброс. Он обратил внимание на трехэтажную постройку в виде пирамиды. Стен не было, лишь ребра каркаса чертили будущее. Рядом стоял мужчина средних лет с лейкой в руке. Перед ним цвел одинокий розовый куст.
– Строит без помощников, – кивнула Нина Павловна, – уже три года. Говорит, хочу, чтобы вся работа досталась мне одному, голове и рукам, – жить будет вдвойне приятнее.
В ее уважительной реплике сквозила легкая укоризна.
– А вот и мой участок. Заборы тут не приняты, не удивляйтесь.
Дом имел два этажа, оштукатурен и выкрашен в кремовый цвет.
– А границы? – спросил Максим.
– У каждого шесть соток, никто о них не спорит.
Он думал об овощах и зелени, которые будет есть сам и понесет на рынок. Но это был дачный кооператив, а не дом в сельской местности, где можно жить, как на острове.
– Размеры шесть на шесть, – сказал она, упреждая вопрос, – умножайте на два, получите общую площадь.
Максим смотрел и не мог избавиться от впечатления короткой меры. Дом – это место жизни. Но жизнь путешествует, поэтому в нем должно быть что-то от корабля, разрезающего волны времени, – палубы, отсеки, каюты, мачты и паруса. Все это соотнесено с командой, но вместе с тем таинственно и необъятно, как само путешествие. Хозяин розового куста, наверное, так и думал, возводя пирамиду. Ей было тесно на шести сотках, а те не могли раздвинуть себя внутри кукольной страны. Максим попросил лопату.
– Зачем?
– Хочу определить почву. Подойдет ли для сада.
– Земля как земля, – пожала она плечами, – надо удобрять.
Он аккуратно вырезал темный квадрат, отвалив, как дерн.
Под ним на глубине в полштыка лежал чистый песок. Максим вздрогнул. Верхний слой не рождался снизу, из недр самой земли. Его как будто привезли со стороны и расстелили ковром. Пока он смотрел, ничего не понимая, обнаженный песок из влажного стал мокрым. Подпочва была губкой, наполненной влагой. Он вложил квадрат в отверстие – все было ясно. Нина Павловна, не говоря ни слова, повела его в дом.
– Вот спальня – это для молодых, гостевая комната, кухня, камин.
Прямо от прихожей поднималась лестница на второй этаж.
– Там моя комната и Риты, неродной внучки. Вас четверо. Будет где разместиться. Кстати, камин хорошо бы переложить. Приглашала рабочих, не берутся. У всех жалобы на нехватку денег. Так вот они, эти деньги. Говорят, нужен объем. Понятно, не фабрику же строить за двести пятьдесят рублей ежемесячно.
Теперь все объемы в России, подумал Максим, но что если и там тоже исчезнут вместе со средними. Возвращались в город. Нина Павловна рассказывала о муже:
– Строил дом. Все выходные пропадал здесь. Да и после работы сначала сюда. За людьми нужен глаз, чуть не уследишь – напортачат.
Иногда она бросала взгляд на Максима. Как в шахматной партии, думал он. Один делает ход, другой должен ответить. Он просчитывал варианты, она ждала. Оба избегали молчания, его спутница правила разговор, как лодку веслом. Каждое слово было поддержано чувством.
– Хочу посмотреть на побережье, – сказал он наконец, – знаменитое Рижское взморье.
Она на секунду растерялась. Вместо тяжелой фигуры он прикрылся пешкой.
– Да-да, понимаю, – спохватилась Нина Павловна, – курортная зона. Обязательно для полноты картины. Поезжайте сразу на вокзал, вечером встретимся.
Уходя, она еще раз настойчиво заглянула ему в глаза. Он прочитал в них легкий упрек за то, что был тугодумом.
В электричке никто не теснился. Солнце плясало в окне. Пожилая женщина работала крючком, вышивая. Девочка держала клубок. Обстановка дышала ровной приязнью, как среди людей, собранных не случайно. Он не видел тяжелых сумок, рюкзаков, корзин, озабоченных лиц, резких движений и спешки. Вспомнилась притча: один шел темным лесом, другого освещало солнце. Первый завидовал второму.
– У тебя почему сошлось?
– Выходил наполдень.
– А меня леший с кикиморой не пустили.
– Им не пускать, а ты делай свое. Душа живет поступком и в нем общается с мировым светом.
Если исчезнут средние, размышлял он между солнцем и девочкой с клубком, не будет и объемов. Кто поднимал над Россией кварталы и города новостроек? Они. Каждый молотил свою копну. Запад сжимал блокаду, Восток разгибал ее, как подкову, и, разгибая, сплотился в мускулистое и жилистое среднее. Только оно могло взвалить на себя и понести разом эту ношу. НЭП не мог. Он делил людей на верх и низ, вместо того чтобы складывать. Свечной заводик, мыловаренный, сахарный, спиртоводочный, ситец, шерсть, кожа. Элита едет в экипаже. Частник обыгрывал госпредприятие, которому предстояло ломать подкову. То же самое после крепостничества. Потому и сдали Японскую с Германской. Тогда что же получается, снова спрашивал он себя. Перебьют средних, останется голь против денежных воротил. А их обязательно перебьют инерцией отката. Воротил будут называть плутократами или как-нибудь еще, не в том суть. Строить они не будут, проще вывести наличку и жить припеваючи в райских кущах Земли. Где выход? Ведь это конец. Умирают люди, миллионы людей. Но чтобы смерть коснулась России! А почему нет. Кому она нужна? Народы не люди, у них нет совести. Западу не нужна, всегда мешала как лишний субъект в дележе Земли. Восток, который она разбудила, промолчит. Дом, разделенный в самом себе, не устоит. Без нее, выступавшей в роли центрального звена, семья народов станет ордой. Он лихорадочно искал решения, как будто только что нарисованное умом уже покрывалось плотью.
Поезд остановился, он вышел наружу, двигаясь вместе с группой. Море ничем не напоминало Черное или Японское, оба глубоких и синих. Вода была стоячей, цвета кровельной жести. Никто не купался. Он снял одежду и долго брел, не замочив колени, пока не надоело. Берег был сложен из песка, такого же мокрого, как на участке Нины Павловны. Лежать на нем не приходило в голову. Никто и не лежал. Если это курорт, думал он, то для упругих мужчин и женщин, любителей активного отдыха. Молодежь перед ним соединилась в обширный круг, мяч звенел в воздухе. Он долго ждал ошибки, но всегда находилась чья-то рука, чтобы отбить его снизу или принять в падении. Странно, за что так ценят Юрмалу. Он снова оделся, зная, что уходит отсюда навсегда.
Весь следующий день провел с Эльзой и ее сыном.
– Очень меня просила уступить вас, – говорила Нина Павловна.
Они сидели за чаем.
– Вам тоже будет интересно. Мать с сыном не пропускают ни одной выставки. И вас куда-нибудь поведут. Вилис пробует писать картины, он еще мальчик. Мама его поощряет, вдруг получится. Хотя художников сейчас пруд пруди. Написать легче, чем продать. На мой взгляд, нужна твердая профессия, особенно сейчас, когда все так скользко. Язык им нужен, я вот тоже взялась учить, да бросила. Лучше мне остаться с моим русским. – Нина Павловна говорила легко, прощупывая Максима взглядом, как доктор простукивает больного на диагноз.
Эльза в самом деле предложила выставку, но не художественную. Показывали образцы стрелкового оружия минувшей войны. В небольшом зале было собрано боевое оснащение пехотинца – русского и отдельно немецкого. Он увидел знаменитую «мосинку» с примкнутым штыком. Уму непостижимо, бежать в атаку под шквалом автоматного огня. Все равно что вести шов вручную непокорной иглой, соревнуясь со швейной машинкой. А ведь и «мосинка» в сорок первом была не у каждого. Он никак не мог понять, почему страна, освоив тяжелую технику, не смогла дать своему бойцу приличного автомата. Да и что такое пулемет системы «Максим», как не оружие времен Гражданской. Ведь уже финны изумили всех снайперской винтовкой и тем же «суоми». Не требовалось семи пядей во лбу, чтобы придумать свое такое же или повторить готовое в серии.
Третья промышленная база, кроме Донбасса и Урала, – легко ли положить такое основание, отказывая себе во всем, а в результате снова снарядный голод, как четверть века назад.
Манекены стояли в касках, полушар на голове родного солдата и вечный ватник, что боец, что мужик в поле, что баба, что зэк на лесоповале. Консультант давал объяснение, водил указкой по схеме – ствольная коробка, ствол, рукоятка затвора, магазин и так далее. Манекены стояли, как поднятые из гроба солдаты. Война, надолго уснувшая в могилах, вновь расставляла свои фигуры.
Максима доставало ощущение чего-то знакомого. Это был снова сон и снова наваждение. Проснувшись сегодня, он все постарался забыть. Сейчас под впечатлением зала и посетителей вспомнил. Бесы кривлялись в мелких изображениях, налезая одно на другое, перетекая половинками лиц в чужую половину. Они роились, в этом заключалось движение. Им не хватало пространства на целое лицо. Эдем был полон не только яблок, но и прозрачных далей. За его стеной все предметы, далекие и близкие, находились рядом, притянутые Землей. Война жила за стеной, уплотняя все гораздо сильнее, чем сама гравитация.
Улица веяла простором. Говорили на языке. Максим старался произносить отчетливо. Эльза слушала, радуясь за сына, который в меру понимал и отвечал. Чтобы правильно строить звуки, объяснял Максим, надо слегка выдвигать вперед нижнюю челюсть. И еще, в русском звонкие согласные стреляют назад – отрицательное уподобление. Мы говорим «дед» как «дет», но если «дед с бабой», то уже «дед з бабой». Звучащее «б» делает звонкими оба предыдущих согласных. У немцев все наоборот. Изучаешь язык, читай на нем свои любимые книжки. По знакомому содержанию гораздо легче усваивать. Это как прогулка по старому и заброшенному, но любимому парку.
В кафе сидели втроем за чаем с пирожным не больше получаса. Эльза вместо прогулки предложила музей, не желая отпускать Максима. Смотрели картины. Школьники сидели вокруг экскурсовода. Обстановка была совершенно домашняя, без малейшего нажима. С выставленных полотен на них смотрела страна, наполняя собой. Естественно склоняться над ребенком матери, почему бы этого не делать Родине. Они прошли в следующий зал.
– Как вам нравится это? – спросила Эльза.
Большое полотно занимала дверная коробка. В ее раме стоял мужчина затылком к зрителю. Он только что энергичным движением распахнул дверь. Неизвестно, что увидел: комнату, зал или за порогом открывался неведомый ему мир, но вся энергия шага, вместо того чтобы пролиться вперед, застыла в черте коробки.
– Не знаю, чем вызвана остановка, – сказал Максим, – нам не дано лицо.
– Зачем оно вам?
– Понять причину. Живопись – не музыка, помещена в застывшее время. Движет его зритель, как к началу, так и к концу, чтобы все воображаемые мгновения сложились в длящееся действие. Если колонна падает, мы видим ее или, по крайней мере, знаем стоящей на своем основании, а вслед за тем и рухнувшей.
– А лицо? – напомнила Эльза.
– Всякое лицо легко откладывать назад в прошлое и мыслить вперед, то есть догадываться, почему этот человек открыл свою дверь, но не пошел дальше, а замер на пороге.
– Вы сказали «свою». Так ли это? Я сама часто оказывалась между тем, что прошло и предстоит, как в раме двери. Переход каждый раз обрывался, не давая ничего.
– И перемены, переходы – закон которых мне не ясен, и много ль карт моей колоды еще покоится в запасе.
– Откуда это?
– Не помню, – сказал Максим. – Я думаю, колода растет, когда попытки не ослабевают. Если ничего не делать, то все ваши карты – пустышки. За дверью всегда начало. Придется есть мякину вместо хлеба даже в такой благополучной стране, как Германия. У вас есть сын.
Голова Эльзы подалась вперед. Движение было чисто женским, мелким и выразительным в такт ее чувствам. Максим где-то читал, что птицы не могут совершать головой плавные повороты. Так устроены их нервные пути. Люди могут. Еще он заметил, женщины часто выражают свое состояние гибкой работой шеи. Мужчины любят подавать знаки души руками.
– С переездом вы разменяете свою жизнь на его.
Она стояла некоторое время не шевелясь, обращаясь к смыслу сказанного.
– Что ж это нелегко. Значит, так и есть. Лучше разменять на новом месте, чем здесь.
– Разве легкое всегда обманчиво?
– Почти всегда. Все легкое и приятное. Эмигранты, приехавшие сюда двести лет назад, были счастливы, – добавила она. – Где их потомки?
– У каждого своя судьба. Смешались, высланы на восток, стали русскими.
– Наклонная плоскость, – хмуро сказала Эльза.
Максим возвращался в Москву. Он сидел на боковом месте, уставясь в окно. Мелькали платформы, станции, перелески. К нему за столик подсел молодой человек, каких много.
– Из отпуска? – спросил Максим.
– Нет, ездил по делу.
– И что же? – Он думал о своем, взвешивая увиденное.
– Дело – когда его стороны сходятся в угол, – ответил сосед.
– Вопрос в том, острый он или тупой. У острого наконечником служит криминал, так ведь.
– В моем случае небольшой.
– Значит, денег еще меньше.
– Почему?
– Зло всегда обещает больше, чем дает.
Сосед смотрел в окно. В глазах его какое-то время блистал наконечник и погас. Поезд делал поворот, лицо ушло из-под солнца.
– Как вы думаете, чем облицована луковица вон той церкви? Вагоны, уходя в сторону, открыли панораму предместья во главе с высоким храмом.
– Конечно, золотом, – сказал Максим. – С медью не спутаешь, как ее ни шлифуй.
Деревня
Максим сидел в электричке. Впереди было полтора часа езды. Он вспомнил старую практику, помогавшую ни о чем не думать. В последние годы в Москве появилось много разных кружков. Приходили знакомые, друзья и все, кто искал общения по интересам, но не с улицы. Оказалось, люди умеют находить друг друга без всяких объявлений. Малая неслышная жизнь закипала вдали от контор, цехов и подъездов. Говорили об искусстве, религии, учениях, пришедших с Востока, никогда о политике.
Однажды к ним постучались. В небольшой комнате собралось человек пятнадцать, сидели впритык. Ведущий стоял посередине, рассказывая о третьем глазе. Хозяйка отворила дверь, вошел представитель милиции, высокий властный мужчина:
– К нам поступил сигнал. Что здесь происходит?
– Мы беседуем.
– О чем?
– Темы самые разные: одни хотят сказать, другие послушать, – охотно отвечала женщина. – Приглашаю и вас присоединиться, легче будет составить отчет. Мы, кстати, ничего не скрываем, – и без малейшей запинки подхватила нить ведущего.
В школе у Максима был учитель истории. Его лоб украшала аккуратная бородавка. Именно украшала. Маленькая, но вполне заметная, похожая на срезанную пополам горошину, и точно посередине, что всегда поражало Максима. Он не знал, как к ней относиться, смутно догадываясь, что это знак. Говорили, будто историк ею гордится. И вот теперь выяснилось, что третий глаз находится как раз на этом самом месте. Учитель имел слабость не называть смерть по имени. Все его персонажи перед тем, как испустить дух, приказывали долго жить. Например, так поступил Петр Первый. Некоторое время спустя его дочь Елизавета Петровна распорядилась о том же. Каждый раз, услышав такое, ребята потирали руки. Историк уже никого не вызывал по списку в журнале, а рассказывал сам. Под впечатлением этой фразы Максим для себя составил таблицу. Оказалось, русские цари жили довольно мало – пятьдесят с небольшим лет. Среди них Екатерина была настоящей долгожительницей – шестьдесят шесть.
На перемене он подошел к учителю, показал свою таблицу и спросил:
– Нет ли тут правила, какой-то общей причины?
– А ты сам как считаешь?
– Думаю, власть ходит рядом со смертью. Случайно узнал, что Елизавета по ночам не спала.
– Чем же занималась?
– Испытывала страх, что за ней придут, ведь она сама приходила. Долго ли проживешь без сна. Да и остальные тоже – беспокойные, нервные.
– Кто?
– Иван, Петр, Павел, разве не так? Почему люди стремились к трону, если он укорачивал жизнь?
На Максима смотрели удивленные глаза. Он еще не научился смягчать свою мысль под взглядом.
– Давай договоримся так. Ты продолжай думать, но на моих уроках будем говорить по учебнику. – Это было сказано твердо, хотя и доброжелательно.
Вышло так, что учитель попал в неприятную историю. Чей-то чужой ребенок оказался его собственным. Его понизили в должности – из старшего преподавателя перевели в рядового. Встретив его однажды на улице, Максим не увидел на лбу знаменитой родинки. Она никуда не делась, но заметно уменьшилась и побледнела, слившись с цветом кожи. Максим поклонился его горю. Тот отозвался на сочувствие, лицо его посветлело. Прошло с полгода, был наконец доказан факт клеветы. Учителя восстановили, на лбу рдела яркая, как крохотная звездочка, родинка. Просматривалась ли здесь связь с третьим глазом? Он мог смотреть ярко, но мог и затягиваться пеленой.
Максим сидел на коврике, который захватил с собой, слушал и наблюдал краем обычного глаза. Участковый стоял столбом, не зная, что делать. Он чуть ли не подпирал потолок хрущевки. Скорее всего, ему было неудобно за себя – большого над ними, такими же взрослыми, но припечатанными к полу и маленькими. «У меня обнаружилась странная способность, – между тем говорила хозяйка, – я смотрю на человека и начинаю видеть его скелет». Она повернулась к сотруднику, как бы желая навести на него рентген своего взгляда. Тот громко хмыкнул и направился к двери.
Для одних любая перемена неожиданна, размышлял Максим. Для других и на конце иглы все еще много места. О переменах Максим думал давно. Люди ходили очарованные будущим, никак не связывая его с тем, что под ногами. Он спрашивал, ему отвечали. Дескать, все дело в людях, их и надо исправлять, система же хороша. Говорили и по-другому, но это много позже, с приближением к концу: «Ничего не получится, все заковано в броню бюрократии и сыска». Он ясно видел, их время накренилось, хотя не знал, когда точно и, самое главное, как будет все опрокинуто. Можно предвидеть и описать заранее большую форму, но детали, из которых она состоит, всегда неуловимы. Про себя он надеялся быть наготове, раз догадался раньше остальных. Но что значит наготове? Бринк, его приятель, мимоходом обронил:
– Сидишь?
– Работаю, что же еще!
– А надо оторваться от стула и помелькать. Здесь, там, сюду.
И Максим понял, что проиграл. Сам Бринк умел мелькать виртуозно. Запросто подходил с анекдотом, молол чушь, но между ним и собеседником проскакивала искра. Его видели и в смежных конторах. Там он тоже с кем-то стоял в коридоре и на лестницах. Толстые стекла очков растворяли взгляд. Возникало впечатление, что он мышкует, как лиса в голодное время.
А потом начались перестановки. Максима отодвинули в сторону и заставили уйти. Знакомая предложила на лето заброшенную дачу. Будем огородничать, сказала жена. И вот он сидит на колесах, стараясь ни о чем не думать. Впереди шумноватая пара – то ли тетка с мужем, то ли дед с бабкой – ругала начальство. Парень с литровой бутылкой проходил мимо, цепляя качкой вагона торчащие ноги.
– Людей не видишь, кент! – озлился дед.
– Извини, батя, выпить не хочешь?
Тот толкнул жену, и они втроем, щелкая слова, как семечки, двинулись к тамбуру.
Максим вытянул ноги, расслабился, утопив голову в плечи. Нужно было смотреть закрытыми глазами в пустоту. Набегавшая мысль отчетливо читалась на сером экране и легко угасала. Каждая новая мысль пыталась втянуть в себя, но не могла бороться с ровным серым мерцанием. Способ был хорош ночью в постели, помогая быстро заснуть. Но сейчас не глаза, а тело как будто видело нутро вагона. Хлопнула дверь, по проходу шел голос, повторяя без остановки: «мороженое, шоколадная облицовка, последнее». Голос высокий, веселый, мальчишеский. Он открыл глаза, и впрямь – четырнадцатилетний пацан с ящиком на ремне, переброшенном через шею. Максим до того обнищал, потеряв работу, что экономил на всем. Удивительно, но люди покупали, как встарь. У них неизвестно почему были деньги. Мальчишка смахивал их в карман передника, раздавая по сторонам пачки с мелкими каплями росинок на обертке. В соседнем купе расположилась группа цыган с узлами, цветастыми юбками и верткими смуглыми детьми. Максиму, чтобы прийти в чувство, нужен был дом. Выходя на улицу, он застегивал себя на крючки. На виду у людей его душа обрастала булавками и скрепками, как женская прическа. С годами их поубавилось, он научился дышать вольнее. У цыган дом был всегда с ними, без крыши и стен, но дом, полный громкого говора, детей, юбок и кофт.
Неделю назад он проходил мимо картонных коробок, превращенных в стол. Рядом стоял плотный низкорослый парень. Максим подумал, молдаванин, оказалось, цыган.
– Постой минуту, я отойду.
– Что такое?
– Боюсь, пузырь лопнет. Ха-ха. – Он показал рукой на то место, где был кран от пузыря. – У меня тут два пака товара. Под мышкой не унесешь. Покарауль, не обижу.
– Ты за угол, а я с твоим товаром в переулок, – сказал Максим со смешком.
– Шутишь, у меня жена гадает. Я могу человека рассказать без карт.
Максим был задет.
– Попробуй!
– Не сейчас – пузырь.
Он побежал, размахивая свободной рукой, другая держалась за кран, стараясь закрутить его потуже.
Мимо сновал народ. Подходили, спрашивали цену. Максим растерялся. Он обвел взглядом свое рабочее место. Рядом с открытой коробкой лежал прямоугольник картона. На нем фломастером стояло крупно – «175 р. за штуку». Под штукой имелась в виду, конечно, плитка. Обертка была из тонкой бумаги с красным несложным орнаментом. Из-под нее пробивался слабый запах какао. Он рискнул и продал одну за другой три плитки, не говоря ни слова, как автомат. Деньги клал не в карман, а засовывал под дно коробки, отделяя себя от них малым расстоянием. Вдруг набежало несколько человек. По отдельным репликам он понял, что они вместе и спешат на вокзал. Взяли быстро около десяти штук. Он не успевал прятать деньги, просто крепко сжимал их в горсти, как бумажный ком. И только оставшись один, осторожно вынимал и разглаживал, подбирая сотню к сотне. За десять минут удалось наторговать на две с лишним тысячи. Он был ошеломлен, тупо взирая на колонны знаменитого театра.