Ядро и Окрестность

В его понимании деньги оплачивали труд, оплачивали скупо и неохотно, так уж повелось. Он перебывал на шабашках, нанимался грузчиком, разнорабочим. Везде утесняли и обсчитывали. Надо было зорко следить за руками, которые тасуют деньги прежде, чем раздать. В конце концов понял – деньги намного сильнее и выше труда, хотя учебники убеждали в обратном. Что такое труд? Ты в него погружен, знаешь до тонкости. Работая грузчиком, он кряхтел под мешками с мукой. Всякое неловкое или лишнее движение отнимало силы. После рабочего дня его тело словно бы укорачивалось. За ночь рост приходил в норму, но не до конца. Некоторой доли своего тела, пусть совсем малой, не хватало. Мука, сахар, крупы и ящики с вином сжимали его, как пружину, оседающую из-за остаточной деформации. А деньги заключали в себе некую тайну. Их хозяином было государство, такое же грозное, как лев среди зверей и орел среди пернатых. Труд, особенно тяжелый, не смел приближаться к деньгам, которые хранились в банковских подвалах и сейфах.

В стройуправлении, где он работал трубоукладчиком, день получки был самым для него нелюбимым. Обычно заканчивали в обед – сваливали. Он невольно сравнивал смену с тяжело нагруженным самосвалом. Ядовитый выхлоп смешивался с запахом бетона, сползавшего сквозь щель заднего борта сначала медленно, а с подъемом кузова валом. До конторы добирались полтора-два часа на перекладных – все их объекты находились в дальних концах, а то и за городом. Управление насчитывало не одну сотню людей. Вся эта масса норовила пробиться к кассе в обход остальных. Толпа перетекала из коридоров во двор. Общий гвалт покрывал попытки выяснить, сколько начислили и за что удержали. Бесполезно было занимать очередь. Он получал свои сиротские деньги последним, когда уже никто не оттирал от окошка. И пока слонялся в ожидании, грызла тревога: сто десять, как в прошлый раз, или сто двадцать. Бригадир, получив от него пол-литра белой, обещал приписать две лишних восьмерки, то есть два полных выхода. Домой шел темным зимним вечером, согреваясь мыслью о лишней десятке.

Кто-то тронул его за плечо, он очнулся. Сзади подошел цыган.

– Как дела, друг? – сказал весело, чуть притоптывая ногами.

– Ты где так долго? У тебя не пузырь, а жбан. Вот смотри, заработал. – Он вытащил пачку из-под низа.

– Наблюдал со стороны. Вижу, торгуешь, зачем мешать, человек делом занят. Удачу спугну. – Он считал деньги, переломив пачку. – Одна плитка твоя. Бабы шоколад любят. Они – его, а ты – их.

Максим смотрел на цыгана две долгих секунды, один глаз был здоров и разговаривал с Максимом. Второй наполовину вылез из глазницы, как будто его выдавили изнутри. Впечатление было жутковатым. Максим старался не отпустить от себя здоровый. На миг ему показалось, что тот выцеливает его, как снайпер сквозь сильную оптику.

– Хочешь, познакомлю. У меня много.

Максим содрогнулся, представив себе женские глаза рядом с этим безобразным и мертвым.

– Постой еще каплю, сбегаю за остатком. – Он сорвался с места, не дожидаясь ответа.

Со стороны метро подошел еще один покупатель. Уже доставая деньги, он внимательно посмотрел на обертку и распечатал. Фольги не было. Им открылась прессованная масса цвета какао, разбавленного молоком. Такую любила делать его тетка из порошка «Золотой ярлык».

– Это не шоколад, – сказал мужчина холодно, как будто Максим сам изготовил подделку.

Плитка осталась лежать сверху. Желтый цвет мешался с красным орнаментом. Цыган нес в каждой руке по коробке. То ли шел, то ли скользил вокруг стелющимся взглядом.

– Зачем открыл?

– Не я, покупатель.

– А-а, – издал он, – Украина.

Максим смотрел, не понимая.

– Товар оттуда. Наши еще так не могут. А на «Гвардейский» никто из них не потянет. – Он мотнул головой в сторону метро. И вдруг без всякого перехода: – Сидишь на мели. Время теперь не твое. Понимаю. Попробуй подняться на моем товаре, отдаю со скидкой. Половину с вала всегда наваришь, а дальше с разворотом.

Эта мысль сама мелькала в голове, пока он стоял с чужими деньгами. Но соя, отделанная под шоколад, его покоробила.

– Если не мое, то чье же сегодня время?

– Цыганское. У меня оборот. Я в деле, а ты пустой.

– Как же догадался?

– Просто. В сердце не лезу. Появятся деньги, станешь другим. Ходим по земле, дышим небом. Давай, друг, до завтра.

Максим сидел у окна, перебирая в мыслях нынешнее лето, такое непохожее на то, чем жил раньше. Между ним и стенкой стояла двухколесная тачка, нагруженная зерном и горохом. В поселковом магазине рядом с дачей ничего не было, кроме хлеба, спичек и соли. Через день-два приходилось делать конец в Москву и обратно. Изо всех круп любил просо и старался его прикупать. Горох ложился на желудок камнем, зато стоил вдвое дешевле, и он разбавлял им свои запасы. О чечевичной похлебке слышал, но никогда не едал, даже в голодные послевоенные годы. И вот появилось – круглое, похожее на мелкую линзу, темное семя. Купил с десяток пачек – цена соблазнила.

Квартиру сдал молодым арабам-студентам. Они не захотели ехать на родину. Оскудевшая враз Москва принадлежала им, владельцам инвалюты.

Вагон просверлило звуком гитары. Он поднял голову, у входа стояли мужчины в камуфляже – афганцы. Рука набивала один и тот же неумелый аккорд: «Мы были там, где жар пустыни, где камни гор, слова приказа и бой в ущелье, как приговор». Они старались держаться собранно, как настоящие воины, а были безработное неприкаянное мужье. Из-за плеча выглядывала женщина средних лет, обвешанная галстуками и платками. Она ждала своей очереди открыть торговлю.

Дед с бабкой, он успел забыть о них, пробирались на свое место. Дед вытирал мятым платком пятна крови в углу рта. Оба тяжело опустились на скамью.

– Говорила тебе, не залупайся. Ты против него, тьфу, сморчок. А у него мослы. Водку пил его, а форс не спрятал, теперь вот умылся. Зубы-то целы?

– Один раскрошил. Звезданул же, зараза, челюсть отшибло.

Рис он не покупал, да и пропал с полок рис. Еще часто думал о масле. Знающие люди говорили, масло прогоркает, долго держать нельзя. Но почему, если на балконе вместо холодильника. Пшенная каша с постным маслом изобразилась перед ним на тарелке. Масло занимало середину в разварных берегах. Он проглотил слюну. Бородатый старик на бревнах против их дачи вспоминал:

– Немец, как пришел, подмел первым делом весь продукт. Сам в избе, мы в сарайке, ели шелуху от проса. Так-то вот. Бывало, зайду в овраг, медведем реву.

– Плакал, что ли?

– Какой плач. А ну испытай! С шелухи не опростаешься!

Дача была запущенной. Дом стоял на шести сотках. Яблони и смородина съедали площадь. Под огород оставалось меньше двух соток, разбросанных там и сям. Жена купила помидорной и капустной рассады. Навалившись, они вчетвером вскопали весь участок за пару дней. Морковь и свеклу посадили отдельно, выбирая места посветлее. Расчет был простой – помидоры с капустой можно продать на соседнем рынке. Не устроит цена – закатать в банки. Посуду заготовил еще зимой, бродя по барахолкам.

Из магазинов вещи текут в дом, делая его родным. Теперь они лежали на старых газетах, занимая часть улицы. Стены сдвинулись, или потолок упал – какая-то темная сила выдавила их сюда на тротуар. Приносили старую посуду, мельхиор, советское тяжелое стекло, мертвые часы в футлярах, неработающие приемники, дешевые украшения, инструмент, одежду. Максим узнавал в ней моду десятилетней давности. На рынках по углам предлагали столовое серебро. Ловкие люди скупали его в регионах по цене лома. За долгую жизнь чайная ложка найдет себе место в буфете, украшая его полоской лунного света. Теперь она здесь.

Дагестанец держал в руках серебро художественной чеканки. Оно было таким же благородным, как его голова, покрытая черненой проседью. Максим восхитился формой. Тонкий стебель ручки постепенно расширялся, насыщаясь кружевной вязью. Совсем недавно Кавказ жадно впитывал все сколько-нибудь ценное. Привозил абрикосы, инжир, чернослив, специи, насыпая их в стограммовые стопки. И скупал все подряд: золото, ковры, машины, вплоть до выигрышных лотерейных билетов. Неизвестно, кто придумал такой порядок, но он был и стоял. В России не растут апельсины, однако на Земле много мест, покрытых лимонными и апельсиновыми рощами. Почему не покупать там в обмен на богатство страны? Говорят же всюду, что ее ресурсы безмерны. И вот Кавказ отошел к загранице, его бурные реки обмелели, снежные шапки подтаяли, обнажив каменные проплешины, да и сами горы как будто осыпались.

На базаре грузинка средних лет предлагала дешевую обувь. Рядом ее землячка выложила детскую одежду. В конце прилавка примостился слесарь с черным товаром. У него были в беспорядке навалены обрезки водопроводных труб, переходники из литого чугуна, вязальная проволока, гаечная мелочь, инструмент по металлу, старые замки и пружины – все то, что валялось годами в подсобке ЖЭКа, где он работал.

– Как мы жили! – говорила грузинка, ее руки летели вверх, подбрасывая слова к небу. – У меня в Сухуми стоит дом, а какой сад! – Она цокнула языком. – Всех выгнали. Что теперь? – спросила она, обращаясь к соседке.

– Вернемся, вот что теперь.

– Снова воевать? – спросила та удивленно.

– А ты как хочешь, под забором жить? Русские придут, все опять будет наше.

«Бежали робкие грузины», – вспомнил Максим строчку из Лермонтова. Он не придавал ей значения, хотя она застряла в голове. Но разве золото и хрусталь не разъедают отвагу. И почему снова русские, надышавшись дымом заводских труб, должны возвращать иноземцам их дома, сады, виноградники и синее море.

На развальцах он искал книги и стеклянную тару. Книги были чтивом. Перелистывал его в поездах, чтобы не смотреть на угрюмые лица попутчиков. Максим тоже был одним из толпы. Они разглядывали картинки из журнала или отрешенно смотрели в точку, чтобы не видеть его.

Кто-то сдернул порядок, как фокусник свой платок над обещанным чудом. Вместо него из сосуда поднимался дым в виде колец змеиного тела. Людей втянула улица, они шли, торопились, их увозил поезд. Оставляли дом, чтобы к исходу дня вернуться не с пустыми руками. Если ни с чем, то набравшись усталости, с ней легче и быстрее заснуть.

За собой он тоже замечал напряженность взгляда, не пропускавшего объявлений, вывесок и витрин. Столбы и стены несли обращения. Он подходил и читал, ему мерещилась тень будущего. Улица вела в переулок, тот заканчивался детской площадкой, пустырем, тупиком. Он останавливался, понимая, что вышел не на прогулку, а за тенью, как будто за углом ему скажут, что делать. Подходил – все повторялось: сдаю, меняю большую площадь на меньшую, помогу открыть фирму, беру быстрые деньги. Заманивали женщин в турне: «Перед вами откроются двери европейских столиц, ищем яркую внешность, знание английского не обязательно». Газеты убеждали в необходимости шоковой терапии как меры временной. Россия лежала на разделочном столе.

В иные минуты сон его, погруженный в явь, был так глубок, что глаз ловил листок одинокого объявления, приклеенного чуть ли не на водосточной трубе, – не здесь ли ключ от тени, и с ужасом просыпался, глядя на тусклую мятую жесть – кто он и что с ним? Оказывается, время имеет мертвые зоны. Он забредал туда, теряя всякое направление. Голова делалась стеклянной, в ее глубине стояли секунды, как рыбы, тараща глаза и открывая рот. Руки висели вдоль тела, не смея пошевелиться. Только ноги привычкой ходить постепенно уводили от гиблого места, возвращая к сознанию. Тело было умнее души, спасая ее движением. Им овладевала магия чисел, вера в плохие приметы, неудачу. Они плодились на нем, как блохи и вши у бездомных.

Ему проступало в памяти, что все это уже было. Сразу после войны мир не наполнился хлебом, но его делили на всех тонко и равномерно. Впроголодь жить намного легче всем миром, чем одному. Одному даже как будто и стыдно. Неумение добыть еду надо прятать, изобилие посреди нужды смотрится тоже плохо. Люди ссорятся и часто не понимают друг друга, однако если взглянуть на них с большой высоты, открывается зрелище народа, который идет по земле, взявшись за руки, как дети в саду.

По проходу шел старик, тонкий, прямой, плохо выбритый, на слабых уже ногах. Он шел, глядя перед собой взглядом слепого. Поют под гитару, баян, аккордеон. У него ничего не было, только голос, высокий, разбитый годами, ставший средним между мужским и женским: «Моя любовь не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня, но Вы прошли с улыбкой мимо и не заметили меня». Пел Виноградов, это звучало тогда в окнах его города. Старик не стоял, а медленно шел, как проходит время. Люди налегают на время всем телом, выталкивая в будущее, но вот оно ушло и больше не будет никогда. Что-то почувствовав, сидящие перестали галдеть, выпав из самих себя. В прозрачный пакет сыпались деньги, их слабый звон поддерживал голос: «Вам возвращаю Ваш портрет и о любви Вас не молю. В моем письме упреков нет, я Вас по-прежнему люблю». Слова пришли из другого мира, давным-давно растаявшего в сиянии дня. Какой еще портрет! Старик выделил «О», уходя от просторечья, как богемные люди выговаривают «поэт». Все привыкли к тому, что мужчины вольно общались на языке гениталий, и женщины принимали. Сначала зона и пролы, а ведь многие пролы вышли из зоны. Но пролетарки держались инстинктом женщины, постоянно занятой отмыванием грязи. Теперь упала и женщина.

В его бригаде в ходу был сплошной мат, часто мешавший выразить самую простую мысль. Казалось, люди сходятся как животные, но он ошибался, хотя женщины быстрее теряли высокий пол, чем мужчины. Наверное, потому, что их пол был выше.

Поезд подходил к его платформе. Он с трудом выпростал тачку к проходу через ноги соседей. В тамбуре битое стекло двери стояло в пазах кривыми осколками. Максим с наслаждением вдыхал летний сквозняк. Перрон стоял пустым. Он шел мимо пристанционного двухэтажного дома, оштукатуренного барака довоенной постройки. Каждый раз, проходя мимо, видел одну и ту же девушку в раме окна. Она сидела на доске подоконника, вытянув ноги. Их взгляды встречались, она отводила глаза. Он все понимал – что еще оставалось делать среди одиноких полей и перелесков. А поезд кого-то привозил, и кто-то, по крайней мере, шел мимо.