Голестан, 11

– Я попросила принести ребёнка, чтобы ты смогла его накормить, – сказала Мансуре-ханум, беспокоясь о состоянии внука. – Родная, будь внимательна, первое молоко не должно пролиться. Даже принуждая, накорми его, чтобы это молоко укрепило его кости и сделало такими же сильными, как у Али.

Спустя немного времени палата уже была заполнена гостями так, что некоторые сидели на кровати мамы. Все спрашивали о моём состоянии, дарили цветы, интересовались здоровьем ребёнка и отправлялись к нему, чтобы увидеть. Некоторые уходили, посмотрев на него, а другие возвращались ко мне в палату и рассказывали всем о своих впечатлениях. В это время мама, Ройя и отец угощали гостей сладостями, заметно пополнившимися в палате, а Нафисе, которая очень любила детей, с момента своего прихода не отходила от окошка, из которого можно было видеть малыша.

Слыша, как все делились впечатлениями и описывали малыша, я загорелась желанием увидеть его как можно скорее. Приблизительно к четырём часам по громкоговорителю объявили, что заканчивается время посещений. Гости стали постепенно уходить, со мной остались только Насер-ага, Мансуре-ханум, папа и мама. Отец Али, очень вежливый, обходительный и общительный человек, рассказывал моему отцу, как они однажды приезжали к нам в Дезфуль, и притом с такими подробностями и шутками, что все с абсолютным вниманием и удовольствием погружались в его истории.

– Когда я хотел лечь в больницу для операции на глазах, с утра и до самой ночи Мансуре постоянно твердила мне: «Наша дочь живёт в условиях непрекращающихся бомбёжек! Поезжай и верни её!» Она столько раз повторяла мне это, что вместо того, чтобы поехать в больницу, мы в итоге приехали в Дезфуль. Сколько бы я ни повторял ей, что мои глаза уже не видят и за рулём я теряю зрение, она меня не слушала. Ночью, в темноте, когда зрение моё становилось ещё хуже обычного, мы встретили на улице друзей Али, которые показали нам его дом. Мы подъехали к дому и постучались в дверь. Когда же её открыла Фереште, я спросил: «Кто ты?» – «Это я, Фереште. Ваша невестка». – «Если ты наша невестка, то что ты тут делаешь?» – «Ну, здесь ведь дом вашего сына Али». – «Зря! К чему моему сыну дом в таком месте?! Собирайся, мы хамаданцы. Собери все вещи, и мы возвращаемся в Хамадан».

И вот эта невестка неведомым мне образом своим сладким языком смогла меня как-то успокоить и подвести к накрытому столу с ужином. Я даже не помню, как вошёл. Это был просто ужас, то место даже нельзя было назвать домом. В ту ночь я решил, что буду спать во дворе, так как там тепло, несмотря на то, что на улице зима. А невестка тогда сказала: «Во дворе нельзя. Там ведь небезопасно, вдруг ночью начнётся бомбёжка!» – «Нет-нет! Не будет никакой бомбёжки! Я буду спать именно там».

В результате спора с Фереште победителем, конечно, оказался я, и мы принялись подметать двор. Но она не сдавалась и продолжала пытаться отговорить меня от этой затеи, предупреждая о том, что в тех краях водятся скорпионы.

«Ха! Запугиваешь меня скорпионами? К чему мне вас беспокоить сейчас на ночь глядя… Я всё равно лягу здесь».

Я лёг спать и рано утром проснулся, чтобы совершить утренний намаз, после которого отправился в соседнюю лавку, где продавали домашнее молоко, и купил там немного свежего парного молока и хлеба. Не успел я войти во двор, как увидел, что Фереште стоит с тапочкой в руках на моей постели. Увидев меня, она сразу закричала: «Скорпион! Я же просила вас не спать здесь. Смотрите, какой он большой!» – «Погоди! Не убивай его! Если он со вчерашнего дня был в моей постели и не тронул меня, то и ты не спеши убивать его. Не ты же ведь подарила ему жизнь, чтобы так необдуманно отбирать её».

Эх… да… Мы тогда не только не смогли вернуть домой наших детей, но и сами волею судьбы остались в Дезфуле…

В это время в палату вошла медсестра и, прервав историю Насера-аги, сказала:

– Прошу прощения. К сожалению, время посещений закончилось, и вам необходимо покинуть палату.

Попрощавшись со мной, Насер-ага вместе с папой и мамой вышли, беседуя между собой, и я снова осталась одна в палате, наполненной ароматом благоухающих цветов. Помню, что в ту ночь я смогла хорошо выспаться.

На следующее утро после завтрака мама помогла мне одеться.

– Папа пришёл и ждет тебя в зале ожидания, – сказала она.

Две медсестры с корзиной цветов, подарочной коробкой и Кораном стояли рядом со мной по указанию главврача и в знак уважения должны были проводить меня до дома. Я села в кресло-каталку, и меня привезли в зал, где, как и сказала мама, в ожидании сидел отец. Он тут же подошёл ко мне, а мама пошла за малышом. Хоть я и была тепло одета, как только мы вышли из больницы, мне тут же стало холодно. На улице лежал снег, а воздух был леденящим. С помощью медсестёр я встала с кресла и села в машину, на двери которой был логотип больницы Фатимиййе. Через окно машины я увидела маму, осторожно спускающуюся по лестнице с ребёнком на руках. Водитель машины, в которую я села, ждал, пока с места тронется автомобиль отца.

Было такое ощущение, что деревья и крыши покрасили в снежно-белый цвет каким-то спреем. Всё вокруг было белым и холодным. Проехав мимо остановки Аббасабад, мы заехали на улицу Мирзаде Эшки, на которой с крыш домов свисали ледяные сосульки. Люди осторожно передвигались по снегу. Проехав улицу Мирзаде Эшки, я невольно обернулась и посмотрела на улицу, на которой мы жили. Мимо проезжали машины, из-под колёс которых доносился скрип слипающегося мокрого снега, брызгавшего во все стороны. Мне всегда нравился этот звук.

Мы свернули на другую дорогу и проехали мимо профессионального училища имени мучеников Дибадж[7]. Папа с трудом заехал на территорию многоквартирных домов, так как снег был ещё не убран, и остановился перед шестым подъездом, вышел из своей машины и подошёл к нашей. Несмотря на снег и холод, перед подъездом в ожидании нас столпились соседи. Один из них сыпал семена гармалы в костёр, дым от которого в холодную погоду неторопливо поднимался к небу. Я увидела барашка, голову которого придерживал мясник. От леденящего душу блеяния животного сжималось сердце. С правой и левой сторон дома висели две фотографии улыбающегося Али. Соседки подошли ко мне и обняли, а одна из них при виде меня даже расплакалась. В какой-то момент блеяние барашка стихло, и, обернувшись, я увидела на снегу яркое алое пятно крови, от которого поднимался пар под звуки салаватов, которые выкрикивали люди, собравшиеся нас встречать.

Квартира свёкра была на четвёртом этаже, и я подумала, как же мне осилить столько ступенек. Одна из медсестёр взяла меня под руку и повела в подъезд. Немного поднявшись по лестнице, мы остановились, и я увидела ещё одну фотографию Али с объявлением о дате сорокового дня его смерти. Там было написано: «4 января 1988 года с 8:00–11:30 в мечети Махдийе состоится поминальное мероприятие. Женщины также могут принять участие в отведённом для них отдельном помещении». Под объявлением было подписано: «Информационный отдел операций дивизии “Ансар аль-Хосейн” провинции Хамадан и семья мучеников Амира и Али Читсазийан».

Вместе с медсёстрами мы не спеша шли наверх, все остальные из-за меня также были вынуждены подниматься медленно. Я всё ждала, что Али выбежит встречать меня и закричит:

– Захра-ханум! Цветочек мой! Как ты? Цветочек мой! Цветочек мой!

Как же мне нравилось, когда он меня так называл. Комок снова предательски подступил к горлу и не позволял мне вздохнуть. Мама с ребёнком быстро поднялась наверх, чтобы малышу не стало холодно, а те соседи, которые поскорее хотели увидеть его, опередили нас и поспешили за мамой. Я спросила у медсестры:

– Какой это этаж?

– Второй.

На втором этаже также висело объявление о сороковом дне смерти Али. Всё та же фотография, где он с длинной рыжеватой бородой и улыбается. Я почувствовала дрожь в ногах и уже больше не могла передвигаться. Еле добравшись до лестничной площадки третьего этажа, я остановилась. В этот момент кто-то из соседей открыл дверь и предложил:

– Прошу вас, Фереште-ханум, заходите к нам и отдохните немного. Позже продолжим путь вместе.

– Спасибо большое, мы уже дошли, – ответила за меня одна из медсестёр. – Оставшийся последний этаж мы осилим.

С верхнего этажа доносились голоса людей, произносящих салаваты, а запах гармалы распространился по всему дому. От слабости мои ноги не переставали дрожать, но мы всё же добрались до четвёртого этажа, и я почувствовала огромное облегчение.

В комнате светлой и тёплой квартиры, в которую мы вошли, были раздвинуты шторы, и солнечные лучи падали на ковер. На полу возле батареи была застелена постель, на которой уже лежал мой сын. Медсестра помогла мне присесть, и я аккуратно убрала одеяльце с его румяного личика, испытывая неописуемую радость. Наш малыш беззаботно и тихо спал. Соседки и обе медсестры сели рядом со мной. Оглядевшись вокруг, я увидела две фотографии в рамках, на них были изображены Амир и Али. Я сказала про себя:

– Али… Ты видел нашего малыша? Видишь, какой он красивый?

Комок в горле с новой силой дал о себе знать, и я изо всех сил старалась сдерживаться, чтобы не проронить ни одной слезы. Мансуре-ханум очень любила своих детей…любила Амира, Али, Хаджи Садега и Марьям. На обеих фотографиях висели белые лилии, которые Мансуре-ханум сама бережно и заботливо привязала.

Марьям зашла в комнату, неся на подносе чай, и раздала его гостям, а Мунире-ханум, жена Хаджи Садега, расставила тарелки и предлагала сладости. За последние месяцы эта квартира столько всего успела увидеть, неожиданно наполняясь то гостями, то слезами, то криками боли.

В тот день, когда погиб Амир, Мансуре-ханум на кухне этой квартиры упала в объятия Али и стала рыдать, целовать и заклинать его словами:

– Али, ты видел Амира?

Али тихо плакал… И я никогда не забуду те слёзы.

Попрощавшись, медсёстры ушли, а соседки, выпив чая и отведав сладостей, по одной подходили ко мне с поздравлениями. Поскольку я была очень уставшей, голова кружилась, а тело ныло от слабости, я решила прилечь и тут впервые услышала плач малыша. В комнату тут же вбежала мама и взяла его на руки.

– Он проголодался. Смотри, как он кривит ротик, ему надо поесть.

Сказав это, она села рядом, взяла кусочек сладостей с тарелки и принялась меня кормить. Я почувствовала, что силы стали возвращаться ко мне. В этот момент к нам зашла Мансуре-ханум и протянула мне стакан сладкого шербета:

– Выпей, чтобы твоё молоко стало сладким.

Мама взяла стакан и стала меня неторопливо поить. Я почувствовала прилив сил и взяла на руки своего сына, который, двигая губками, словно искал что-то. Завёрнутый в своё белое одеяльце, он казался ещё краснее и меньше. Он был такой хрупкий, что мне было страшно обнять его. Как только он принялся сосать молоко, бабушки с удовольствием выдохнули. Он сжал свои маленькие кулачки, и я, разжав один из них, увидела его розовые длинные ноготки.

Мансуре-ханум с дрожью в голосе умилённо сказала:

– Машалла! Как же малыш похож на Али. Он тоже был таким… Мой бедный сынок…

Я чувствовала, как проголодался малыш и с каким аппетитом он пил молоко. Проведя рукой по его белой шапочке, я засмотрелась на фотографию Али, под которой была написана фраза, принадлежавшая ему: «Только тот сможет пройти через колючие проволоки врага, кто не застрял в колючих проволоках своих собственных страстей».

Малыш закашлял, и мама тут же приподняла его, объяснив мне:

– Он поперхнулся.

Указательным пальцем она слегка надавила малышу на область между бровями. Я забеспокоилась, увидев, что ребёнок ещё сильнее покраснел. Мама тихонько постучала по спинке малыша, уложила его в постель, и он, не плача, тихонько уснул, сжав ручки в маленькие кулачки.

Почувствовав запах жареной муки, разнёсшийся по квартире, мама торопливо вышла из комнаты и отправилась на кухню. Все занялись своими делами, а я снова погрузилась в воспоминания. За неделю до того, как ушёл Али, 18 или 19 ноября, у меня сильно разболелся живот, и Мансуре-ханум приготовила домашнюю сметану. Я тогда сидела на этом же месте. Помню, как, придя в полдень домой, Али сказал: «Мама, дай мне, пожалуйста, сметаны. Может, меня уже не будет в живых, когда родится ребёнок, и я уже не смогу её поесть».

В этот момент в комнату вошла Мансуре-ханум. В одной руке она держала тарелку со сметаной, а на другую руку был надет жёлто-красный рукав в клеточку, который я сама ей сшила. Она посмотрела на меня с беспокойством, но мне не хотелось рассказывать ей, от чего я ощущаю такую жгучую и нестерпимую боль в сердце.

– Я не смогу съесть это, – сказала я и, не выдержав, громко заплакала.

В этот момент ребёнок вздрогнул, на его лбу появились морщинки, и он несколько раз потянул руки. Подбежав к нему, мама взволнованно спросила:

– Что случилось?

Прослезившись, Мансуре-ханум села рядом со мной, посмотрела на фотографии своих сыновей и сказала:

– Даже если тебе это не нравится, ты должна поесть. Это полезно. Бедный Али… он любил мою сметану.

Мама, пытаясь успокоить нас обеих, предложила произнести салаваты.

Сквозь слёзы я с болью сказала:

– Мама… Даже спустя сорок лет я всё равно буду помнить об Али. Вплоть до Судного дня… он будет в моём сердце.

Мансуре-ханум со стоном закричала, лицо её пожелтело, а глаза потухли.

– Мансуре-ханум, с вами всё хорошо? – забеспокоилась мама.

Она молча кивнула. Мама обернулась ко мне, опустила ложку в сметану, в которой было несколько красивых лепестков шафрана, и сказала:

– Ты покушаешь сама, или тебя накормить?

У меня совсем не было аппетита, и я плохо себя чувствовала от запаха жареной муки и шафрана, заполнившего всю квартиру. Я вспомнила халву, которую готовили на поминках Амира и Али, и задыхалась от слёз.

– Я очень скучаю по Али…

Мансуре-ханум тихо встала и ушла, а мама сказала:

– Смотри, дорогая Фереште, если будешь плакать… Мы же договаривались о том, что не будем плакать среди людей. Ты должна быть сильной, завтра сороковой день смерти Али. Может быть, среди гостей будут и лицемеры, которых ты обрадуешь своей слабостью. Ты должна быть стойкой. Помнишь, как вёл себя Али, когда погиб Амир? Ты тоже должна быть такой. Твой сын не сирота, он сын героя, а ты – жена героя, и я не прощу тебя, если ты позволишь себе проявлять слабость. Мы сами выбрали этот путь… Ты ведь не забыла, что, когда они пришли тебя сватать, ты заявила, что выйдешь замуж за того, кто не боится войны, и что тоже хочешь служить делу революции. Так ты не хочешь выполнить свой долг? Сейчас как раз время сделать это. Разве ты не говорила, что твой будущий супруг будет храбрым и верующим, и разве Али не был таким? Теперь твоя очередь… Ты должна быть храброй и верующей. И больше не плачь. Слёзы – признак слабости, а мусульмане не слабые… в особенности моя девочка Фереште.

– Мама, я всё это знаю. Что делать… Я тоскую. Неужели нельзя позволить сердцу поскучать?

Раздался голос Мунире-ханум, позвавшей маму. Вставая, она сказала:

– Поешь, пока меня нет. Как только поправишься, пойдем на кладбище мучеников, и тебе станет легче.

Я подвинула к себе поднос и посмотрела в окно, шторы на котором были раздвинуты. На улице царила тишина, с неба тихо падали снежные хлопья… Я подумала о том, что сейчас могильные плиты Али и Амира, должно быть, стали белыми от снега.

Я вспомнила, что уже несколько дней ничего не писала в своём дневнике, и подумала, что напишу письмо Али, где скажу ему: «Дорогой Али, у тебя родился сын. Как нам его назвать: Мусайиб или Амир?»

От этих мыслей я снова расплакалась как ребёнок и в слезах простонала:

– Боже. Я так тоскую! Что мне делать?! Я очень скучаю!

После полудня мою постель собрали и все вещи отнесли в спальню.

Каждый вечер после смерти Али домой приходили гости, а сегодня к ночи на сороковой день его гибели людей было особенно много.

Я вместе с сыном поселилась в спальне. Все тогда говорили мне «не плачь», «не переживай», но разве можно жить в этой комнате, полной воспоминаний, не переживая и не плача? Одному лишь Богу было известно, сколько всего я перенесла и как мне было тяжело. Только Он знает, кого я потеряла… Ведь до сих пор альбом с фотографиями Али лежит на моей полке.

Когда я в самый первый раз вошла в эту комнату, моё внимание привлёк большой шкаф слева, полностью занимавший стену. Справа и слева стояли шифоньеры, а посередине располагался декоративный шкаф с полками, который был заполнен книгами, альбомами и личными вещами Али. Как же я любила эти альбомы, в которых было множество фотографий его друзей. Как только у него появлялось время, он сразу говорил мне:

– Фереште, принеси мне альбом. Посмотрим вместе старые фотографии.

На дверях обоих шифоньеров и на стене справа и слева висели фотографии его погибших друзей, а также всякие записки, повязки и солдатские жетоны. В те дни, когда я впервые оказалась в его комнате и увидела те фотографии, я очень удивилась, что у Али столько друзей, павших в бою. Глубоко вздохнув, я подумала: «Всё-таки ты сделал своё дело и отправился на эту стену памяти к своим друзьям…»

В комнату вошёл Насер-ага и спросил:

– Фереште-ханум, как бы ты хотела назвать своего сына?

– Я даже не знаю. Как вы скажете.

– Али завещал мне всё, – как обычно шутя, ответил он, – начиная с животного жира, сметаны, мёда и заканчивая всякими мелочами, такими как памперсы, но основное он забыл.

– Он сказал мне, – смущённо призналась я.

– Сказал? Что сказал? – взволнованно спросил он.

– Всегда говорил, что, если родится девочка, назвать её Зейнаб, а если мальчик – Мусайиб[8].

– Да нет, – нахмурившись, ответил он. – Это он сказал на эмоциях, когда Мусайиб только скончался.

– Он очень любил Мусайиба, – немного помолчав, сказала я. – Они были как родные братья.

Насер-ага подошёл и встал перед фотографией Мусайиба Маджиди.

– Мусайиб, да смилостивится над тобой Господь. Нашего сына ты тоже забрал с собой. – Повернувшись, он взглянул на меня, а затем снова посмотрел на фотографию и вздохнул. – Эх… Это ты сказал ему когда-то, что путь к мученической смерти лежит через слёзы.

Затем, сев рядом со мной, он продолжил:

– После смерти Мусайиба глаза моего сына всегда были красными…

Невольно я взглянула на изображение Мусайиба, которое было среди фотографий других героев.

Насер-ага наклонился к малышу и сказал:

– Я сам давал имена своим сыновьям: Садегу, Али и Амиру. Полное имя Амира – Мухаммад Амир, а Али родился 12 раджаба, в день рождения имама Али.

В этот момент в комнату вошла Мансуре-ханум. Мне показалось, что она всё слышала.

– Насер, имя Али должно жить вечно, – глубоко вздохнув, сказала она.

Затем, посмотрев на фотографию Амира и Али, она добавила:

– Я предлагаю назвать ребёнка Мухаммад Али в честь Мухаммада Амира и Али. Вам нравится?

– Мухаммад Али… Как хорошо. Очень, очень хорошо, мама.

Насер-ага, обрадовавшись, поцеловал в лоб Мухаммада Али, глаза которого были открыты, и, взяв его на руки и обняв, сказал:

– Давай, вставай… Пошли, как двое мужчин. Сколько можно спать?!

Как только они ушли, по квартире разнеслась волна голосов, произносящих салават, а через некоторое время донёсся запах дымка гармалы. Встав со своего места, я подошла ближе к фотографиям павших воинов и стала разглядывать их: Хамид Назари[9], Али Дана Мирзаи[10], Худджат Замани[11], Мухаммад Шахбази[12]…

Проведя рукой по фотографиям, я подумала о том, с какой любовью и заботой Али прикреплял их на стену канцелярскими кнопками. Отпечатки его пальцев до сих пор были заметны на некоторых глянцевых изображениях. Прижавшись лбом к фотографии Амира, которая вместе с фото Али была единственной, помещённой в рамку, я почувствовала запах рук Али, ведь совсем недавно он сам повесил её на стену.

Посмотрев на фотографию Али, я тихонько сказала:

– Дорогой, имя нашего сына Мухаммад Али, но в память о тебе я буду называть его Али.

С этими мыслями пропал и комок в горле.

Все фотографии хранили запах рук Али, и вообще вся комната пахла им. Я столько старалась, чтобы образ его белых и тёплых рук как можно дольше оставался в моей памяти… Его высокий рост, длинная рыжая борода, голубые глаза, морщины на лбу, рыжие волосы и брови…

В ту ночь Али спал в этой комнате. Нет. Мы были дома у Хаджи Садега, и, несмотря на то, что Али был очень уставшим и нехорошо себя чувствовал, ему нужно было уехать в половине третьего утра.

– Фереште, ты разбудишь меня, если я усну? – спросил он меня.

– Да, – тут же ответила я.

Лучше бы я его не будила… Лучше бы я сама уснула, и мы бы оба проспали. В глубине души я тогда догадывалась, что на этот раз он не вернётся. Откуда я это знала?.. Я помню, что в тот вечер у меня в ушах постоянно звучало:

«Фереште, внимательно смотри на него. Попытайся насмотреться и на всю жизнь запечатлеть это лицо, волосы и брови, его походку и привычку стучать пятками…»

Али всегда торопился и спешил уйти, его голубые глаза, казалось, так никогда и не отведали здорового глубокого сна. Он всегда был начеку, но в ту ночь он заснул очень глубоко и периодически вздыхал. Зачем же я разбудила его? Почему сама тоже не уснула? Я ведь слышала эти голоса, которые постоянно визжали у меня в ушах и твердили:

– Это последний раз, когда ты видишь своего мужа. Это последние проводы… Это последняя встреча и прощание.

Когда Али лёг спать, я ушла в гостиную. Но почему я ушла? Почему не остановилась и не насытилась созерцанием его? Разве я не знала тогда, что следующая наша встреча произойдёт лишь в ином мире?

Мои размышления прервал голос матери.

– Фереште, дорогая Фереште, мне принести твой ужин, или ты сама придёшь?

Я быстро вытерла слёзы и посмотрела на своё отражение в стекле фотографии Али. Кончик носа и глаза покраснели. Я не была голодна, но всё же отправилась в гостиную, где расстелили большую скатерть для всех гостей.

Дома были близкие люди: Марьям, её муж и дочка, Хаджи Садег, его жена и дети, родители Али, бабушка и дедушка Али: Хаджи-баба и Ханум-джан – и бабушкин брат, дядя Мухаммад, который раньше жил за рубежом, но уже несколько лет, как оставил жену и ребёнка и вернулся в Иран жить вместе со своими родителями. Мне стало больно… Какой же весёлой и счастливой семьёй мы были. Что бы здесь творилось, если бы Али и Амир были живы, их шутки и смех раздавались бы по всей квартире. Почему с нами такое произошло?..

Какое странное семейное собрание у нас получилось, такое унылое и безжизненное. К вечеру Мансуре-ханум стало плохо из-за болей в почках, поэтому Хаджи Садег отвёз её к доктору. Все молчаливо и тихо сидели вокруг скатерти, лишь Насер-ага пытался поднять всем настроение.

– Эй, твой сынок убивает нас, Фереште! Почему он совсем не плачет?!

– Фереште, вместо того, чтобы плакать, он весь краснеет.

На ужин у нас был рис с гороховой и картофельной подливкой. Марьям, неся в руках поднос, прошла мимо меня, и до меня тут же донёсся запах оманского лимона.

Я села возле Мансуре-ханум и спросила у неё:

– Как вы себя чувствуете? Что сказал врач?

Лицо у Мансуре-ханум было бледным, под глазами набрякли мешки.

– Киста почки увеличилась. Врач говорит, что нужно оперировать. Ох… Скажи мне, как тут можно не нервничать?

Насер-ага, у которого на руках всё еще был Мухаммад Али, обратился ко мне:

– Невестка, возьми своего сына. Я столько раз его щипал и кусал, но он всё равно не плачет.

– Да, – взволнованно ответила я.

– Насер, – безжизненно и вяло обратилась к нему жена, – пусть количество песчинок на могиле Али будет равно годам жизни этого малыша. Как же он похож на него. Али тоже был таким. Он не издавал ни звука, даже когда болел или испытывал боль.

– Он, конечно, был тихим и спокойным в детстве, – засмеялся Насер-ага, – но определённо компенсировал всё, когда стал взрослее. Чуть ли не по стенам бегал!

– Кто? Мой сын? – медленно выговаривая слова, произнесла Мансуре-ханум. – Не помнишь, как до своей гибели он заболел, но никому и слова не сказал? Мы поняли всё только по его нездоровому виду.

Насер-ага задумался и тихо сказал себе под нос:

– Цвет его лица говорил о тайне, которую он хранил внутри… Правду говоришь. Когда он вернулся из зоны боевых действий, состояние его было ужасным, но он ни разу не пожаловался и скрывал всё. Я тогда спросил у него, что с ним. А он лишь ответил: «Ничего». Я спросил ещё раз: «Ты простудился?» – а он лишь сказал: «Наверное». Моё предложение пойти к врачу он сразу отверг и сказал, что Фереште даёт ему нужные таблетки. Я тогда принёс ему лекарство, и он молча выпил его. Хаджи Садегу пришлось силой отвезти его к врачу, где ему сделали укол. Когда он вернулся домой, мы тут же уложили его спать. Проснулся он в полночь и пошёл на кухню. Я последовал за ним и спросил: «Тебе лучше, сынок?» – «Нет, я голоден», – ответил он.