Веданта. Сборник рассказов

Повернувшись к Анне Сергеевне, фельдшер внимательно осмотрел её с ног до головы, пытаясь угадать, где не сумеют обойтись без пожилого, плохо слышащего работника.

– Вы работаете в бухгалтерии? – уточнил он, не придумав ничего более остроумного.

– Нет, я уборщица в газете. Я и Жанна вдвоем убираем редакцию. Она заболела, теперь всё здание на мне, а подмены больше нет.

На жеманных устах мужчины лучилась едкая улыбка.

– Потерпят ваши полы, – сказал он, – а здоровье больше терпеть не может.

– Нет, доктор, там такую грязь разведут, что потом и не отмоешь.

– Дело, конечно, ваше. Не хотите, как хотите.

Она подписала поданную ей бумагу отказа от госпитализации, и они, забрав чемоданчик, ушли. Весь этот долгий разговор незнакомых людей с бабушкой напустил на Костика чувство голода. Тут же осмелев без посторонних людей, он стал просить есть истеричными криками. После криза Анна Сергеевна чувствовала себя выжатой. Ей стоило огромных усилий накормить мальчика и навести порядок на кухне.

Через час пришла Людмила. Тревоги на лице ни следа, только раздраженная досада. После звонка матери ей пришлось отменить столик в ресторане. Её муж, сутуловатый, светловолосый, в круглых очках и с аккуратным брюшком, не разбегался в красноречии. Он сухо поздоровался с тёщей и также сухо поддакивал, когда Анна Сергеевна просила прощение за их сорванные планы.

– Ей-богу, не хотела я вас отвлекать, – тихо мямлила женщина. – Мне стало плохо неожиданно.

Людмила не распалялась в патетичности.

– Ты утром лекарство пила?

– Забыла. И тут не успела, потому что Ольга, соседка моя, скорую вызвала.

– Ма, я тебе сколько раз говорила пить таблетки вовремя! Их нужно пить по одной каждое утро. А вчера пила?

Ощущая неловкость за строгий тон дочери, Анна Сергеевна уронила взгляд, полный грусти. Ей почему-то захотелось остаться одной. Она не могла поверить, что эту холодную амбициозную женщину, которую с лаской в душе назвала Людмилой, родила она сама.

– И вчера забыла, – помолчав, сказала женщина.

– Забыла она… Вот из-за твоего "забыла" и случаются беды! – Людмила возмущённо поглядела на руку и умерила пыл. – Ладно, время позднее, мы поехали; а то ещё Костика укладывать. И ты ложись и поспи.

Коротким жестом она поцеловала мать в щеку, и кроме брезгливости в тот миг от дочери ничего не исходило. Оставшись наедине со своими мыслями, Анна Сергеевна погасила свет – он сильно давил на глаза, хоть и не был таким уж ярким – включила телевизор и взяла телефон в руки.

– Полина может позвонить, – вслух рассудила она. – А то вдруг не услышу.

Она присела на диван. Маленький телевизор стоял на старой тумбе, слегка загораживая окно по центру. Она понимала через слово, о чём толкуют в передаче, но громкости прибавлять не стала, чтоб не разбудить Ольгу Никифоровну. Та укладывалась не позднее девяти и слышала намного лучше соседки. Да и телевизор больше служил отвлекающим фоном, чтоб не сидеть в кромешной темноте. Конечно, ей становилось легче, но чувство разбитости не оставляло её дряблое тело. Через десять минут она пошла на кухню с телефоном в руке и собрала еду для мужа. И за этим занятием постоянно поглядывала назад, на стол, чтоб не пропустить момент, когда засветится дисплей телефона. Но он также лежал мрачно и безжизненно.

– Наверно, она ещё на работе, – прошептала Анна Сергеевна себе под нос.

Её девочки росли послушными. Она окружала их небывалой заботой и отдавала лучший кусок, покупала вещи и обделяла себя. Она ничего не смыслила в математике и физике, чтоб помогать им в домашних заданиях, не выглядела писанной красавицей на зависть другим. Но в конце концов это не делало её плохой матерью. Она положила для них всё, что имела, и теперь пора бы немножко вернуть себе добро в качестве их благодарности. Именно заботы она ждала от дочерей, и с годами эта формальная потребность стремительно возрастала. Старость делает людей ранимей – нельзя их за это винить.

Спустя полчаса уже пробило десять. Анна Сергеевна вернулась в зал на диван. Одев очки, она снова устремила взгляд на телефон. Он по-прежнему не подавал признаков жизни. Стараясь оправдать его молчание несуществующими причинами, её посетила мысль, что телефон мог разрядиться. Она нажала кнопку, и мобильный загорелся синим дисплеем: нет, он включен и батареи хватит ещё на полдня. Прошло еще полчаса бесплодного ожидания, и полусидя обессилевшая Анна Сергеевна заснула.

На следующий день прояснилось, и духота воцарилась в городе. Асфальт обдавал сухим жаром; продавцы магазинов выходили на улицу, надеясь найти там прохладу. Они обмахивались листом бумаги или расслабленной ладонью, и это отнюдь не помогало. Анна Сергеевна решила, что не может лечь в больницу сейчас. Ведь там не прохладнее, чем на улице. Она пришла на работу пяти минутами раньше охранника и ждала у закрытых дверей, созерцая уличное движение. Он явился с привычным опозданием. Этот плотнотелый усач с широкими плечами улыбался во весь рот, показывая неопрятные зубы.

– Сергеевна, вы хоть бы раз опоздали приличия ради! – посмеялся Фёдор, распахивая двери.

Увлеченная мыслью, с чего начать работу, Анна Сергеевна смотрелась застигнутой врасплох.

– Так разве прилично – опаздывать? – рассеянно ответила она.

– По крайней мере лучше приходить к открытым дверям, чем стоять под ними. Жарит с самого утра. От солнца пощады не жди, а вы без головного убора.

И правда Анна Сергеевна с недоверием относилась к шляпам, панамам и платкам. Для платка она считала, что ещё недостаточно постарела; всё-таки это значительно прибавляет возраста. А прочие уборы на ней: согбенной, с неаккуратными чертами лица, маленьким носом, неживописным ртом смотрелись смехотворно. Она была одета в коричневые бриджи, серые носки, льняную мужеподобную рубашку, свободно сидящую на ней, и белые мокасины – в таком наряде она испытывала комфорт, и ноги к концу дня так не уставали.

Охранник, уже в черной униформе, прошёл за стол перед турникетом, снял кепку и налил себе кофе. Анна Сергеевна ответила ему.

– И всё же опаздывать – нехорошо.

Скрипучий бас охранника отражали пустые стены, и звучал он грозно.

– Ну раз-другой хуже вас не сделает. Вы думаете, кто-то заметил, кроме меня, что вы приходите вовремя?

– Конечно, это мой долг работать как положено.

– Зря вы себя гробите, Анна Сергеевна! Уж будьте уверены, не будет вас – найдут другую, которую начальство также не будет замечать. Хорошее отношение в жизни не ценится, и жертвы, уплаченные втуне, в том напрасном свете выглядят нелепо.

Женщина пришла в удивление. Слишком легкомысленными показались ей суждения охранника.

– По-вашему, всем нужно работать спустя рукава? И что из этого выйдет? На каждом предприятии есть люди, на которых держится это предприятие. Без них оно пойдёт прахом.

Охранник пил кофе и посмеивался, закинув ноги на стол.

– Уж не считаете ли вы, что на вас держится наша редакция?

– Не считаю, но я добросовестно работаю здесь больше семи лет.

Что-то заставило охранника сбросить ноги на пол, наклониться телом над столом, чтоб пристально вглядеться в серые, раздосадованные глаза уборщицы, стоящей напротив него.

– Анна Сергеевна, поверьте, не важно земля круглая или плоская, стоит на трех слонах или плывет на китах – это не изменит ситуацию в целом. Мир кишит людьми. На смену одним поколениям приходят другие; предыдущие складывают свои головы, последующие растут и поднимают её всё выше, порой стремясь затмить даже солнце. Людей незаменимых нет, и я считаю глупостью отдавать свою жизнь только во благо рабочих моментов, которые остаются в тени заслуг.

Раскрасневшаяся Анна Сергеевна не знала, как возразить. Она понимала, что охранник предвзят. Её мнение, сложенное много лет назад, являло полную интерпретацию сказанного охранником. Ей казалось, рано или поздно труд человека обязательно оценят.

Анна Сергеевна встревоженно приступила к работе. Как раз в тот момент мимо охранника прошла красивая женщина в дорогой одежде. Она обронила бездушное приветствие мужчине, предъявила пропуск и миновала турникет большого зала. Нагнувшись, Анна Сергеевна не заметила её, и, когда та обходила уборщицу, Анна Сергеевна задела её шваброй.

– Смотрите по сторонам, а! – яростно крикнула руководительница.

Высоко подняв голову, она пошла дальше к лестнице, не собираясь выслушивать извинений уборщицы. Анну Сергеевну одолела горечь.

– Ну вот, а я что говорил? – прокричал охранник, довольно улыбаясь. – Для них мы просто животный класс.

Анна Сергеевна оставила последнее слово за ним. Охранник некоторое время увлечённо следил за рвением уборщицы. Вскоре вышла буфетчица, и у них завязывался долгий разговор. Анна Сергеевна поделилась вчерашним эпизодом приступа, и буфетчица, по привычке скрестив руки, придерживала ими бюст.

– И что, перезвонила твоя Полина? – каверзно спросила она.

Анне Сергеевне было нелегко сознаваться в правде. Она понурила свою плохо причесанную голову.

– Нет, может, у нее работы много, или связь не ловит…

Буфетчица имела стойкий непроницаемый характер, соответствующий голос, и вообще могло почудиться, что она прошла войну от и до, и только благодаря ей одной была одержана победа. Она не слишком-то шла на поводу у собственных детей и не терпела слабохарактерных родителей, потакающих капризам своих отпрысков. Она возмущенно фыркнула.

– Ань, голова у неё не ловит. Что ты всё время их оправдываешь? Признай уже, твои дети наглые жадные стервятники! Для них мать, что коврик у ванны: очень удобно ноги вытирать. Часто они приезжали к тебе, когда пенсия заканчивалась?

Анна Сергеевна не хотела допускать оскорбительные заявления. Её снова охватила горечь, и, не показывая слез, она вышла на улицу под чутким взором охранника.

В окружении редакции находился маленький скверик с фонтаном посредине, желтой тротуарной плиткой и крашенными в терракотовый цвет лавками; на них расселись мясистые голуби. С одной стороны ютились обувные и хозяйственные магазины. С другой – угловой цветочный магазин "la Flor". Его прозрачные витрины у стекла благоухали радостью всех оттенков радуги, а на улице в горшках пестрели многолетние цветы и саженцы. Там каждое утро почти в одно и то же время упитанная продавщица в темно-синем фартуке и ярком гриме выходила с чашкой кофе и сигаретой в руках. Она жадно наблюдала за происходящим вокруг, также жадно и долго затягивалась, делала глоток кофе и снова вертела головой. У тротуара стоял ряд пыльных машин. По дорожкам сквера сновали горожане. Небо опоясали фиолетово-темные тучи с золотыми краями по верху. Солнце старалось пробиться сквозь плотную их занавесь, но они неприступно неслись вперёд, толпясь над двухэтажными зданьями. От этой знакомой картины Анна Сергеевна почувствовала жалящую тоску. Годы подбирались к финишу, и ей всё больше хотелось жить дальше, чтобы узреть, чем насытится мир; чем будет увлекаться молодёжь в ближайшее столетие; что нового придумают для социального комфорта учёные умы. Ей становилось обидно, что она отдала всю энергию и любовь своему супругу, детям, работе, но ничего не сделала для себя, будто бы сделать для себя выглядит, как непростительная кража. А теперь об этом думать не пристало. Слишком далеко она взобралась в гору, и начать тот сложный путь заново ей уже не по силам. Привычное настолько опутало её, что теперь по свежей дорожке не будет её походка смелой и бодрой… Нет в ней больше той жизненной радости, стремления, неуемной жажды чего-то достигать и выделяться из столпотворения. Наоборот, ей хотелось затаиться, дать людям возможность забыть о ней, тем самым избегая яростных клинков, которыми они бросают, насмехаясь над её глухотой и старостью.

Она вернулась в здание уже более покойной, но очень грустной. И Федор сразу заметил её несчастный облик. Он вспоминал, как пришёл в редакцию год назад и первое время не мог привыкнуть к этой дотошной к чистоте женщине. Нельзя же постоянно натирать этот проклятый пол! Он не располагал томной сердечностью, но именно Анну Сергеевну беспричинно уважал. Им овладевало заступническое чувство, когда журналисты из отдела спортивной рубрики, здоровались с ним, жали ему руку, проходя мимо, и не обращали никакого внимания на рядом сидящую Анну Сергеевну. Как-то Федор не выдержал и спросил одного: "А с ней почему не здороваешься?" Тот махнул рукой: "Она все равно ничего не слышит. Стоит ли язык трепать?". Не воспринимали её люди всерьез, не взирая на то, что трудилась она, как проклятая, и не жаловалась на судьбу.

В общем-то самоотдача её работе носила уже болезненный характер, подытожил Фёдор. Он часто звал её обедать или выпить чаю в буфете, она соглашалась только, когда домывала пол. А если прохожий вдруг наследил – тут же бросалась спасать плитку от следов, забывая, что чай остынет.

Когда у неё родились внуки, она принесла пакет шоколадных конфет и раздавала их всем в подряд в редакции. При этом она застенчиво улыбалась, а серые глаза как будто извинялись перед тобой за беспокойство. Работники редакции принимали её скромный дар скрепя сердце – они ею брезговали. А некоторые вовсе отказывались, не замечая доброты её побуждений и благочестивости. Она являла щедрость не только на работе. "Воздайте кесарю кесарево и Божье Богу1" – таким образом она поступала в жизни. В церкви она заказывала не только поминальные сорокоусты, но и о здравии коллег, которых знала по именам. Она усердно молилась за них. Церковные службы посещала по возможности. Полноценно слов она не разбирала (а кто вообще их разбирает, не разу не видя в глаза те самые псалмы), но ей приносило облегчение, что она не сторонится божественного. Она часто пыталась завести разговор с кем-то на улице или возле дома, в частности с соседскими детишками. Только старец не товарищ юнцу: между ними хляби временного различия, бездна мировосприятия. Юнцу некомфортно со старцем. Он видит в нём забытую книгу, всю исписанную чернилами опыта; скучно знать всё на свете, думают они. Их горячность и нетерпеливость, что так щедро дарует им молодость, строят преграду для обоюдного понимания. Все поучения старца вызывают протест юной крови. Юнцы всегда надеются на исключение, забывая, что не всякий случай будет тем ожидаемым исключением. Они глядят на старца с гадливостью, обоснованной тем, что сами они молоды, а ведь молодость в любом случае и есть красота: нежная кожа, не тронутая морщинами, свежесть лица и ещё не обвисшие формы, как бы скудны или излишне полноваты они не были. Молодость – тот самый чародей, что без особых усилий украшает живые существа. И старцы чувствуют, что юнцы сторонятся их по этим причинам. Вот и Анна Сергеевна не могла найти общий язык с детьми. При виде её подростки некультурно выражались в её адрес, заведомо зная, что она не слышит. Им казалось остроумным назвать старую женщину словами оскорбительными, которые нет желания повторять. Передразнивали её марширующую походку с сутуловатой спиной. Ни минутой их головы не озарялись мыслью, что смешна не она, ковыляя по дороге, шумно переставляя ноги, а сами они, выставив напоказ своё мерзкое невежество. Они громко смеялись над ней, а она улыбалась, думая, что те – обычные весёлые дети, прекрасное продолжение рода человеческого, а не стыд его и несмываемый позор.

Высмеивали её даже в больнице, где лежал её супруг. Она носила ему передачки и одежду, переодевала, помогала вымыть. За время его нахождения там, он совершенно потерял облик человека: чёрные глаза, безумно вытаращенные; неухоженная запущенная борода, желтая от сигаретного дыма; волосы оставались только на затылке, тоже желтовато-русого цвета; рот никогда полностью не закрывался, а во время буйного приступа вся рубашка была мокрой от собственной слюны. Это зрелище отяжеляло её сердце. Где тот подтянутый скала-мужчина, отдающий приказы младшим по званию? Он не был особенно ласков, но по крайней мере у него был умный, полный здравого смысла взгляд, хоть и довольно мрачный. Его самодостаточный вид уничтожила болезнь. Анна Сергеевна старалась его накормить; разговаривать им было нелегко. Он постоянно твердил лишь одно:

Примечания