Наследство опального генерала

– Неудобно перед кем? – Если этому мужичку хотелось меня разозлить, то своей цели он почти добился. – С женой мы давно в разводе, ни перед кем у меня никаких обязательств нет, так что я человек свободный. Куда хочу, туда и иду. С кем хочу, с тем и провожу время…

– Это уж точно! – кивнул головой мой собеседник. – Вас никто не вправе упрекнуть, тем не менее…

– Вот именно! – перебил я его. – И я, и Светлана – люди совершеннолетние, отвечающие за свои поступки, поэтому и не нужно никого ни в чём упрекать.

– Вы так думаете? – Мужчина ещё раз усмехнулся и сосредоточил своё внимание на огоньке сигареты, которую курил. – А ведь у Светланы в России есть родственники: мать и дочь. Как вы думаете, им приятно будет посмотреть фильмик о том, как вы кувыркались в этом гостиничном номере ночь напролёт?

– Какой ещё фильмик? – удивился я. – Вы что, установили здесь камеру и снимали всё, что происходило?

Я недоумённо посмотрел на Светлану, которая всё это время молча сидела в кресле, и лицо её было бледным и растерянным.

– Да! – Мужчина рассмеялся и помахал в воздухе своим сотовым телефоном. – А как же без этого? – И заметив, что я сжимаю кулаки, поспешно прибавил. – Но-но, не стоит пытаться отнять у меня телефон. Во-первых, у вас это не получится, а во-вторых, съёмку я уже переслал, куда надо…

– И куда же вам было надо? – Я поморщился и потёр переносицу. – А главное, зачем? Вы же взрослый человек, а играете в такие глупые игрушки. Вам-то самому не стыдно? Хотите меня шантажировать и развести на деньги? Так сразу сообщаю, что денег у меня нет, поэтому вы промахнулись. И даже если бы были, вы всё равно ничего не получили бы…

– Не нужны мне ваши деньги, уважаемый Игорь. – Мужчина нахмурился и мельком глянул на часы. – Будем играть в открытую. Всё это действительно было не совсем интеллигентным розыгрышем, который понадобился лишь для того, чтобы с вами встретиться и поговорить. И Светлана, которая якобы случайно обратилась к вам вчера с поломанной сумочкой, и ночь, проведённая с нею. И даже съёмка, которая была сделана в самом деле, но никуда мною пока не отправлена…

– Вы что, шутите? – удивился я. – Дурацких детективов начитались? Для чего я вам понадобился? Не могли просто, без всяких подставных женщин, подойти ко мне на улице и сообщить о том, что хотите со мной поговорить? Неужели я бы отказался побеседовать?

– Вы бы меня просто послали подальше, особенно когда узнали бы, для чего мне нужны.

– Интересный поворот! – Я присел на край кровати и стал внимательно разглядывать этого новоявленного Джеймса Бонда, потом перевёл взгляд на Светлану. – Светочка, скажи мне, только честно, это всё какой-то глупый розыгрыш? Или ты заодно с этим человеком?

Она молча кивнула головой и отвернулась.

– И ты была в курсе того, что нас с тобой снимают?

Светлана промолчала, и тут мне, наконец, стало совсем противно.

– Как же вам, господа, не стыдно только! – Я не знал, что обычно говорят в подобных случаях, лишь махнул рукой и принялся надевать сандалии. – Никакого разговора у нас не получится даже сейчас. Можете выкладывать свои съёмки хоть всем обманутым мужьям подряд, хоть на Центральное телевидение. Гадко это всё и пошло…

Догадавшись, что я настроен решительно и через минуту уйду отсюда навсегда, мужчина поспешно заговорил:

– Не торопитесь, Игорь, и не делайте поспешных телодвижений. Вы даже не поинтересовались, о чём я хотел побеседовать с вами, если уж использовал для знакомства такой нетрадиционный способ.

– Мне это, знаете ли, абсолютно не интересно!

– Ошибаетесь. Вам-то как раз это будет очень интересно. То, что мы собираемся предложить вам…

– Простите, кто – вы? Какая-то спецслужба? Новозеландская разведка? Так вы обратились не по адресу – я работаю в столярной мастерской, где никаких секретов нет… А если бы я даже и знал какие-то столярные секреты, то после этого вашего глупейшего шантажа ни за что вам их не выдал бы!

Мужчина внимательно следил, как я одеваюсь, застёгиваю брюки, а потом сандалии, рассовываю по карманам кошелёк, ключи и телефон, и когда я уже направился к дверям, вдруг заговорщически сообщил:

– Вам передаёт привет Виктор Николаевич. Помните такого?

…Когда-то давным-давно, ещё до Литературного института, я учился в машиностроительном техникуме, где увлекался бардовской музыкой, сносно играл на гитаре и даже сочинял песенки на всевозможные темы. Там-то я впервые и столкнулся с печально известной конторой, которой нужны были стукачи, чтобы отслеживать недовольных в студенческой среде, и мне было предложено пополнить их несметную рать. Отказаться от этой замечательной возможности не удалось, потому что, с одной стороны, в конторе уже были записи некоторых моих крамольных выступлений в кругу друзей, и это в те благословенные времена спокойно тянуло на небольшой, но вполне реальный тюремный срок. С другой же стороны, моя успеваемость в техникуме была настолько неблестящей, что меня при желании начальства можно было спокойно отчислять после каждого семестра. Даже без подсказки из конторы. Но в данном случае, мне было предложено спокойное существование, а в качестве бонусной морковки весьма мощное тайное покровительство и железную гарантию, что техникум будет успешно закончен. Деваться мне было некуда, и я малодушно согласился. Более того, мне намекнули, что при малейшей строптивости вопрос с отчислением решится и без участия техникумовского начальства.

История моих дальнейших взаимоотношений с конторой была довольно прозаической и скучной. Наблюдать, выискивать и фиксировать крамолу в среде своих друзей мне совершенно не хотелось, ибо я сразу понял, что стоит обмолвиться моему куратору неосторожным словом или намёком о ком-то из сокурсников, и понеслось – человека моментально брали в разработку, начинали проверять по всем параметрам, и всегда находилось что-то такое, за что его можно наказывать. Всё-таки я не был наивным и глупым парнишкой, чтобы не понять, какой богатый опыт накопила в своих арсеналах всевидящая и всеслышащая «гэбуха», от одного упоминания про которую у людей начиналась нервная дрожь.

Не раз я раздумывал о том, как бы мне поскорее завязать своё совершенно дурацкое и постыдное сотрудничество с нею. Откровенно конфликтовать даже после окончания техникума я не решался, потому что при всех начавшихся демократических реформах в стране контора была всё ещё сильна и всевластна. Требовалось отыскать какой-то иной вариант, при котором мои услуги или стали бы ненужными, или обесценились бы.

Врать и гнать откровенную чепуху – вот что нужно делать, неожиданно пришло мне в голову. Пускай меня лучше сочтут свихнувшимся на откровенной шпиономании, зато и доверять больше не будут, а потом постепенно отстанут. Лучше ходить с ярлыком откровенного придурка, но спокойно спать по ночам и не испытывать угрызений совести перед своими друзьями, которых подло за спиной закладываешь…

И, надо отдать должное, это сыграло. После нескольких совершенно глупейших «донесений», которые, по заведённому в конторе порядку, тщательно проверили и перепроверили, меня очередной раз вызвали на ковёр и покрутили пальчиком у виска. В другой ситуации я бы, наверное, обиделся на такую характеристику моих умственных способностей, но не в этот раз. На сей раз я был несказанно рад. Даже счастлив.

Правда, потом меня приглашали ещё несколько раз и пробовали нагружать новыми заданиями, но мне уже нравилось нести откровенную ахинею. Главное, как я понял, здесь нужно не перестараться, а то поймут, что я просто издеваюсь над ними, и тогда… Что бы было в таком случае, я даже прикидывать не хотел. Но, ясное дело, ничего хорошего.

И всё вроде бы потихоньку успокоилось, потому что встречи с кураторами постепенно прекратились, и спал я отныне спокойно, а больше всего радовался тому, что могу открыто смотреть в глаза друзьям и не пытаться запоминать крамольные слова, которые они ляпнули ненароком, чтобы потом передать очередному своему куратору-комитетчику.

А вскоре я собрался уезжать в Израиль. Долго тянул с подачей документов и очень боялся, что мои бумаги лягут на стол кому-то из моих прежних секретных знакомцев, и он, злорадно посмеиваясь, толстым красным карандашом размашисто начертает убийственное слово «отказать». А ведь такое вполне могло случиться – у страха глаза велики.

Но документы я всё же подал и, как ни странно, отказа не получил. И только уже за несколько дней до отъезда, когда я, хмельной и усталый от многочисленных проводов с друзьями и родственниками, шёл по улице, рядом со мной остановился невзрачный «жигулёнок», и из него вышел мой самый последний куратор, которого звали Виктором Николаевичем.

Заметив мой непроизвольный испуг, он усмехнулся и подхватил меня под руку:

– Не бойся, Игорёк, ничего плохого я тебе не сделаю. Мы – уже не та всесильная контора, какою были ещё десять-пятнадцать лет назад. Хотя… – он глубокомысленно поднял палец вверх, – коечто всё ещё можем. Остался, знаешь ли, порох в пороховницах.

Некоторое время мы неторопливо шли по тротуару, и, как в шпионских боевиках, следом за нами медленно полз по проезжей части «жигулёнок».

– Что же ты, брат, почти со всеми друзьями попрощался, а с некоторыми даже по нескольку раз, – продолжал насмешливо терзать меня Виктор Николаевич, – а самых главных своих друзей, то есть нас, забыл? Некрасиво! – Он минутку помолчал и сказал. – Этак ты нас и в своём Израиле забудешь!

– Не забуду! – искренне признался я и не соврал. – Разве вас когда-нибудь забудешь?

– Вот и я то же самое думаю… Слушай, можно тебя попросить об одной небольшой услуге?

– Где? В Израиле?

– А ты разве в другое место собираешься?

– Как вы меня там найдёте, если я даже сам не знаю, где окажусь?

– Найдём, если потребуется, не сомневайся.

– Ну, и что за услуга?

Просьба Виктора Николаевича показалась мне крайне несуразной. Но я их уже не боялся. Во-первых, контора мне смертельно надоела ещё здесь, и всё последнее время я старался всячески избавиться от её пристального внимания, да, видно, так и не избавился, а во-вторых, можно вполне наобещать ему золотые горы, пока я ещё здесь, а там, в Израиле, послать подальше, если кто-то из них и в самом деле придёт ко мне. Всё равно они мне уже ничего там сделать не смогут. В какие-то детективные повороты с отравлением презренного изменника или выстрелом изза угла я совершенно не верил. Не тот я персонаж, чтобы на меня устраивать охоту.

Но Виктор Николаевич был далеко не дураком, чтобы не прочесть по моему лицу злорадные мысли, роящиеся под моей черепной коробкой:

– Ты можешь спокойно ехать, куда захочешь. Никто тебе мешать не собирается. И даже будет очень хорошо, если твоё устройство там пройдёт успешно, без проблем. Помочь тебе там, как ты сам понимаешь, мы уже ничем не сможем. Но… вдруг когда-то понадобится нашему человечку твоя посильная помощь. Ты не против? Ничего криминального или противоречащего твоим новым сионистским идеалам. Безопасность Израиля, – последние слова он выговорил с лёгкой иронией, – от нашего обращения к тебе никак не пострадает.

– И что же вам от меня может понадобиться? Ни друзей, ни знакомых у меня там пока нет. Да и появятся ли – никто гарантировать не может.

От моих слов Виктор Николаевич даже рассмеялся:

– Упаси бог, чтобы мы заставляли тебя следить за кем-то или выполнять какие-то шпионские задания. Мы же, в конце концов, с тобой не в детективном сериале. Просто иногда может возникнуть необходимость кому-то что-то передать через тебя… Не бойся, не бомбы и не какие-то секретные материалы – наша страна с Израилем в дружеских отношениях! Мелочи какие-нибудь… Ну, чтобы просто не забывать о нашей дружбе. Ведь тебе же ничем наша контора не насолила, а наоборот помогла закончить техникум. Разве не так?

– Ничем не насолила, – покачал я головой, и мне снова стало тошно, как в те достославные времена, когда наши встречи были регулярными. Слава аллаху, всё последующее время, что я учился после техникума в Литературном институте, встреч с комитетчиками не было.

Когда мы с ним, наконец, расстались, мне немного полегчало, потому что я жёстко решил, что только пересеку границу, сразу выброшу из головы всё, что связано с конторой. Ну, а если уж это до конца не удастся, то, по крайней мере, ни на какие новые контакты с ними больше не пойду. Начнут настаивать и давить, самолично отправлюсь в полицию или «Шабак» – куда там следует обращаться в подобных случаях? – и во всём признаюсь, как на духу…

…И вот прошло уже больше двадцати лет с тех пор, как я оказался здесь, а контора ни разу о себе не напомнила. Я и в самом деле почти забыл про неё, даже написал юмористический рассказ о наших взаимоотношениях и опубликовал его в центральной газете. Мне всегда казалось, что нужно описать в рассказе или стихотворении какое-то событие или собственное состояние, которые не дают тебе покоя, и тогда этот морок покинет тебя, перейдёт на исписанный тобой лист, станет чужим и безопасным. И, кажется, мне это отчасти удалось.

Или – не удалось, если судить по тому, что происходило сегодня.

Немая сцена, наступившая после того, как мужчина, сидевший в кресле рядом со Светланой, сообщил мне о старом знакомом из конторы, несколько затянулась. Я даже непроизвольно вытянул сигарету из пачки и щёлкнул зажигалкой, но так и не прикурил.

– Что вы замолчали, Игорь? – невозмутимо спросил мужчина. – Никак не можете вспомнить, кто такой Виктор Николаевич? Напомнить?

– Не надо. Я помню его. И что же ему от меня понадобилось спустя столько лет?

– Вот это другой разговор. Более конструктивный. Присаживайтесь, побеседуем.

Я вернулся от двери и послушно сел в кресло подальше от Светланы, которая теперь тоже старалась не смотреть в мою сторону.

– Весь этот концерт с… – я кивнул в сторону расстеленной кровати, – был разыгран с одной целью – вытащить меня на беседу? Я правильно понял? Не слишком ли масштабная постановка?

– А разве вы стали бы вспоминать о своём старом знакомом при другом раскладе?

– Не стал бы, – честно признался я.

– В том-то и дело. – Мужчина поёрзал в кресле и потянулся зажигалкой к моей сигарете. – Маленький невинный шантаж чудеса творит.

– Какой это шантаж? – кисло усмехнулся я. – Меня ничто не держит, и я могу прямо сейчас встать и спокойно уйти отсюда.

– Тем не менее, не уходите? А шантаж и в самом деле пустяковый. Даже, я бы сказал, поганенький. Съёмки-то ваших ночных кувырканий никому на самом деле не интересны, потому что, как вы сказали, у вас даже супруги сегодня нет. А вот некоторым израильским конторам, коллегам нашей конторы, может, показаться интересным… Не поймите меня неправильно: вам никто ничем не угрожает и не выкручивает руки, а всё это затеяно исключительно ради того, чтобы привлечь ваше внимание и напомнить о себе.

– Странно вы это как-то излагаете. – Я всё пытался тянуть время, стараясь привести голову в порядок и придумать, как себя вести дальше. – Ладно, не будем тянуть кота за хвост. Что вы конкретно хотите от меня?

Передо мной на столе лежала бумага, на которой не было никаких грифов, заголовков и подписей, лишь текст, набранный убористым печатным шрифтом. Я эту бумагу прочёл уже дважды, но ничего интересного для меня в ней с первого взгляда не оказалось. Для чего мне её подсунули?

«Станислав Юрьевич Зенкевич родился 6 августа 1939 года в городе Ленинграде. После окончания Военной академии химзащиты им. С. К. Тимошенко в 1964 году служил в Центральном военно-химическом центре, с 1972 года начал активно заниматься разработками химического оружия.

В 1980 году в составе научно-технической комиссии проводил в Афганистане экспертизу американских химических боеприпасов, участвовал в системной физико-химической и экологической экспертизе на Кубе, а затем во Вьетнаме.

В 1984 году стал заместителем начальника химических войск минобороны СССР. Занимал пост главного специалиста оперативной группы политбюро КПСС по дезактивизации аварии Чернобыльской АЭС.

В 1990-х возглавил программу по переработке химического оружия, параллельно создал и возглавил Центр экотоксиметрии при Институте химической физики им. Н. Н. Семенова РАН.

В 1993 году был назначен представителем РФ в сирийском Экологическом центре в Джамрайне.

В 1995 году госдепартамент США утвердил персональные санкции против Зенкевича, обвинив его в контрабанде вещества двойного назначения».

– И это всё, ради чего вы так темпераментно жаждали со мной встретиться? – спросил я у мужчины, имени которого так до сих пор и не узнал. Впрочем, я этого и не собирался делать, чтобы не воображал, будто дальнейшее общение с ним представляет для меня какой-то интерес. Достаточно имени моего бывшего куратора из конторы.

– Конечно, нет, – усмехнулся он, – но это первоначальная информация, с которой вы должны ознакомиться. Дальше будет интересней.

– Должен? – насторожился я. – Никому ничего я сегодня не должен!

– Я, наверное, неправильно выразился. Для вас эта информация должна представлять некоторый интерес, я бы даже сказал, личного характера.

– А вот с этого места подробней: какой у меня может быть личный интерес к совершенно незнакомому мне человеку, да ещё российскому генералу? Это имя мне абсолютно неизвестно, и я никогда об этом человеке ничего не слышал…

Мы по-прежнему сидели в гостиничном номере, а Светлана, сделав нам по чашке кофе, пересела к телевизору и теперь, демонстративно не обращая на нас внимания, смотрела какую-то музыкальную передачу, приглушив звук.

Лицо моего собеседника, как и в самом начале разговора, было совершенно невозмутимым. Голосом монотонным, как у школьного учителя, диктующего классу, он продолжал:

– Если вы знаете, у вашего покойного батюшки…

– А вот моего отца прощу не трогать! – сразу взбеленился я. – Он достаточно настрадался за свою жизнь. И ваша контора в том сыграла не последнюю роль!

– Время тогда было такое. Не только он один пострадал… Сами представьте: зима 1942 года, ваш отец вышел из окружения, дважды попадал в плен к фашистам и каждый раз бежал, восемь месяцев добирался до своих. В глухих белорусских деревнях, что ли, отсиживался всё это время?.. Как к нему должны были отнестись фронтовые особисты?

– Вы и такие детали знаете? Основательно же вы подготовились к разговору со мной!

Мужчина пожимает плечами:

– Это наша работа!.. Если в то время наши коллеги не сумели или не захотели разбираться во всех подробностях, то мы это делаем сейчас.

– Ну, и в чём же вы сейчас разобрались? Отец не один выходил из окружения. Сотни солдат и офицеров, таких же, как он, месяцами пробирались к своим сквозь полесские леса и болота. Почему же его сразу записали во враги народа и дали десять лет лагерей? Вы это считаете правильным решением?

– Действительно, не сотни, а тысячи выходили из окружения, но среди них были и такие, кто соглашался работать на немцев в тылу Красной Армии, и нужно было их выявлять.

– Но отец…

– По каждому человеку наши контрразведчики опрашивали свидетелей и тех, кто выходил из окружения в одной с ним группе. Приятель вашего отца, который шёл всю дорогу плечом к плечу с ним, оговорил его. То ли его запугали, то ли он сам решил таким образом спасти шкуру, подставив товарища… А тогда долго не церемонились – приговор тройки, десятка лагерей и вперёд на воркутинские шахты…

Всё, что он сейчас рассказывал о моём отце, я в основном знал. Вот только понять не мог, для чего контора сегодня подняла это старое архивное дело? Ведь отца давно реабилитировали, то есть «простили», хотя никаких извинений из официальных структур ему так никто и не принёс. То есть, обвинение сняли, а из врагов народа так и не вычеркнули. С этим он и жил до самой своей кончины.

– Знаете, уважаемый, – вздохнув, сказал я, – мне тяжело и крайне неприятно разговаривать на эту тему, да и смысла продолжать этот разговор я не вижу. Отца уже нет в живых двадцать лет – зачем ворошить прах?

– Согласен с вами. Но в данном случае вас должен заинтересовать один небольшой фрагмент из его биографии. Ещё довоенной. Вам что-нибудь отец рассказывал о своей довоенной жизни?

– Он мне вообще почти ничего не рассказывал. Особенно о том, что с ним происходило до моего рождения. Я разбирался лишь по документам, которые остались после него. Знаю, что он родился в Вязьме в бедной многодетной семье, единственный изо всех получил высшее образование. Очень рано уехал из дома в Ленинград, где учился в Финансово-экономическом институте. После его окончания почти до самой войны служил в армии, освобождал Западную Украину и Западную Белоруссию. Это всё есть в документах и анкетах… Но вам-то это для чего сейчас слушать именно в моём изложении? Поднимите документы из своих архивов.

– С вашей матерью он встретился уже после освобождения из лагерей?

– Да, в пятьдесят втором году.

– А вам известно, что у него до войны была семья?

– Что-то я об этом слышал, но никаких подробностей узнать не удалось.

– А вам это было интересно?

– А как вы думаете! Я даже у отца спрашивал, но он только отшучивался, мол, что было, то было, и я, мол, сам уже всё давно позабыл. После этого я решил, что, если отец не хочет мне ничего рассказывать, значит, есть на то причины, и мне совать нос сюда не стоит.

– У вашего отца и в самом деле до войны была семья. Он женился на своей однокурснице ещё в институте, и у них даже родился мальчик.

– Вот как! – удивился я. – Честное слово, я об этом ничего не знал. И где же они сейчас – мать и ребёнок?

– Не торопитесь. Всё по порядку. Когда ваш отец ушёл на фронт, они остались в Ленинграде, где проживали постоянно. А потом он попал в плен, и, когда вышел к своим и был осуждён на десять лет, жена отказалась от него. В какой-то степени её можно было, наверное, понять. И так жизнь тогда была нелёгкой, а тут ещё оказаться в роли жены врага народа – никому такого не пожелаешь. Брак был односторонне расторгнут, и известие об этом ваш отец получил, уже находясь в лагерях за Полярным кругом. После этого женщина вернула себе девичью фамилию и порвала все отношения с родственниками бывшего мужа. И это, поверьте, далеко не единичный случай.

– И какая же, интересно, у неё девичья фамилия? – непроизвольно вырвалось у меня.

– Зенкевич. А звали её Екатериной Васильевной. Сына же её звали Станиславом.

Моя рука потянулась за листом бумаги, который всё это время лежал передо мной на столе, и у меня перехватило дыхание:

– Вы хотите сказать…

– Да. В этой информации идёт речь о вашем брате по отцу Станиславе Юрьевиче Зенкевиче…

Глупей ситуации, наверное, и придумать было невозможно. Я, человек, который прожил большую половину жизни и, как казалось мне, знавший всю свою родословную до дедов и прадедов, вдруг обнаружил, что у меня существует какой-то неизвестный мне брат по отцу, ни разу за всё время не засветившийся на моём горизонте! Хотя… зачем ему это? Кто ему сегодня я? И кто он сегодня мне?

Ну, да, поступила его мать по отношению к своему мужу подло и даже по-предательски, бросив человека в самую тяжёлую минуту жизни, но малолетний-то ребёнок, родившийся у них в браке, он-то совершенно ни при чём! Какие у меня могут быть к нему претензии? И ведь он наверняка даже не подозревает о моём существовании.

Можно представить, как складывалась его жизнь после войны. Наверняка пацаном он не раз спрашивал у матери об отце. Но что она ему отвечала? Погиб на фронте? Вероятней всего…

А отец, освободившись из заключения и не имевший права приближаться к столичным городам ближе, чем на сто один километр, поехал не в Ленинград, где жил до войны, а к своим родственникам, эвакуированным на Урал, где и познакомился вскоре с моей мамой, тоже находившейся там в эвакуации. Она к тому времени уже получила похоронку на своего первого мужа, горевшего в танке и умершего в госпитале от полученных ранений. Так их и свела горькая судьба, моих отца и мать – моих самых родных и близких людей на свете…

И всё-таки… брат…

– Для чего вы мне это рассказали? – мрачно спросил я мужчину, вежливо помалкивающего и исподлобья наблюдающего за моей реакцией.

– Перечитайте ещё раз эту бумагу. – Он ткнул пальцем в лист передо мной. – Вам ничего в ней не показалось интересным?

– Нет. Кроме разве того, что этот человек занимал довольно высокие посты, потом занялся производством запретных химических веществ и химическим оружием, а сегодня находится в Сирии. И этот человек, по вашим словам, мой брат. Ну, и что с того?

– Вот мы с вами и подошли к самому главному, о чём я хотел поговорить. Этот человек действительно всю свою жизнь работал в оборонке и занимался исследованием и разработкой новых видов отравляющих веществ до тех пор, пока это было официально разрешено.

– Что значит разрешено?

– Вы когда-нибудь слышали про Конвенцию о запрещении химического оружия?