Сегодня он впервые не пришел. Я не могла найти себе места. Заказала четыре чашки кофе, четыре! Выкурила почти пачку. Были только три его друга. Что-то тихо обсуждали. Он так и не появился. Я ушла.
март, 1966.
Его так и не было.
апрель, 1966.
Не появляется! Друзья приходят.
май, 1966.
Приходит только один из друзей. И гораздо реже.
июнь, 1966.
Не приходит никто из компании! Никто! Я в отчаянии!
июль, 1966.
Никого.
август, 1966.
Никого!
сентябрь, 1966.
Появился его друг! Сел за их привычный столик. Заказал виски на три пальца и без содовой. Это очень странно, ведь они никогда не пили виски, ограничивались пивом.
Я не выдержу. Решено – я подойду к нему, и будь что будет!
(…)
Рик в январе в составе пехотной дивизии был направлен в южный Вьетнам и погиб от рук вьетконговцев в конце августа…»
***
– Мадам, ваша вилка под столом! Мадам, и записная книжка упала. Ох… Мадам, может быть… платок? И, наверное, воды…
Про обособление членов
«Мне не нужна Ваша частица, мне нужно все Ваше существительное. Без всяких предлогов я вступил бы с Вами в союз и глаголом сжег бы все обстоятельства места и времени».
Это было уже пятое письмо. Молоденькая учительница русского Зоя Игоревна каждый раз заливалась краской до самых пяток, а в конце письма разражалась негодованием – потому что письмо все время было подписано. Смело и нагло: «Ткачев». Рослый, крепкий одиннадцатиклассник, красивый, как помесь Есенина с Маяковским, и умный, зараза, как Виктор Пелевин.
Зоя Игоревна совсем не знала, что ей делать, а письма продолжали приходить.
«Закрыть кабинет на ключ и остаться там с Вами. Не правда ли, это было бы лучшим место_имением?» – писал Ткачев в конце первой четверти.
«Я хочу быть вашим именем прилагательным. Я приложился бы к вам нежно, но страстно, и обособлял бы, обособлял… В самой сложноподчиненной форме» – писал он в начале третьей.
Зоя Игоревна давно забыла о стыде и гневе. Она больше ни о чем не могла думать, кроме как о Ткачеве и его морфемах, особенно о корне. Но она была благоразумной девушкой, и воплотить ткачевские, а теперь уже и свои, фантазии в реальность казалось ей немыслимым, невозможным. Она очень дорожила своим местом в лучшей гимназии города.
А в конце учебного года письма перестали приходить. Ткачев по-прежнему являлся на все уроки и пожирал Зою Игоревну глазами со своей последней парты, был всегда безукоризненно подготовлен, получал отличные отметки, но… писем не писал.
Зоя Игоревна сломалась. Она то вызывала Ткачева на каждом уроке, лихо лупя в журнал пятерки, дырявя от выжигавшей душу страсти бумагу школьного журнала, то, напротив, переставала вызывать его, уходила в игнор, невзирая на всегда стремящуюся ввысь его руку.
Тщетно.
А потом, когда закончились все экзамены и в школе запахло краской, а вереницы перевернутых парт выстроились в коридорах, Зоя Игоревна, зайдя в кабинет уже ушедшего в отпуск завуча, чтобы вернуть туфли, которые та одалживала ей для выпускного, увидела на столе бесстыдно раскинувшую все свое междометие директрису, а с ней – Ткачева. Который обособлял ее во всех падежах.
Пик и Пок
Жили-были Пик и Пок,
Пок – толстенный, как мешок,
Пик – длиннющий, как сосиска.
Ты представил их, дружок?
Пик работал циркачом,
Шпаги он глотал причем.
Пок завидовал немного —
Он районным был врачом.
«Если что-то предпринять,
Шпаг не сможет он глотать.
Что же делать… я же медик…
Надо как-то помешать…»
Пик в тот день бежал домой
Со всех ног, как заводной,
Дорогой билетик в ложу
Другу он достал, герой!
– Пок, смотри, что я принес!
А ему кувалдой в нос.
