Делириум

В колодцах вращались одетые гнёздами древней пыли гигантские вентиляторы. Но они не спасали. Счастливые граждане швыряли в пыльный водоворот горящие окурки. Пыльные гнёзда дымились, выплевывая вверх на мостовую фейерверки искр. Часто гнёзда загорались, и тогда в Яме начинался пожар. Фрики бросали рабочее место и бежали тушить огонь. К ним присоединялось нетрезвое интеллектуальное общество. Тушили пивом, передавая по цепочке. Потом источник перекрыли. А на этом месте открыли достойный статуса махрового центра дорогущий ресторан. Но «Демокритов Колодец*» никуда не делся. Через пару лет жирный ресторан буквально провалился в яму – ушёл под землю вместе со всеми своими новыми русскими гостями…

Во времена дырявых автоматов за сутки на пол троллейбуса просыпалась куча мелочи, на радость ночным уборщикам. Мы собирали вместе со старушками богатую жатву. Под утро соревновались, какая бригада собрала больше. В месяц это был неплохой приработок.

Часто в парк приезжали забытые вещи – сыр, колбасы, бухло. Будто почуяв, из подвалов парка проявлялись дежурные ночные электрики подвижного состава. Они были старше по званию, чем мойщики, и требовали свою часть добычи. Ночные троллейбусы привозили скрюченные тела пьяных. Мы со старушками выкладывали их штабелями перед воротами парка, на которых были выдавлены две огромные красные звезды.

С первой зорькой сильно мятые господа просыпались, трясли непослушными головами, затем сусликами, спасшимися из капкана, улепётывали.

После работы можно было прокатиться по ночному району на троллейбусе: звеня рогами, рассыпая снопы искр на поворотах, кружить вокруг Миусского парка.

В четвёртом парке я узнал поразившую меня на всю жизнь истину, которую исповедовали ночные электрики подвижного состава: «Жить надо так, чтобы каждый день у тебя с утра была бутылка водки!».

Самым зверским местом моих пролетарских бдений была автобаза на Тушинской. То есть не совсем на Тушинской, надо было еще ехать за МКАД.

Я помню: всегда невыносимо холодная ночь, колючие и очень злые звёзды, почему-то полуголый, я метался в этом грязном лабиринте, поскальзываясь на горках замерзшей блевоты. Я никогда не был в этом оазисе вампиров днём.

Автобаза выглядела так: огромное, убитое снегом поле, где спали, прижавшись друг к другу, автобусы и редкие колченогие грузовички, в кривое поле уходило кладбище подбитой техники. Меня встречали дырявые, крашеные суриком, травмированные техникой ворота с мощными клёпками. Внутри был засыпанный мусором, горками угля, сгоревшими шинами и собачьими будками двор. Справа находилась высокая хибара сторожа, обитая ржавым железом, с провалившейся крышей и кривой трубой, утратившей верхушку. К хибаре прилипли неправильной геометрической формы, заляпанные черной краской, сваренные из железа башни складских помещений. Слева стояла огромная, без окон, на кирпичных ножках, непонятного назначения изба. В глубине двора в морозной мгле плавился мираж – крематорий моей кочегарки, с большим тюремным окном, затянутым полиэтиленом. Вся местность внутри собранного из отходов штампованного производства пятиметрового забора была засеяна мелкой угольной пылью. Порошок разъедал глаза, на лице оставались грязные чёрные разводы. Всё пропиталось чёрной пылью: и несчастные кусты, и собаки, и сторожа, и снег. Стоило подуть ветру, в небо вздымался угольный вихрь.

Не менее живописны были обитатели кузницы мёртвых. Со мной дежурили калеки. Самый брутальный был Сидор Матрасыч. Это был очень толстый человек, 160 килограмм весу, лишившийся под трамваем обеих ног, обладатель круглой головы с рогами, как у пророка Моисея. У него всё было круглое – нос, уши, губы и глаз, второй был всегда закрыт. Носил Матрасович толстый моряцкий свитер и, не обращая внимания на увечье, являл собой очень позитивную личность – шутил и сыпал похабными анекдотами про Наташу Ростову. Второй – Гурыч: карлик без руки, худой, вогнутый в землю, сморщенный человек, почему-то зимой ходивший в сандалиях, в мышиного цвета пальто и вытертой до дыр пыжиковой шапке. Я ничего не мог понять, что он говорит! Единственное, что было чуть-чуть понятно – это обязательная фраза, которую он лепил к своему бормотанию: «Мобыть, мобыть, мобыть, мобыть…». И третий – просто Отрубонец. У него не было четырёх фаланг пальцев. Этот был, в отличие от предыдущих двух, противный. Я не любил попадать в его смену. С лицом мёртвой вороны, он носил короткую тельняшку, мичманский бушлат и ушанку с кожаным верхом. Был он старым рецидивистом, сплевывал беззубым ртом, хотел навязчиво дружить и норовил нассать у меня в кочегарке.

Были ещё три собаки: большая, по кличке «Бычок» – старый беззубый алабай с голосом простуженного курильщика, средняя, очень позитивная «Муха» – она могла бы быть пуделем, если бы не многолетние угольные дреды, и зверски злющая, почему-то с кошачьим именем «Барсик», величиной с крупную крысу.

В гости приходили стаи бродячих собак из разных группировок. Их территориальные войны часто проходили в непосредственной близости от крематория. Про крыс рассказывать не буду…

Погреться, покормить собак, выпить с инвалидами приходили убогие бабки из соседних бараков. Было не скучно.

Сидор Матрасыч имел свой турник со специальным канатом, с помощью которого он добирался до перекладины. Пурга, Сидор пел песню про Марко Поло, подтягивался. Иногда он не мог сам слезть с турника и звал окружающих на помощь. Это было страшно.

Спал он на верстаке, покрытом черными, пропитанными углём ватниками, в мерзко вонючей сторожке, отбиваясь от крыс. Невозможно не вспомнить про «Прокрустово ложе»*!

Гурыч очень любил, усевшись на кучу угля, часами беседовать со мной, размахивая энергично культей. Его совершенно не смущало, что я ни слова не понимаю. Только бесконечное: «Мобыть…».

Кочегарка была абсолютно бессмысленным объектом. В зале, сооруженном из шести железных ферм, проемы между которыми были заделаны красным старорежимным кирпичом, стояла циклопических размеров печь с волчьей пастью горнила и тяжёлой заслонкой, которую закрыть мог только великан. Всё было сделано так, чтобы уголь не горел и не давал никакого тепла. За всё время службы мне ни разу не удалось получить тепло. Холод стоял жуткий, и в этом круге вращались вместе со мной все призраки ледяных миров.

Я сбежал из кочегарки и устроился сторожем в Новодевичий монастырь. Внутри находилась вторая крепостная стена с тяжёлой аркой, она делила территорию пополам. Главные ворота монастыря, минуя груз огромной восьмидесятиметровой колокольни, вели к открытому полю, заросшему бурьяном, к пузатому массиву главного Спаса-Преображенского собора и к Покровской церкви. Монастырь давно уже пережил свое скандальное прошлое двадцатых годов, коммунальное, когда здесь селились со своими семьями работники ОГПУ, и пребывал в сонной прострации возвращения в лоно церкви через шлюзовую камеру главного управления московской реставрации.

Сегодня здесь всё цветет монастырскими садами и террасными клумбами, а тогда было не так.

Представьте большой пустырь с разбросанными кругом косыми и кривыми упавшими в землю, распятыми после смерти надгробиями Романовых (монастырь был родовой усыпальницей), Черкасских, Троекуровых, Оболенских, Трубецких, Шереметьевых. Мотки колючей проволоки и фанерные звёзды – ниши, ниши крепостных стен. Ниши часто использовались как подсобки. Все они были кривенькие, из разного гнилого материала, со скрипучими калитками. Я гулял внутри стен при свете луны, тревожил знатных призраков пустыми тостами конца двадцатого века.

Была вторая часть, спрятанная от глаз крепостной посадской стеной: раньше, наверное, там жили монахи. Внутри находился экспериментальный мебельный завод. Завод на заказ делал мебель в единичном экземпляре для номеров люкс гостиницы Интурист. Это было царство погрузчиков, циркулярных пил и козловых кранов. Я охранял самоотверженно всё это добро. Было у меня три всё время менявшихся напарника. Лысенький, дородный мужчина с бачками – очень важный и степенный господин. Мы с ним пили самогонку и играли в шахматы. Я регулярно аккуратно проигрывал. Была толстая неопрятная бабушка. Она всё время спала, занимая всю будку сторожа. Третьей напарницей была очень страшная бабушка-ведьма.

Про неё надо рассказать отдельно. Это было существо, отдалённо напоминающее венец творения*. Жизнь её согнула в четыре раза, так что когда она передвигалась, голова её волочилась по земле. В одежде нельзя было выделить какой-то отдельный аксессуар. Всё это были ветхие, грязные, жирные тряпки и тряпочки. Голова – гнилое яблоко, была размашисто укутана в мешковину. На ноги были надеты огромные, сорок седьмого размера боты. Бабушка люто ненавидела весь род человеческий. И она проклинала его и проклинала, частила его и по матери и по отцу. У неё случались припадки, тогда она извивалась сломанным насекомым у пункта приёма готовой продукции и проклинала, проклинала, проклинала – меня, генерального секретаря, мужа, президента Америки и почему-то актера Михалкова.

Я пытался ей как-то неумело помочь, и мы даже в конце моей карьеры немного подружились. Но при всей ненависти к людям, она любила животных патологически.

Так вот… Охраняли это дорогое царство собаки. Царем стаи был невероятных размеров горный пес, теленок, переросток на цепи. Он был очень угрюмый и опасный. Жил волкодав в большой просторной будке. Я лично старался с ним дел не иметь, но моя бабушка – она его боготворила. Кормила его, причесывала, целовала, облизывала. Знаете, она никогда не спала со мной в сторожке, чему я был зверски счастлив. Бабушка всегда спала в будке вместе с чудовищем!

И это меня тревожило, прямо сказать: казалось это мне всё ненормальным, поэтому приходилось пить на работе. Но иногда мои соратники не приходили на работу! Я дежурил один. Такая платформа не могла пустовать, приезжали дружки…

Иванов и Сидоров. Иванов был настоящим арийцем, таким он себя и считал. То есть он был высокий блондин, с тонкими губами и прямым носом. Они оба учились в МАИ. Сидоров был плотный, с лицом Дина Рида, мой старый друг, земляк. Он был школьной рок-звездой, пел в школьном ансамбле «Звуковой барьер». Сидоров пел на школьных дискотеках: «Не ходите, дети, в лес, там огромный член пролез…», или «Если девушка лесбиянка…», или «Медный рубль, железный доллар…».

В общем, и Иванов, и Сидоров были настоящие веселые парни, никогда не унывали и всегда были готовы к космическому полету.

Понятно, привезли много водки, а вот про закуску забыли. Ну не беда, у меня были ключи от всех помещений. Вскрыли административный блок, затем канцелярию, обнаружили холодильник, набитый сырами и колбасами. Главное было от всего отрезать немного, чтобы было незаметно. Из всех этих кусочков получился настоящий банкет. Было там еще три тараньки, которые я приказал ни в коем случае не трогать, штучный товар. И пошла лихая пьянка.

Сидоров пел голосом Гиллана: «SMOKE ON THE WATER». Так орал, что окна лопались. Иванов между тем освоил автопогрузчик во дворе, засучил рукава и представлял себя мотоциклистом с коляской. Неистово орал: «Дойче зольдатен, унтер официрен…». В какой-то момент к нему присоединился и Сидоров. Проклятый погрузчик бил по асфальту железными ножами, шум стоял невообразимый. В соседних многоэтажках начали загораться окна, мои сторожевые псы просто с ума посходили. Унять буянов не было никакой возможности.

Тут стали дубасить в ворота, я объявил шухер, пошел открывать. Друзья скрылись в администрации и затаились.

Открываю ворота. Картина, достойная кисти художника Перова… Приехали: директор ГКУ «Мосреставрация», директор экспериментальной фабрики, директор всех сторожей района и четыре наряда милиции. То есть весь двор монастыря забит серьёзными тачками и людьми в форме.

И все хором начинают орать мне в уши. Дескать, что за муть – спишь на посту, сработала сигнализация в главном храме и в бухгалтерии. А в главном храме – сто пудов золота в окладах и камушки!

«Да у меня все тихо, никаких происшествий…», – оправдываюсь я, пытаясь не дышать спиртуозой в лица высоких начальников.

Тут главный майор передергивает свой ТТ и крадется. На втором этаже горит свет. Милиционер вскакивает на крышу и по-пластунски исчезает в окне второго этажа… «Ну, – думаю, – хана, этот псих сейчас перестреляет моих корешей…», и действительно в ночной мгле грохочет выстрел…

Когда майор со своим парабеллумом влез в окно, он обнаружил Сидорова, который сидел за столом главного бухгалтера и глупо лыбился. Герой в погонах в темноте не заметил спрятанного под столом Иванова и наступил ему на лицо, потеряв равновесие. Падая, он выстрелил в потолок, чуть не влепив Сидорову пулю в лоб.

Начинается обыск. «Ага, финка в кармане у Сидорова». Довольный майор лезет в карман, со злорадной рожей. И… вытаскивает тараньку. Тут уж я закипаю…

В общем, признал их я своими друзьями, ничего незаконного, просто веселый банкет…

Нас скрутили и повезли в отделение. Как-то неумело, даже водку не отобрали, и мы удачно продолжили праздник уже в обезьяннике.

Сидоров нашел скрипку с тремя струнами и всю ночь развлекал милиционеров прекрасными мелодиями рок-н-ролла. В итоге мы с нашими тюремщиками подружились и допили вторую бутылку вместе. Утром пришел следователь, взял показания и отпустил восвояси. Из монастыря меня, конечно, уволили…

Я сразу перебрался сторожем в «Алмазный центр». Рядом со станцией «Фили» есть большой стеклянный небоскреб, в этом учреждении занимаются огранкой алмазов. В первом корпусе алмазы уже не помещались, и рядом с ним решили построить еще один новый. Эту стройку мне доверили охранять.

Руководил сложным процессом многоопытный прораб Вечерин – красавец с дымящимися глазами. Он был правнуком первого наркома иностранных дел* молодой советской республики.

Итак, мне доверили сторожить закрома, но я не загордился, регулярно бросал высокий пост на произвол судьбы. Часто во время вахты уходил на Чистый: или пить вино, или творить большое искусство. Или вообще не являлся, а звонил Воне Барасу, который жил в соседнем доме. Тот шел в правильный час и зажигал свет в вагончике. Иллюминация сигнализировала – сторож на посту.

Однажды, уже за полночь, я решил слегка посторожить алмазы и явился в свой вагончик. На посту играла музыка, визжали девчонки, местность укутал розовый, нежный туман. Грабители гуляли, не отходя от кассы.

Вооружившись арматурой, я распахнул дверь вагончика. По центру, в свете пятисотваттной рампы сидел счастливый Вечерин, на коленках у него играли нетрезвые девчонки, все свидетельствовало о профессиональной подготовке банкета – бутылки с заграничными этикетками, икра и финский сервелат.

Я не стал важничать, охотно присоединился к празднику. Неожиданно я очень пришёлся ко двору. Более того, Вечерин решил, что этот странный сторож – интересный человек.

И понеслось. На работе меня теперь ждал философский диспут, кроме выходных, когда я мог сделать передышку. Вечерин накрывал поляну, переодевался во фрак, брал в руки арфу и ждал своего нового необычного друга. Прораб мне аккуратно подливал, бутерброд икрой намазывал. Я, плюясь от страсти, вещал про дальние страны, про чудеса инопланетных цивилизаций, про Кьеркегора* и «Суперсилу»*, «Степного волка»* и «Шестьдесят вторую модель для сборки»* и магические грибы*. Мы расставались с Вечериным на рассвете, он шёл командовать своими пиратами, а я отпарывался спать на Чистый переулок. Хотя я думаю, он тоже где-то давил харю в подсобке на ящике высокого напряжения. Вечером он встречал меня бодрый и как всегда лучезарный.

Как-то просыпаюсь в вагончике, выхожу и вижу: на стройке тоска – рабочие мрачные скучают, рассевшись, словно грачи, на строительных лесах. Звонит жена моего друга в слезах: «Вечерин исчез!».

Выяснилось: очередная ночная лекция была посвящена мистике крымского полуострова, утром мой чувствительный друг улетел в Симферополь, где алкогольным ветром пронесся по всему ЮБК*.

Времена были бедовые, пахло запоздавшей в России психоделической революцией. Сознание расширялось стремительно, мозг плавился в супе непостижимой вселенной – только Бог, вселенная бесконечность бесконечности вселенных, борьба темной энергии с антивеществом и великое делание искусства…

У меня на стройке случился пожар – расплавились искусственные алмазы, полностью сгорел туалет с дыркой. Искали сторожа, а его не-ту-ти…

Пожар потушил вовремя вернувшийся из Ялты Вечерин. Он стремительно восстановил сортир, выковал недостающие алмазы и накрыл поляну.

Вечерин – он был богатырь на просторах пустыря филёвской заимки. И опять на пепелище мы тревожили вселенную своими неоднозначными выводами. Искали Самадхи благородного восмистадийного пути Бамбара-Эрдэни-хубилгана* и очистившего пробужденное сознание Бодхисаттву*.

Однажды утром мы торжественно собрались в город Фрунзе, затем Ош, Кашгар, в провинцию Ладак* – столицу свободного от китайцев Тибета. Наши планы разрушили явившиеся на работу строители.

А ведь такие неистовые берсерки потаённой опушки могли, могли почти невозможное. Мы с Вечериным не стали хубилганами.

Жил неспешно, рядом с небоскребом, набитом алмазами.

Ой, Боже мой, какой вид открывался на всю непопсовую Москву на косогоре за строительными ангарами!

За забором начинался высокий берег речки. На месте сегодняшнего Сити и прочих печальных свечек демократии был пустырь, заросший непроходимым бушем*, с кратерами тухлых болот, обрамленных мангровыми зарослями*. По речке плыли буксиры и белоснежные пароходы. Из-за спины могучие тепловозы тянули очереди масляных, пузатых цистерн. Справа от железной дороги неслись жирной змеёй фуры, красные пожарные мустанги и олдсмобили*.

А над головой парили голубые птицы, низко взлетавшие из Шереметьево. Конечно тут же, у завалинки, мясер на углях, огурчики солёные, сало, черняшка, лучок – все в таком моменте… И девушка Муся с зелёным ирокезом, худая мангуста, с глазами, полными слез, в лиловом море редких, диких подмосковных маков…

Часто ночью я ездил к Сучкову в Рабочий посёлок смотреть порнуху. Не то, чтобы я эту порнуху любил, просто у Сучкова был, во-первых, единственный на местности видеомагнитофон, во-вторых, ему регулярно менты привозили с завода пятьдесят литров портвейна «Лидия» в кислородных подушках, в третьих, всегда присутствовало великолепное угощение и, в четвертых, на такие именины в гнездо слетались табуны лучших философов, поэтов и драматургов.

И там со мной приключился странный ковельбот. Приехал, выпил, зачем-то собрал закуску, выпивку, всех замужних женщин и увел их в подвал. Сколько там мы пробыли, не знаю, но когда мы вернулись, застали целую шоблу озверевших мужей. Били почему-то моих спутниц.

Я, как мог, защищал своих подруг. Я числился великим художником и был неприкасаем в этом доме. Мне было позволено все. Поэтому взбесившиеся мужья меня нежно отпихивали. И я летел опять в апельсины. Почему-то пол был устлан тоннами апельсинов. Бабы визжали, мужики пыхтели, мне было печально и скучно. Я, прихватив тормозок*, отправился к себе на стройку.

Электрички в четыре утра не ходили. В те времена в четыре ночи мир останавливался, превращался в вакуум.

На платформе меня обнаружил наряд милиции. Их беспокоило одно: где мои ботинки? И действительно – ботинки исчезли. Тогда милиционеры дружно принялись искать мои драные кроссовки «San Shaen». Один они нашли быстро, но второй искали целых полчаса. Все же нашли под платформой. От предложения одеть их мне на ноги я благородно отказался.

На стройке я обнаружил несчастного господина в костюме. Он весь был покрыт цементом, в волосах блестели стразы металлических стружек. Это был главный инженер. Пил он в ресторане на Юго-Западной, а кой дьявол его отправил в Фили, было неясно. Это был самый несчастный главный инженер в моей жизни. Он уехал утром на Зил-130 в сторону лопнувшего в небесах заката, а я стал искать ключи от «Алмазного центра». Их нигде не было! Нужно было ломать замок…

Я двигался по основному маршруту, отклоняясь то в сторону детских воспоминаний, то в сторону ловли камчатского краба, то проваливался в яму подкорки литературной долгосрочной памяти. Двигался по Кропоткинской, с неимоверным усилием отрывая ноги от донных цеплючих водорослей. Вдруг

г-ррррррр…, включили радар, вытаскиваю из открытого канализационного люка сетку с крабами. Редкие утренние прохожие, обнаружив психа в тумане, спасаются бегством.

Но все же, как на передовой, забросал фашистов гранатами и добрался до нашего гнёздышка. Мне был нужен топор, фомка и молоток. Надо было сокрушить замок моего вагончика, где лежали ключи от стройки. Ведь после пожара на меня коллектив алмазных братьев смотрел ох как недобро…

Так я первый раз увидел Снорк. Она в недоумении, в мареве раннего утра увидела прозрачный призрак в клетчатом пальто.

Я метался по комнате, словно свободный баклан в водовороте Мальстрем*…

II. Две с половиной жизни – примечания.

Трансмутация – превращение одного объекта в другой.

Лоретта Янг – американская актриса, обладательница премии «Оскар» за лучшую женскую роль (1948).

Ива́нов Александр Андреевич (1806–1858) – русский художник, академик, автор полотна «Явление Христа народу».

Как Одиссея Троянский конь (античное) – идея обмануть Троянцев с помощью огромного деревянного коня приписывается Одиссею.

Ходить гоголем – с гордым, независимым видом.

Статус-кво – возврат к исходному состоянию.

«Демокритов Колодец» – есть только атомы и пустота, поэтому истина о вещах так же не доступна, как дно бесконечно глубокого колодца.

«Прокрустово ложе» (античное) – Прокруст обманом заманивал путешественников в свой дом, укладывал их на своё ложе и тем, кому оно было велико, вытягивал ноги, а кому было коротко – отрубал ноги по длине этого ложа.

Венец творения – принятое в христианстве выражение, указывающее на человека, как на особое творение Божье.

Пётр Петрович Шмидт – революционный деятель, один из руководителей Севастопольского восстания 1905-го года. Прославлен в романе Ильфа и Петрова «Золотой телёнок», где упоминаются «тридцать сыновей и четыре дочери лейтенанта Шмидта» – мошенники и самозванцы.

Нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин – российский революционер, советский дипломат, нарком иностранных дел РСФСР и СССР (1918–1930 гг.).

Кьеркегор – датский религиозный философ, основоположник экзистенциализма.

Суперсила – объединение четырёх фундаментальных взаимодействий природы в рамках одной суперсилы.

«Степной волк» – роман Германа Гессе.

«62. Модель для сборки» – антироман аргентинского писателя Хулио Кортасара.

Магические грибы – псилоцибиновые грибы, вызывающие галлюциногенные видения.

ЮБК – южный берег Крыма.

Самадхи Бамбара-Эрдэни-хубилгана – состояние, достигаемое медитацией, которое выражается в спокойствии сознания, снятии противоречий между внутренним и внешним мирами.

Бодхисаттва – в буддизме просветленный или хубилган, обладающий бодхичиттой, который принял решение стать буддой для блага всех существ.

Фрунзе, затем Ош – Кашгар в провинцию Ладак – горная дорога, ведущая из Киргизии через Китай в горную провинцию Индии Ладак.

Буш – кустарник в Африке.

Мангровые заросли – вечнозелёные лиственные леса, произрастающие в приливно-отливной полосе морских побережий.

Олдсмобиль – одна из древнейших марок автомобиля.

Тормозок (устаревшее) – кулёк с пищей, снаряженный путнику в дорогу.

Водоворот Мальстрем – водоворот в Норвежском море у северо-западного побережья Норвегии, который проглотил «Наутилус» вместе с капитаном Немо (Жюль Верн «20000 лье под водой»).

III. СНОРК

1. На плоту по Северной Двине. Поезд Москва – Воркута. Наши попутчики: Качек, Главный и Чукча. Мы превращаем старую пристань города Великий Устюг в плот. Проклятие «Метеора» на подводных крыльях. Страшные ловушки для бревен. Атомная лодка в лесах Вологодской губернии.

2. Деревня Зелёненькие (сразу из Устюга в Саратов). Случай на лысой горе. Зелененькие – над пропастью Волги. Страшные волжские гопники. Печальный конец керамического центра.

1. На плоту.

Не прошло и месяца после происшествия в Алмазном центре, как мы собрались странной компанией ехать в город Великий Устюг, в гости к студенту МАРХИ Жжёному, боевой красной бригадой – я, Манчо, Синус и Снорк. Для нашей творческой коммуны институт МАРХИ был вторым домом. Мы радостно выпивали у фонтана, в кустах сирени, в столовке, в лабиринтах подвала, в церкви, прикомандированной тогда к институту. Клубились, конечно, в легендарной чёрной комнате*, не пропуская ни одного концерта. Обязательно выезжали летом со студентами на практику во Львов, в Таллинн, по Золотому кольцу. Теперь нас ждали архитекторы в Великом Устюге, куда нас умолял приехать Жжёный.