Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011
О дождливая платформа, / как до тебя достать? ⇨ Гудки электричек, шедших от Савеловского вокзала к Белорусскому, доносились до тюрьмы, и я явственно представляла себе платформу на Бутырском валу, но ее там нет.
«Как вольно дышит Вильно по холмам…»
Как вольно дышит Вильно по холмам —как я после последнего объятья.Но почему задернуты распятья?И почему расстаться надо нам?Под пеленою пыли дождевой,под мартовскою снежною завесойответит голос за рекой, за лесом,за Польшею и, значит, за Литвой.Откликнется и скажет, почему,и скажет: Ни к чему твой плач ему.И этот тихий голос на горе —как дрожь души на утренней заре.Вильно – польское название Вильнюса.
Но почему задернуты распятья? ⇨ Действие происходит на католической Страстной неделе.
«Протяжная вечерняя трава…»
Протяжная вечерняя трава,прижми лицо к лицу и стебель к стеблю,над степьюпредвестие зимы виденьем Покрова.Заря звезды висит, как будто в петлюпродела голову, кровавы дерева,но первая роса по-прежнему права,но лик земли с заоблачностью сцеплен.А белый чад, застлавший горизонт,болота иссушённого исчадье,какое он еще сулит несчастье,любви погибель, городу разгром,или в пыли дорожной легкий следсотрет навеки, до скончанья лет?А белый чад, застлавший горизонт, / болота иссушённого исчадье.. ⇨ . Лето 1972, когда под Москвой горели торфяники (в первой публикации стоит дата – 14 авг. 1972).
«Но что на этом темном этаже…»
Но что на этом темном этаже,где даже лифт боится задержаться,что там за дверью, в глубине, в душе,где даже пятна света не ложатся,где капелька по капельке течетночная тишина и поволока,где проволока тонкая сечет,едва коснешься звездного порога,где повилика вьется по стене,холодная и влажная на ощупь,и палевых ресниц не видно мне,и не проникнет голос твой извне.Площадка этажа пуста, как площадь,как площадь в некончающемся сне.«Не выплыву, не доплыву…»
Не выплыву, не доплыву.На облаках, как наяву,роняют чайки плач в Неву,и этот сизый хрип,и эти капельки свинца,где нет ни смерти, ни конца,где целят в бедные сердца,но не достанут их.Когда высокая росапечаль возносит в небеса,когда осталось полчасадо солнечных ворот,на тинистом холодном дне,в зеленой вязкой глубиневоронку прокрутил во мнекрутой водоворот.Я ж знала, что не может быть,что не дана мне ваша прыть,что мне не выплыть, не доплыть,я же сказала вам!Но, как болванчик неживой,вы покачали головой,и я мелькнула над Невой,и я осталась там.Всплывают ловкие пловцы,любови легкие ловцы,срезают пену с волн – с овцытак состригают пух.В последней жалкой наготе,не на кресте, не на гвозде,полу в песке, полу в воде —чей взор навек потух«Что там за шорох…»
Т. Борисовой
Что там за шорох?Это шоссе обо мне скучает.Что там за шелест?Это ветер осину качает.Это в Апшуциемсешепчутся волны залива.Это небо над Балтикойждет моих глаз,чтобы дождь со слезами смешался.Это ветер осину качает. / Это в Апшуциемсе / шепчутся волны залива. ⇨ Апшуциемс – рыбацкий поселок (название от латышского «апшу» – «осина») на берегу Рижского залива, где в те годы отдыхало несколько семей, в т. ч. и Борисовы (продолжавшие туда ездить и в последние годы, уже с внуками). Я там побывала дважды, в 1972 и 1973: один раз – с моим крестным сыном, поэтом Дмитрием Бобышевым, другой – с моим старшим сыном Ярославом. Увы, здесь же, в Апшуциемсе, 29 июля 1997 утонул глава семьи – Дима (Вадим) Борисов (см. дальше стих. «Перекличка»).
«Москва моя, дощечка восковая…»
Москва моя, дощечка восковая,стихи идут по первому снежку,тоска моя, которой не скрываю,но не приставлю к бледному виску.И проступают водяные знаки,и просыхает ото слез листок,и что ни ночь уходят вагонзакис Казанского вокзала на восток.Москва моя.. ⇨ Из советской песни: «…Москва моя, ты самая любимая». Вообще очень советский оборот, взятый здесь «наоборот», хотя и «моя», и «любимая» – все правда.
…и что ни ночь уходят вагонзаки / с Казанского вокзала на восток. ⇨ Основные вокзалы отправления тюремно-лагерных этапов из Москвы – Ярославский и Казанский, меня в Казань везли с Казанского (начало января 1971).
«В аквариум света вплывешь, поплывешь близорукою тенью…»
В аквариум света вплывешь, поплывешь близорукою теньюи влажной рукой проведешь по границе незримойзадернешь завесу и горько предамся и тьме и смятеньюпронзая рыданьем родимый пейзаж полузимнийРаскатаны полосы черного льда на промокших аллейкахалеют полоски зари в бахроме абажураскамеечка скользкая слезная полночь немолчная флейтавсе дергает за душу как за кольцо парашютаИ к этим до дна промороженным и до горячки простывшимвпотьмах распростертым убогим моим Патриаршимприльну и приникну примерзну притихну поймешь ли простишь лисбегая ко мне по торжественным лестничным маршам.…родимый пейзаж полузимний (…) И к этим до дна промороженным и до горячки простывшим / впотьмах распростертым убогим моим Патриаршим.. ⇨ Издатели «Трех тетрадей стихотворений» указали, что Патриаршие пруды – место, где начинается действие «Мастера и Маргариты» (примечания составлялись без моего участия), но к стихотворению это не имеет никакого отношения. Патриаршие (в то время, кстати, Пионерские – но так их никто не называл) – это действительно «родимый пейзаж». В 1939–1950 я жила на ул. Чайковского (ныне по-старому Новинский бульвар) и уже в 4–5‐летнем возрасте путешествовала по ближним и относительно дальним окрестностям, в т. ч. и в районе Спиридоновки, Большой и Малой Бронных, Трехпрудного, Патриарших.
«И знойно, и пыльно, и пух тополиный…»
И знойно, и пыльно, и пух тополиныйложится удушливой пухлой перинойна горло, на год и на город.И полузадушенный, полуразбитыйнад высохшим руслом иссохшей ракитойи алчет и жаждет мой голос.«Спеши насладиться касательной негой слепого дождя…»
Спеши насладиться касательной негой слепого дождя,покуда не ссохлась земля и не высохло небо,покуда бегут в берегах полноводны Нева и Онегаи порох подмокший не стронулся с лона ружья.«Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом…»
Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом,это я, это я, и вине моей нет искупленья,будет наглухо заперт и проклят да будет мой дом,дом зла, дом греха, дом обмана и дом преступленья.И, прикована вечной незримою цепью к нему,я усладу найду и отраду найду в этом страшном дому,в закопченном углу, где темно, и пьяно́, и убого,где живет мой народ без вины и без Господа Бога.Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом… ⇨ «Тогда» – в 1944, когда во время Варшавского восстания Красная армия стояла на правом берегу Вислы, «потом» – в 1968.
«Всё. С концами. Не в этой жизни…»
Всё. С концами. Не в этой жизниостровнойповстречаешься въяве и вживеты со мной,только парус кружит и пружинитнад волнойАхерона.Раскачайся, ладья,на стигийской воде,вот и я в ладьеотплываю в нигде,только парус дрожити скрипит ненадежная пристань.Оттолкнисьот занозящих душу досо́к,размахнись,под весло примеряя висок,и, с подошв отрясая песок,наклонись —но привстань,оглянись —но оставьэтот остров и этот острог.…над волной / Ахерона… ⇨ Ахерон, или Ахеронт (др.-греч.) – река в подземном царстве, через нее переправлялись души умерших.
…на стигийской воде… ⇨ На воде Стикса, еще одной реки, текущей в древнегреческом царстве мертвых.
«В ладоши ладожские льдины…»
В ладоши ладожские льдиныхлопочет юная Нева,дитя Удела и Ундиныи всех удильщиков вдова.Слезою сладкой солодимыапрельские как лед слова,где ни конца, ни серединыи всё мольба или молва.Под пол-куплета, пол-припева,восток направо, запад влево,когда линяет всякий зверь,приотвори и выглянь в дверь,не верь, не верь поэту, дева,но и сама себе не верь.«Это голос мой, голос мой – или…»
Это голос мой, голос мой – илислабый рокот на ранней заре?Но милей мне межзвездной медлительной пылиэта пыль тополей во дворе,этот сгорбленный, кривоарбатскийсонный запах запрошлых лет,летний день, летний город, почти азиатский,летний вечер и летний рассвет.…этот сгорбленный, кривоарбатский… ⇨ Название Кривоарбатского переулка в Москве превращено в нарицательное прилагательное.
«Пейзаж – как страж в дверях моей души…»
Пейзаж – как страж в дверях моей души,всё, всё отдашь – карандаши и перья,любовь, надежду, веру и доверье,как тот, что за щепотку анашине то что кошелек, а наизнанкусебя сейчас же вывернуть готов.А весь пейзаж – чета кривых крестовда серый мужичок, что спозаранкуна драный крест накладывает дранку.«Новая волна»
Фрегат обрастает ракушками и побрякушкамии целится в пусто давно проржавевшими пушками,бессмертные души на суше сухими лежат завитушками,и мы говорим: – Бедный высохший выцветший бледный коралл!В протяжных лучах своего на песке отраженияисчахла висячая лампочка в полнапряженияв сознаньи не бега по кругу, но вечного бездвижения,которым когда-то как будто Коперник ее покарал.Так что же, мой до смерти друг, позапозавчерашний возлюбленный,густой сухостой на ноже оставляет зазубрины,за дюной таится и тает костер, и дымок подголубленныйлазоревым облачком, обликом юга колеблет балтийский свинец.Послушай, не слушай ничьих, ни моих уговоров, ни плача и право же —не слушай, как ветер вцепился в сосёнок колючие клавиши,не слушай, навеки натянем купальные шапочки на уши,нырнем под волну и, как щепки, взлетим над волною,и кто мы, когда начинают стихии творенье иное,и как добрести среди соли, песка и нежданного зноядо синей полоски, где сходятся с хлябью земноюнебесные тверди, до хлопанья кресел на титре «Конец».Заглавие стихотворения – термин истории кино, у меня связанный с польским кино. Изображенный в стихотворении неопределенно-прибалтийский пейзаж похож не только на виденные мною Куршскую косу и Юрмалу, но и на кадры из невиденного к/ф «Последний день лета», попадавшиеся в книгах по истории кино и польских журналах начала 60-х.
«Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос…»
Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос,а просто в том, колючий, мягкий мох ли,а ты ни в сон, ни в чох, и только охни,когда росток сквозь позвонок пророс.Так, прирастая к стенкам бытия,в небытие, в траву, хвощи и стланикты прорастаешь, приуставший странник,и эта пристань предпоследняя твоявсе ярче, все сильнее зеленеет,покуда небо звездное бледнеет.«Не в крыле самолета…»
Не в крыле самолета,зоревых облаках,ощущенье полетав деревянных быках,в неподвижных опорах,вбитых в глину на треть,в тех, мимо которыхв речку навзничь лететь.«Печальное не более, чем прочие…»
Печальное не более, чем прочие,прощание двоих через порог.Так эти ночи вас не обморочили?Прощайтесь. Только прочен ли залогот обмороков? С досточки порогакакими петлями пойдет дорогапо обе сто́роны воздвигнутой черты?В каких ухабах слез не сдержишь ты?И на какой – бетонной ли, проселочной —в сияньи фар, в тумане, как во сне,ему, как свет в лицо, ударит голос твой:«Прощай, прощай, да помни обо мне».«О ком ты вспомнила, о ком ты слезы льешь…»
О ком ты вспомнила, о ком ты слезы льешь(и, утираясь, говоришь, что слезы – ложь)в бетонной скуке станции Ланская,в хлопках автоматических дверей,где небо с пылью склеено… – Какаятоска и гарь! – Так едем поскорей!И вот поехали, и вот последний крик,как стронулся, таща тяжелый след, ледник,теряя валуны в межреберных канавах,в мельканьи пригородов, загородов, дач,в желтоволосых придорожных травахи в полосах удач и неудач.Когда что плоть, что дух, как лед, истаяли,куда ж нам плыть, мой друг? Куда и стоит ли?На перестуках шпал, на парусах обвислых,на карликовых лодочках березкуда ж нам плыть? В каких назначить числахотход от пристани, не утирая слез……в бетонной скуке станции Ланская… ⇨ Ланская – под Ленинградом (ныне Санкт-Петербургом), первая от Финляндского вокзала, еще в черте города, остановка на пути в Комарово.
«В малиннике, в крапивнике, в огне…»
В малиннике, в крапивнике, в огнежелания, как выйдя на закланье,забыть, что мир кончается Казаньюи грачьим криком в забранном окне.Беспамятно, бессонно и счастливо,как на треножник сложенный телок…Расти, костер. Гори, дуга залива.Сияй впотьмах, безумный мотылек.…забыть, что мир кончается Казанью / и грачьим криком в забранном окне. ⇨ За окнами корпусов Казанской психиатрической тюрьмы неумолчно кричали грачи (как в «Давиде Копперфильде» Диккенса, которого я перед тем читала в Бутырке).
«Фонарик мой, качайся в облаках…»
Фонарик мой, качайся в облаках,роняя тень и свет по взмаху ветраи разгоняя мрак и страх.Твой слабый жар вгоняет в дрожь,как прогоревший жар голландской печки,на белых кафельках синеют человечки,и синий дым на снег у Черной Речкиложится, как узорный след галош……и синий дым на снег у Черной Речки… ⇨ Черная Речка – место (зимней) дуэли Пушкина.
«Цвет вереска, чернильный блеск…»
Цвет вереска, чернильный блескмохнатых моховых снежинок,букет, подброшенный под крест,как складывалось, так сложилось,как загадалось, так в ответаукнет, не на что, пожалуй,пожаловаться, как бежалось,так и припасть придет к травемоей дырявой голове.Цвет вереска, чернильный блеск / мохнатых моховых снежинок, / букет, подброшенный под крест… ⇨ Крест на могиле Ахматовой, а два первых стиха – комаровский пейзаж по дороге к кладбищу (по той, которая «не скажу, куда» – Ахматова, «Приморский сонет»).
«Который час? (Какая, кстати, страсть…»
Который час? (Какая, кстати, страстьразрыв пространства исчислять часами,как будто можно, как часы, украстьчасть света, что простерта между нами…)Который час? (Междугородный звонменя, как трубку с рычага, срывает,в который мир проплыть? в который сон?в который миг нас память оставляет?)Который час? (Кровит кирпичный Спас,и чье же на моей крови спасенье?и соль из глаз в селедочный баркас,и соль земли – прости, который час? —уже забыла привкус опресненья.)Кровит кирпичный Спас, / и чье же на моей крови спасенье? От санкт-⇨ петербургского собора Воскресения Христова, в обиходе Спаса-на-Крови.
«На пороге октября…»
Маше Слоним
На пороге октябряс полосы аэродромаподнимается заря,как горящая солома.На пороге зрелых лет,словно пойманный с поличным,трепыхается рассветнад родимым пепелищем.На пороге высоты,измеряемой мотором,жгутся желтые листывместе с мусором и сором.На пороге никуда,на дороге ниоткуданаша общая беда —как разбитая посуда.Маша Слоним – моя подруга, которой посвящено стихотворение, тогда уезжала в эмиграцию, в то время как я еще только собиралась. Сейчас она – одна из немногих прочно вернувшихся.
«Не спи на закате…»
Не спи на закате,приснятся крылатые львы над каналом,расцепятся цепи,взлетишь и погибнешь,Икар, ламорисовский шар,в бетонном колодце,на лестнице у ростовщицы,между печкой и шкафом,не спи на закате, не спи,холодной водою,горькими слезамиотгони сонливость,голова к подушке,крылатые цепи,чугунные крылья,голова – чугун…Отгони себя за борт канала,чтоб чернела вода и сминалавоспоминанье и соннезакатных времен.Не спи на закате… ⇨ По народному поверью, правоту которого легко проверит каждый, спать на закате плохо: не высыпаешься, встаешь с тяжелой головой, чувствуя себя разбитым.
…приснятся крылатые львы над каналом, / расцепятся цепи (…) крылатые цепи, / чугунные крылья… ⇨ Крылатые львы (грифоны) на цепном Банковском мосту через канал Грибоедова в СПб.
…взлетишь и погибнешь, / Икар, ламорисовский шар. ⇨ Икар – общеизвестный герой др.-греч. мифологии, взлетевший слишком близко к солнцу, несмотря на предостережения отца, и упавший, потому что растаял воск, скреплявший его крылья; в к/ф французского режиссера Ламориса «Красный шар» воздушный шарик гибнет, сбитый мальчишками из рогатки.
…на лестнице у ростовщицы… «Он уже был на лестнице… Переведя ⇨ дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница по ту пору стояла совсем пустая. (…) Потом еще раз прислушался вниз на лестницу, слушал долго, внимательно» (Достоевский, «Преступление и наказание»).
…между печкой и шкафом… ⇨ «Или вправду там кто-то снова / Между печкой и шкафом стоит?» (Ахматова, «Поэма без героя»), в свою очередь, идущее от: «С правой стороны этого шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Кириллов…» (Достоевский, «Бесы») и: «В самую эту минуту, в углу, между маленьким шкафом и окном, он [Раскольников] разглядел как будто висящий на стене салоп…» (Достоевский, «Преступление и наказание»). Приводя эту последнюю цитату, В.Н. Топоров пишет: «…один из важнейших мотивов сна Раскольникова (…) многократно повторенный в разных комбинациях (шкаф, печь, стена, окно) в русской литературе» (О структуре романа Достоевского в связи с архаичными схемами мифологического мышления. Прил. 4 // В.Н. Топоров. Миф. Ритуал. Символ. Образ), а дальше, в прил. 7, озаглавленном «Узость – ужас», приводит еще целый ряд схожих примеров, прежде всего из Достоевского.
«Гримасою прощальной…»
Гримасою прощальнойна мой закат печальный,на пройденный зенит,на мой печальный запад,где прежней жизни запахедва в ушах звенит,на мой холодный ужас,на мой остывший ужин,на пайку новых лет,и оклик твой печальный,плеснувший в берег дальный,последний мне привет…«Как молчаливы эти ивы, эти вербы…»
Как молчаливы эти ивы, эти вербы,хоть вдоль дорог и вширь полей гудит вихорь,в нас еле живы еле внятные напевы,плач предков, клёкот журавлей, судьбы прихоть.Как терпеливы эти руки в теле глины,хоть полночь сжала горизонт серпом лунным,забыть мотивы, не запеть всё те же гимны,«Крайобраз по…», и новый фронт открыт гуннам.«Крайобраз по..» ⇨ Начало польского названия к/ф Вайды «Пейзаж после битвы» («Krajobraz po bitwie»).
«Тень мой, стин мой, тихий стон…»
Тень мой, стин мой, тихий стонструн, натянутых на стены,камерная музыкаи казарменная брань.Я и до сих там брожу,брежу, грежу и тужу,в ту же сдвоенную решкузачарованно гляжу.Все свое ношу с собой:этажи в пружинных сетках,вечное отчаянье,ежедневное житье.Только тень в стране тенейвсе яснее и плотней,и сгущается над неюпрежний иней новых дней.Тень мой, стин мой… ⇨ «Тень» (cień) по-польски мужского рода, отсюда «тень мой»; «стин» (stín) – тоже тень, но по-чешски.
…камерная музыка / и казарменная брань. ⇨ «Камерная музыка» – соединение музыкального термина, притом что музыка звучит в тюремной камере, и «блатной музыки» – блатного, воровского языка (в наше время – «фени»).
…в ту же сдвоенную решку… ⇨ См. прим. к стих. «Вздохнет, всплакнет валторна электрички…».
…этажи в пружинных сетках… ⇨ В тюрьмах между этажами (в лестничных пролетах) обыкновенно натянуты сетки (против самоубийств?).
«Как искрится черемуховый ворох…»
Как искрится черемуховый ворохв окно наддавшей ходу электрички,в поспешных про́водах, оборванных укораходна к одной, ломаясь, гаснут спички.Тебя уносит мутное стекло,пустой перрон меня назад относит,мне – сумерки, мне – сумрак на откосе,лишь бы тебе, лишь бы тебе светло…«Взлетаю вверх усильем слабых плеч…»
Взлетаю вверх усильем слабых плечи, колотя по воздуху кистями,в туман стараюсь, в облако облечь,что одевалось мясом и костями,да говорят, игра не стоит свеч,и дружескими, милыми горстями,пока я набираю высоту,сырая глина скачет по хребту.Из теплых туч не выпаду росою,и стебельком асфальт не прорасту,смерзается дыхание густоев колючий столб и хвалит пустоту…Чего я сто́ю? Ничего не сто́ю,но всё как на столпе, как на постув пыли морозной висну без опоры,взирая слепо книзу на заборы,на изгороди, проволки, плетни,на разделенье мира, на раздоры,извечные колодца и петлибесплодны за меня переговоры,и, вытолкнута из-под пят земли,я все лечу, лечу туда, где скорырасправы и суды, где, скомкав речь,на вечной койке разрешат прилечь.…на вечной койке разрешат прилечь. ⇨ «Вечная койка» на тюремно-лагерном жаргоне означает – означала – спецпсихбольницу (психиатрическую тюрьму).
«Как хочется мне…»
Как хочется мневамв дар принести балладу,да дождь на складу́ по дровамсбивает со складу и ладу,по мелкой лежалой щепе,по грязной шершавой бересте,и дует из дыр и щелей,ломя фортепьянные кости.Чахотка бескорыстного Шопенав наручниках невидимых, но ржавых —не тема, не мелодия, но сор, труха и пена…Ни дома, ни двора, одни руины в травах.Весна, вихляясь, пляшет на погосте,и до того жирна зола столицы,что ты поймешь: мы не проездом в гости,мы здесь в гостях, ненадолго, как птицы.…вам / в дар принести балладу… ⇨ «Вам в дар баллада эта, Гарри…» (Пастернак, «Баллада»).
…балладу, / да дождь на складу́ по дровам / сбивает со складу и ладу… ⇨ Ср.: «Улыбнись, моя краса, / На мою балладу; / В ней большие чудеса, / Очень мало складу» (Жуковский «Светлана») (заметил Г. Левинтон).
Чахотка бескорыстного Шопена… ⇨ «Опять Шопен не ищет выгод» (Пастернак).
Ни дома, ни двора, одни руины в травах. // Весна, вихляясь, пляшет на погосте, / и до того жирна зола столицы… ⇨ Пейзаж снесенной с лица земли Варшавы (после восстания 1944).
…мы не проездом в гости, / мы здесь в гостях… ⇨ «…Проездом в гости из гостей / Подслушать пенье на погосте / Колес и листьев, и костей» (Пастернак, «Опять Шопен не ищет выгод…»).
«– Так ты летишь, смешная?..»
– Так ты летишь, смешная?Куда и для чего?– Да я сама не знаю,не знаю ничего,туда, где я не знаю,не знаю никого,ни друга, ни подруги,ни милого моего.Под круглое окошковползают облака,на них навернякане вырастет морошкахолодные бока,накатана дорожка,одно смешно немножко —прощальное «Пока»…«Не встретила бы нас Москва дождем…»
Тане Чудотворцевой, задавшей мне первую строчку
Не встретила бы нас Москва дождем,но лучше уж дождем, чем вязким зноем,но лучше зноем, чем по ребрам батожьем,но лучше батожьем, чем сломленным устоеми ненадежной крышею на трехот зноя и дождя сгнивающих опорах,где выдувает сено из прорехпустой сквозняк, чей звук – не звон, а шорох.Не встретила бы нас Москва вобще,но лучше уж Москва, чем холм безлесный,чем тот сквозняк, ползущий из щелейзернохранилища развалины бескрестной.«Мое любимое шоссе…»
Мое любимое шоссев рулон скатаю, в память спрячу,как многолетнюю удачу,как утро раннее в росе.И даже Вышний Волочёк,где ноздри только пыль вбираюти где радар с холма взирает,как глаз, уставленный в волчок.Еще и на исходе днятревожный тяжкий сон в кабине,и вздохи в зное и в бензине,и берег, милый для меня…«Зачем на слишком шумный Сен-Жермен…»
Зачем на слишком шумный Сен-Жермен,останемся на этом перекрестке,на тлеющей асфальтовой полоскепослеполунощных ленивых перемен,где я сама себя не узнаюи близоруко щурюсь на витрину,и в темных стеклах стыну, стыну, стыну,и в светлых облаках, встречающих зарю,горю, и горько слезы лью, и стыну, и горю.«Как джинсы начинают выгорать…»
Как джинсы начинают выгорать,так и апрель припахивает осенью,лишь пережди жару, и тут же озимьюгусиной кожи покрывается тетрадь.И нас прихватывает легоньким ледком,то ли недавним, то ли на полгодавперед, и смотрит в сторону погода,как если бы ты с нею незнаком,как если бы она не знак, но звякпосуды грязной в запертой кофейне,как если бы она не ветра веянье,а просто так, прихлопнутый сквозняк.«И за что мне все это досталось…»
И за что мне все это досталось —эта слабость на Новом мосту,эта горькая поздняя сладостьсерых набережных в цвету,и ни шатко ни валкого маяожидаемая маета,и любовь моя, полунемая,не внимая, но все понимая,заглядевшаяся с моста……эта слабость на Новом мосту… – Новый мост – самый старый и, по-моему, самый красивый парижский мост.
«Дождь похож на дождь, но не…»
Дождь похож на дождь, но нездешний дождь на Подмосковье.Что оторвано, и с кровью —то оторвано вполне.Дождь похож на все дожди,как прощанье на прощанье,хоть бы резкое «С вещами!»,хоть бы так щемит в груди.Дождь похож на летний дождьи проходит так же быстро,как проскакивает искрамежду Нет и Ну и что ж……хоть бы резкое «С вещами!»… ⇨ «С вещами» выкликают из камеры на этап (или при переводе в другую камеру).