Эгорд прошел через внутренние ворота в крепость, белоснежность сменилась теплым сумраком треугольных коридоров. Пока сапоги отбивают ритм, голова старается не думать о том, о чем думается.
Третий подземный этаж – самое черное место в крепости. Тьма густая, свет от пламени факелов не может ее прорезать. Спасает заклинание ночного зрения.
За очередным поворотом возник протяжный коридор, в конце – фигурка в белых жреческих одеждах.
Эгорд подходит.
– В чем дело, Халлиг?
Пытается не смотреть жрецу за спину, но взгляд все равно цепляет злосчастную каменную дверь – плиту с паутиной узоров, в центре блестит желоб в форме человеческой пятерни.
Память кровоточит свежими воспоминаниями…
В пальцах Халлига старый лист пергамента, под облачками седых бровей зрачки прыгают как зайцы в клетках, от каждой строчки спасаются метанием к другой строчке. Будто читать не хотят. На лице жреца улыбка.
Эгорд ткнул подбородком в лист.
– Что это?
Халлиг, не отрывая взгляд от листа, посмеивается, качает головой, будто ему неловко, хотя содержание текста забавит.
– Рылся в своих записях, – говорит Халлиг, – и, представляешь, откопал юношеские стихи!
Эгорд перенял улыбку.
– Ты писал стихи?
– А кто в молодости не писал… В те годы относился к этому серьезно. Думал, совершаю подвиг, дарю миру величайший бриллиант мысли, столько восторга было, ужас! А сейчас и кухарке зачитать бы не рискнул! Но ладно бы только это. Уже тогда я был неплохим магом. Ума хватало, а мудрости… С помощью магии размножил листок с этим опусом до стопки толщины такой, что можно было убить, если размахнуться. И три ночи расклеивал на стенах, столбах, повозках, на спинах дремавших стражников, закидывал в окна, сады, словом… И еще умудрился подписать автора. В общем, дурость мою увидел весь город. А ведь в самом деле думал, что одаряю человечество гениальными мыслями! Взять бы себя из прошлого – да по шее. За чушь, к которой призывал… Эх, молодость…
Листок опустился, Халлиг встал лицом к двери.
– Ладно, боги с ней, с поэзией. Не она побудила вырвать тебя в место, которое так не любишь.
Посох прислонился к плечу, жрец вложил освободившуюся ладонь в замок, желобки повторяют форму пальцев так, словно под его кисть и отливались.
Плита вздрогнула, с узоров осыпалась пыль, Халлиг ладонь вынул, дверь медленно и с гулом втягивается в потолок. Из-под плиты льется река голубых лучей. Голубизна окрашивает жреца и воина-мага, начиная с ног, все выше и выше. Эгорд прищурился.
Гул стих.
Халлиг вошел в просторную комнату, озирает с удовольствием. Эгорд вошел следом, взор опущен.
Жрец развернулся к проему, где осталась тьма, рука подняла пергамент к лицу.
– Прощай, юная глупость.
Пергамента коснулся посох, край вспыхнул, Халлиг разжал пальцы, и листок, повиляв в полете огненный хвостом, упал за порог.
Вновь гул, дверь неторопливо едет вниз…
Лист сгорел наполовину, когда дверь с порогом сомкнулась.
Хочется спрятать взгляд куда-нибудь, но теперь картина везде одна – ровная стена кристаллов, таких же, какие Клесса перемалывает на мельнице. Стены, пол и потолок сплошь из кристаллов, в них пульсируют крошечные голубые молнии.
Зрелище было бы прекрасным, но с ним намертво связаны ассоциации, что причиняют боль. За эту красоту заплачена цена слишком высокая.
– Я разгадал секрет этой комнаты, – говорит Халлиг. – Все оказалось просто, хоть бейся лбом о посох, что не понял раньше. А нужно было всего лишь побыть в ней чуть дольше… Но вижу, тебя не волнует.
– Прости.
Эгорду и впрямь не до того. Как забыть, что Наяду – девушку, которую когда-то любил страстно, да и сейчас в сердце есть ее уголок, – предал, полюбив Леарит?
Наяда ушла. Не просто ушла, а исчезла навеки. Покорно, с любовью, даже собаки не способны на такую верность. Вошла в смертельную ловушку, охранявшую эту дверь, которую Халлиг взломать не мог. Тем самым освободила проход… и простор для любви Эгорда и Леарит.
О боги, почему не возненавидела?! Так ему было бы легче, понятнее… Но в ответ на предательство она принесла себя в жертву. Теперь Эгорд и Леарит могут быть вместе, Эгорд любит ее, в самом деле любит! Но плата – вина, столь же сильная, как за гибель Витора, живет внутри, как кусок плоти. Болит от любого касания.
Хочется это место покинуть, сбежать от едкого чувства, от мыслей…
Вздох жреца.
– Она сама приняла такое решение, – говорит Халлиг с добротой. – Обиды на тебя не держала.
– Лучше б держала.
– А вот ты, похоже, обижен.
Вспыхнул гнев, Эгорд бросил на Халлига взгляд. Жрец смотрит с мягкой отеческой улыбкой.
Эгорд сник.
– Наверное… Доказала, что чище меня, а я – негодяй, каких поискать.
– Она тебя любила. А с любимыми не соревнуются. Вы с Леарит соревнуетесь, кто кого любит сильнее?
Что ответить, Эгорд не знает.
Халлиг снова вздохнул.
– Расскажу кое-что из своей жизни. Отвлечешься.
Что угодно, лишь бы не думать о Наяде.
Впрочем, о себе Халлиг рассказывал редко, так что в самом деле интересно.
Жрец оперся на посох поудобнее, взгляд приподнялся к потолку.
– Мне было семнадцать. Мое первое ограбление.
– Сочувствую…
