Путешествие

Необъяснимое блаженство проистекает на меня. Какое счастье видеть природу и любовные творения человека! Какое спокойствие! Неторопливый размеренный ритм другой эпохи. Как спокойно жили люди и как умели ценить они жизнь и понимать ее красоту! Так, верно, приятно наблюдать за переливами выраженья милого женского лица, точно за переливами неба в озере. Природа, произведения искусства, музыка… – вот жизнь, достойная человека!

И тут в моей голове мелькает мысль, вернее комок соображений, забавное заключение… Я пытаюсь облечь его в слова, но они ускользают, приобретая другой смысл. Вот, оно, наконец… Неизвестно, что важнее для человечества, для какого? Для меня, для него?.. В этом загвоздка… Нет! Не так! Абстрактно, чисто научно… Что важнее: совершенствование человеческой жизни (пусть не в широких масштабах, а экспериментально, лабораторно…) или валовое повышение жизненного уровня, конечно, не очень высокого качества, низко, опять с нуля…

Нет. Не так. А как?

Я вдыхаю свежий, уже осенний воздух полной грудью. Как давно я не делал этого? На меня спускается благолепие… Я – один (все наши разбежались). Я один в чужой стране. Мои спутники по поездке не в счет. С ними меня не связывает никакая душевная близость. Мне наплевать на них. Сейчас рыскают по аллеям парка, щелкают аппаратами, а потом будут хвастать увиденным, будто это надо кому-нибудь, а не им самим.

Я одинок. Приятное, щемящее чувство. Что-то подобное было у меня когда-то… Когда? Где?.. Это было в Благовещенске на Амуре, куда я был заброшен

после института. Тот же четкий осенний воздух. Солнце. Ослепительно белые дома провинциального города. Глубокое синее холодное небо. Все торжественно, празднично. Все до резкости четко, но все окрашено грустью, потому что я одинок в чужом городе, потому что мне не с кем поделиться всей этой красотой, потому что будущее так неопределенно. Неизвестно, сколько мне предстоит здесь прожить… Впереди неопределенность, похожая на вечность…

Это забытое чувство нахлынуло на меня, но какой контраст! Сейчас все чересчур определенно, через несколько минут я должен быть вон там, на этом месте. Я подхожу к водоему. Трехлетняя девчушка, аккуратненькая, как большая кукла, что-то лопочет, перебирая круглые камешки. Немка-мать в сером костюме с белом старомодном жабо на груди, в плоской шляпе и очках стоит рядом. Легкий ветерок морщит поверхность воды. Полосы света расходятся по дну. В воде неподвижно стоят большие красные рыбы. Меня распирает блаженное чувство, оно ищет выхода… ищет удовлетворения в простом человеческом общении… ну, хотя бы с этой прелестной девочкой… Что бы ей сказать? Самое простое…

– Was sind diese roten Fische?28– спрашиваю я. показывая на рыб в бассейне.

– … roter Fisch29, слышу я за спиной голос матери с выговором, совершенно отличным от моего. Дело, видимо, в твердом немецком «и» и к тому же здесь надо было обязательно сказать «ди»

Но девочку мало интересуют рыбы. Раскачиваясь на корточках, она старается ухватить отшлифованный камушек, бросить его в воду.

Как хорошо бы сейчас растянуться на скамейке и.. щурясь на солнце, наблюдать в полудреме за всем, что происходит перед глазами. Постараться всеми порами впитать в себя этот чудесный день.

Но на меня всею тяжестью давит туристский распорядок. Надо спешить. Бежать. Но куда? Это все равно. Я устремляюсь в боковую аллею. В парке пустынно. Прогуливаются редкие парочки. Вот идет пожилая женщина в черном. Идет. углубившись в свои мысли. А за столиком среди зелени сидят старики, слышен стук костей… Злорадное чувство охватывает меня. Заграница! А не убереглась от этого!

Жаль, что оставил камеру в автобусе! Нет! Пожалуй, хорошо! Одно из двух: смотреть или снимать! Я смог бы снять общие виды. Они получились бы не так четко. Снял бы этих стариков. Но они были бы случайны, непонятны. Мог бы отснять несколько фрагментов, но все получилось бы сумбурным, недостаточным…, и я упустил бы то мгновение блаженства, которое упало на меня там, у бассейна.

Чувство, которое окажется прочнее и долговечнее всех пленок. Надо просто наслаждаться! Но какое тут наслаждение? Надо спешить! Нет! это мука быть туристом! Я хочу как-то выразить свою боль, останавливаюсь и пишу в записную книжку. Пишу неразборчиво и сокращенно. (не стоит фиксировать свои чувства за границей!). Но боль хочет вылиться, иначе она невыносима!

«17. 09. 64. Быть, видеть и не иметь возможности насладиться, почувствовать в полной мере всю прелесть дня… Нет! Это – пытка! Я никогда больше не поеду туристом за границу!»

– Ну о «Шенбрунне» мы представление имеем… – слышу

я голос Аполлинария, я оглядываюсь и вижу наших, они деловито дощёлкивают последние кадры и бегут к месту сборища.

Обидно, что приехали мы в гостиницу слишком рано. Нам даже разрешили немного погулять перед обедом. Спустившись из номера вниз, я увидел в вестибюле особняком стоящих Романа, Виктора и Таню. Подошел к ним, меня, собственно, тянет к Тане.

Решили пройтись по «Таборштрассе» в сторону центра.

На углу У «Донауканала» останавливаемся. Перед нами вздымается вверх высотное здание страховой компании «Ферзихерунгсгезельшафт». Нервюры нержавеющей стали, резко сокращаясь, бегут ввысь.

Элементарная простота. Металл и стекло. Изумительное качество. Эта современная архитектура не режет глаз, она прекрасно уживается рядом со старой, дело видимо, не только в качестве…

На гранитном стилобате перед стеклянными дверьми

стоит несколько служащих.

– Давайте зайдем, – предлагает Виктор.

– Надо нашему «немцу» спросить у них разрешения.

– Попроси их, – поддержал Роман.

– Entschuldigung bitte30, – обратился я к группке стоящих.

– Wir sind russische Architekten und möchten dieses Gebäude sehen. Wirst du erlauben?31

Молодой человек из группы любезно предлагает нам войти, из глубины вестибюля зовет кого-то. Появляется служащий. Он объясняет ему, что мы хотим. Это, видимо, сторож. Он прихрамывает. Лицо у него доброе, но безобразное, черты перекошены, челюсть отвисла. Истинный Квазимодо.

Перед нами стена замыкающая вестибюль. На ней мозаичное панно. Подходим ближе: на голубоватом фоне изображены и египетские пирамиды, и греческие храмы, и римские триумфальные арки. Вот старинный трехмачтовый парусник. Над ним туча с молнией. Вот карета, врезавшаяся в фонарный столб. Вот паровик с трубой-воронкой и клубами дыма. Новейший автомобиль и реактивный самолет. Видно, что панно задумано как история развития идеи страхования от самой древности до наших дней. Но Виктора не интересует живопись. Показывая свою заинтересованность технической стороной дела, он методично повторяет английское слово «кондейшен»

(Черт бы побрал этих архитекторов! Вечно они выпендриваются!) Пытаюсь переложить его стремления на немецкий язык.

– Unser Freund interessiert sich für den technischen Boden.32– И это было моей ошибкой. Я осознал это потом. Немедленно был вызван лифт. И мы мгновенно в подвале. Здесь мы несемся по помещениям, где над нашими головами тянутся и переплетаются толстые и тонкие трубы, мимо камер, заполненных проводами пультами с множеством кнопок и рубильников. Мы едва поспеваем за «Квазимодой».

С грохотом открывается люк. «Здесь производят забор свежего воздуха (нем.)»

– Да, да! – повторяем мы, – мы понимаем. Он опускает рукоятку рубильника – трескучие взрывы электрических разрядов совсем вблизи. Мы жмемся к стене. Пахнет грозой.

– Тут происходит ионизация воздуха (нем.).

– Да, да! Это очень интересно – говорим мы. Мы измотаны и жаждем наружу. Виктор держится молодцом. Наконец после осмотра котельной мы в вестибюле.

– Неплохо бы подняться на верх, – невинно предлагает Виктор. В глазах его ни капли угрызений совести.

– Ну, знаешь, это слишком!

– Неудобно поддерживает Таня.

– Да! да! неудобно. И нас, наверное, уже ждут. Пора обедать!

– У него же больная нога!

Я объясняю любезному гиду, что у нас нет времени.

(Wir haben keine zeit!33), что, может, зайдем в следующий раз. Я стараюсь вложить в свой немецкий, как можно больше чувства благодарности.

– Vielen Dank. Auf Wiedersehen!34

Виктору:

– Ну знаешь ли, ты нас уморил!

Обед!!!

Сейчас только почувствовал, насколько я проголодался. Кажется, ничего не делаешь, тебя только возят, и ты немного ходишь, но сколько забирают эти впечатления сил!

Я сижу за столом с Васей и девицами. «Простые советские девицы». Может быть, техники, может, архитекторы. В них чувствуется привитость правильных суждений. Это их и сближает с Васей.

Вся обстановка зала, сервировка стола, все заставляет держать себя как-то подтянуто. От этого и зашел разговор о правилах поведения за столом. Вася объясняет девицам какими вилками, что есть, в какой руке держать вилку, в какой нож. Я уголком глаза наблюдаю за Таней, за соседним столом. Она превосходно держит себя, немного манерно держит вилку (оттопырив мизинец). Но она так искусно ей орудует с капустным листом, что просто – завидно! Я не привык держать вилку в левой, и поэтому перекладываю ее из одной руки в другую.

После обеда мы продолжали осуществлять нашу программу на автобусе. В результате мы узнали, что Венский лес – это вовсе не ровное место, а горы. Из

окна автобуса мы успели заметить промелькнувшую мимо международную выставку цветов с национальными флагами, с телебашней и с вытянутым цилиндром стеклянного павильона, с канатной подвесной дорогой и беспомощно болтающимися в воздухе людьми в открытых креслах. (вот бы… но куда там!). Вместо этого мы побывали в сиротских приютах, где-то в Венском лесу. Там нам долго объясняли, что государство заботится о беспризорных детях, о детях без родителей или у которых родители-пьяницы, воры или бандиты (у них, оказывается это тоже есть!). Государство дает определенную ссуду и дома тем женщинам, которые берут на себя воспитание этих детей. Мы видели бесцветных женщин, сидевших за вязанием в чистеньких, таких нежилых показательных комнатах показательных детей, которые называют этих женщин даже «мамами». По правде сказать, мне стало от этого тошно и грустно. Хотя наши «вшивые аристократы» признали это весьма разумным.

«Потемкинская деревня», – сказал я Ивану Алексеевичу, сказал уверенно, чувствуя, что говорю вполне лояльную вещь, на что он мне ответил «Это точно». Когда мы приехали в гостиницу, Вася велел нам подняться к нему на третий этаж. Что бы это могло быть? Оказалось, он позвал нас, чтобы выдать нам австрийские шиллинги на так называемые сувениры. С нас сразу же удержали по два шиллинга на венок, который мы будем должны возложить на могилу русских солдат на венском кладбище на возвратном пути. Вася объяснил, почему он сделал это сразу. У него с прошлой группой получился казус. На венок не осталось ни шиллинга. Было неудобно. Кое-как набрал нужную сумму. Что ж? Он, пожалуй, прав. Трудно ему с нашим братом, туристом!

Сумма, полученная на руки не такая уж большая. Это наша разменная десятка: 347 за вычетом двух упомянутых шиллингов. Что же можно купить на эти деньги? Пошли различные варианты, даже внушительные. Если обобщить, то получается примерно следующее:

– Хорошее шерстяное платье (для них, не особенно хорошее)

– Пальто летнее. (для нас – просто замечательное)

– Шерстяную кофточку и еще какую-нибудь мелочь)

– Ботинки и еще больше мелочи.

– Большую кучу всякой пустяшной мелочи.

На сегодняшний вечер запланирована встреча с австрийскими архитекторами. Мы сидим за фанерованной темным орехом перегородкой. Она выдвинута из стен обеденного зала. Еще за ужином, слушая старика-скрипача во фраке, игравшего штраусовский вальс, мы заметили, как уменьшился столовый зал. Тут за перегородкой получился уютный, изолированный зальчик. На столах графины с белым сухим виноградным вином.

Аполлинарий Васильевич весь – ожидание. Точки глаз устремлены на дверь, он во всеоружии, в руках блокнот и карандаш, у оруженосца – солидный запас бумаги. Мы ждем австрийских архитекторов.

Наконец, они входят. Поднимаемся, жмем руки. Они рассаживаются равномерно вдоль столов. Получается: один австриец на шестерых наших. Передо мной сидит маленький, полный в выпуклых очках архитектор, похожий на Тьера с карикатур Домье. Слева – пожилая энергичная женщина с мужскими манерами. Она сидит нога на ногу с папироской в руке. Нестеровский портрет Кругликовой! Справа – высокий лысый архитектор в очках. Нам дали пачку проспектов по архитектуре. Их

сразу расхватали по рукам. Раскрываю один: жилищное строительство. Смотрю планировку. На ней линиями, рисунками показано какое пространство просматривает хозяйка, стоя на кухне, у плиты. Ей видна гостиная, детская, где играет ребенок (все предусматривают!). Моя соседка разглядывает проспект по озеленению города. Схемы, диаграммы… В это надо вникать, иначе не разберешься!

Разговор не клеится. Единственный, кто говорит по-русски, это лысый архитектор. Говорит он медленно, как бы выцеживая слова сквозь зубы. Мне не интересен его профессиональный разговор.

– А где мой проспект? – он хочет показать в нем свои осуществленные дома…

Как скучно слушать, какие перипетии приходится преодолевать при постановке памятника! Совсем, как у нас! Козни генерала, считающего свое мнение законом для всех! Я смотрю на этот по-женски очерченный рот, этот лысый старик напоминает мне холостяка-архитектора из далекого Благовещенска, сухаря-аскета, у которого осталась одна лишь привязанность к жизни – архитектура. Старик говорит, улыбаясь своим мыслям, они обгоняют его речь и отклоняются от нее.

– Вы руководитель мастерской? – спрашивает его одна

из девиц.

– Да, у меня небольшая мастерская, человек 20.

– И вы успеваете работать сами?

– Я постоянно работаю. То один проект, то другой. Отец приучил меня работать в детстве…

Это обращение к детству производит на меня действие легкого дуновения. Так, порой в атмосферу сумрачного холодного зимнего дня, где снуют сердитые прохожие в шубах, пальто с поднятыми воротниками, в надвинутых глубоко на глаза шапках… врывается из распахнутой двери розовощекая девка с ведром в одном халатике, с голыми руками и ногами в клубах пара – и… мрачные насупленные лица расправляются, возникают улыбки…

– просто не верится! – не успокаивается девица. – У нас – это невозможно! Просто нет времени для работы!

План, сметы, административные обязанности!..

О санкта симплицитас! она готова все выболтать!

Я пытаюсь наладить как-то контакты с Тьером. Говорю о роде своей деятельности, выставках. Он сообщает мне известное: говорит о международной выставке цветов на берегу Дуная, говорит о ярмарке… Его мало интересует это и моя личность. Чтобы не показаться слишком узким специалистом спрашиваю его о художественных выставках в Вене. Он дает мне программу художественных мероприятий Вены. Тут все «Alles ist hier35.» Листаю программку… Хватаюсь за знакомое имя: «Дюрер». Обрадовано спрашиваю: «А где находится «Альбертина-галери?» Он вынимает толстую пушку-карандаш, берет план Вены и жирным кружком обводит место: «Hier36».

– А где же мой проспект? – уже который раз спрашивает мой милый благовещенский архитектор.

Проспект ищут по стопам, но его нет…

– Может, Роман его взял, – говорит кто-то задумчиво. —

Уж, очень он его внимательно смотрел…

– Это Альтшулер?

– Да.

– А где он?

– Не знаю. Ушел… Действительно! Куда он скрылся?

Нет Тани и Виктора…

– Пойди, поищи его, – говорит мне Иван Алексеевич.

Не думаю, что мне удастся найти его. Но все же поднимаюсь и иду. Какой его номер? Не знаю. Спрошу-ка у Тани. Они все время ходят вместе… Я в лифте. Превосходно ходят! Бесшумно. В кабине нет двери! одна лишь шахта с дверьми. На стенах нет ни табличек, ни надписей… лишь расписание завтраков, обедов и ужинов. Вот третий этаж! Стучу в номер. Приходится ждать! Наконец, дверь приоткрывается, и сквозь щель просовывается Танина мокрая голова и ее голые плечи.

– Ты не знаешь, где Роман? – спрашиваю я.

– Нет. Наверно, пошел гулять…

Ее глаза благожелательно смотрят на меня. Или… мне так кажется… – Довольно утомительная встреча…

– Да. Я решила принять ванну. Неловкая пауза. Я должен что-то говорить. Я знаю, другой на моём месте нашел бы слова, они лились бы потоком, все было бы легко и естественно. Он втиснулся б в номер, и его не мучила эта скованность. Не стоит насиловать свою натуру! Учиться на Дон Жуана уже поздно! Единственное, что у меня получается: это соблюсти вежливость.

– Извини…

– Ничего.

Я спускаюсь вниз. Встреча уже завершилась. Все стоят, чтобы тотчас же разойтись. Архитектор, которому я так и не нашел его проспекта, приглашает к себе домой, посмотреть диапозитивы его строений.

Наши девицы, испросив у Васи разрешения, с радостью соглашаются. Места в машине полностью заняты. Все незаметно растекаются куда-то.

Остаются: Марина, Шура, ее подруга и я.

Отблеск вечернего неба еще не успел погаснуть, а огни реклам горят во всю. Это мгновенное состояние двойного равного освещения делает все праздничным и волшебным. Еще момент и.. этот чудесный эффект исчезает. Ночная Вена. Ночная Вена. Какая она?

– Володя, ты уж держи нас под руки, время позднее.

Я беру Марину и Шуру под руки.

– Мой Вася всегда говорит в таких случаях: «идем самоварчиком», правда. похоже?

Шура по-детски вытягивает слова и заканчивает фразы улыбкой. Это ее привычка.

– Ты наша опора и надежа.

– Ничего страшного. Не думаю, что на вас будут…

нападать (хорошо, что не сорвалось: бросаться!)

Где же обещанные проститутки? То там. то тут попадаются группки молодых людей. Вот стоит несколько девушек. Одна с черными, как воронье крыло волосами, в ярко – красном жакете, такой же юбке и ослепительно-белой блузке, оглядывается на нас. Неужели и она тоже! Как хороша! В этом свете неона она выглядит так притягательно, так фантастически загадочно!

О женщины! Раньше я не придавал значения вашим нарядам. Теперь я ясно вижу всю значительность их. Вы, ваши наряды, юбки, кофты, костюмы, ваши великолепные ножки в прелестных чулках, в прекрасных лакированных туфлях, ваши упругие задики… вы – лицо города, столицы, страны!

Прислонившись к витрине, стоит накрашенная, наштукатуренная усталая

женщина в черном. Она нервно бьет зонтиком по тротуару. Ждет кого-то. Или

делает вид? Глаза пустые. Эта – наверняка! Этот тип уже описан.

– Меня Вася просил купить плавки.

– А ты знаешь размер?

– Знаю, но тут-то другие…

– Придется на глазок…

– Да нет! Надо на два номера больше!

– А мне надо купить «глазок», – это говорит шурина подруга. – меня просили.

– Что такое?

– Врезается в наружную дверь. Если посмотришь в него изнутри, то увидишь человека во весь рост перед дверью.

– Вот здорово!

Освещенные витрины бижутерии. Роскошь ювелирных изделий. Витрина с обувью. Наши женщины не устают восхищаться

– Ой! Посмотри, какие изумительные туфельки с бантиком.

– С бантиком сейчас не модно!

– Вот именно что модно!

– Ой! Ой! Сюда!

– А мне нравятся вон те черные туфли. Посмотри, какая совершенная форма!

– Нет! Что ты! Вот эти гораздо лучше! Как могли они тебе понравиться?

Мы идем по «Кертнерштрассе». Это улица магазинов. (так назвал нам ее Франц Иосифович.) Над нашими головами проплывают, пересекаясь между собой в затейливый узор эти неоновые рекламы. Незнакомые слова, названия… «Пауль-Ласт-Штабе»…Занятное название! Комната удовольствий Пауля… заманчиво… Да нет!.. Что я… В глазах у меня двоится… «Паулюс-штабе»! – это уж другой разговор! Красная неоновая нить рисует ветряную мельницу. Всплывает надпись: «Молен Руж». Это ж Париж! «Люверс», «Пиринг», «Штрюмпфе» – Тик – Так падают вниз.

– Ой, мальчики-девочки! Это – готика!

Мы у Собора святого Стефана. Не люблю женщин, которые не могут отделаться от детских привычек. И еще считают это чем-то пикантным. Всматриваюсь в темноте в каменный узор длинных тонких полуколоннок, раскрытых звериных пастей, чудовищ в переплетении тел, крыльев, растений. Черная мглистая громадина уходит в высь.

– Смотрите, девочки, скульптура, архитектура… Это же – синтез! (нарочно «е», а не «э». Она этим бравирует. Видно, в их кругу привыкли так кривляться) С грустью думаю об Юльке, как можно было влюбиться в такую. Может в юности ее изъяны были не так заметны? Нет, в ней было заложено все, что сейчас коробит меня; фальшивость всего поведения, стремление подо что-то подделаться… А в ситуациях, где люди встречаются впервые, где тебя не поддерживают, – такая жалкая растерянность…

Марина грустно сосредоточенна, а я не знаю, почему сердит на нее. Просто устал…

Мы возвращаемся домой (отель – наш дом). Мосты на «Донауканале» светятся желтым фосфоресцирующим светом, неизвестно откуда он. Как они

освещаются? Я устал, мне хочется скорее в постель.

– Я просто не знаю, что мне купить, сокрушенно говорит грустная Марина. – Глаза разбегаются… Ты видел там подсвечники?

– Угу, – мне трудно говорить что-либо.

– Может, купить кофейник?.. Надо сначала осмотреться…

– Bitte zweiunddreißigste!37

– Der Schlüssel ist vergeben.38

– Володя, а как сказать: «83»?

– Dreiundachtzig.39

– Повтори. Спасибо.

– Спокойной ночи!

– Вы рано завтра встаете?

– Надо пораньше…

– Разбуди нас.

Иван Алексеевич уже в номере.

– Ну, как погуляли?

– Замечательно! Мы всей компанией закатили в «Мулен Руж»

– Не может быть! – подделываюсь я под простачка.

– Нет! Ей-богу! Пошли посмотреть, что и как…

– Ну и как?

– Ничего. Прекрасные девочки. (Заливает… Ну и шут, с ним! Я чертовски устал! Глаза слипаются, слезятся. В них что-то режет. Столько впечатлений, что, кажется, я не один день здесь, а целую вечность.)

– Ложимся?

– Конечно! Что делать?

– Постели у нас замечательные!

(Уж, никогда не спал на таких, – хотел сказать, да раздумал. Не стоит болтать, как у нас, может в номере встроенный магнитофон)

– У нас номер, будь здоров! – я тушу свой свет.

– Сейчас и я потушу.

Я натягиваю одеяло к подбородку. Поворачиваюсь на бок. Ноги покалывают иголочками. Они гудят, как телеграфные провода. Даже в ушах звон. Перед глазами, как мальки на мелком дне, мелькают обрывки дневных впечатлений. Мальки прозрачные, одни скелеты, рачки, водяные блохи… они получают толчки откуда-то изнутри, неизвестно по чьему приказу, и скользят… Движение замедляется… Снова – толчок – Скольжение в другом направлении. Получается броуновское движение. Все это согревается настроением сегодняшнего дня, как солнечным светом, что лежит на водной ряби и зеленоватыми полосами расходится по дну. Броуновское движение убыстряется, еще мгновение и я засыпаю… Но… не тут-то было! Меня извлекает из этого состояния… Странный звук. Громкое урчание, протяжная хрипота и какое-то бульканье. Это захрапел Иван Алексеевич. Это будет моим колыбельным маршем. Бульканье прекращается. Наступает тишина. Что-то слишком большая пауза. Не случилось ли чего? Это сон больного человека… Надо окликнуть его. Я приподнимаю голову, собираюсь позвать… Но тут тишину взрывает шум лопнувшего мяча… и… цикл начинается снова. Все в порядке. Я засыпаю.