Склонила Муза лик печальный

Именно в это время осуществил Некрасов свою и Белинского мечту об издании собственного журнала. Осенью 1846 г. был взят в аренду у П.А. Плетнева «Современник», основанный Пушкиным в 1836 г., и с этого же времени без малого двадцать лет поэт был его бессменным редактором и руководителем сложной и переменчивой жизни издания.

1 января 1847 г. вышел первый номер журнала, и впечатление от него было оглушительным. В нем были напечатаны статьи Белинского, стихотворение Некрасова «Тройка», стихи Н.П. Огарева и И.С. Тургенева, «Письмо из Парижа» П.В. Анненкова, «Роман в девяти письмах» Ф.М. Достоевского; статья К. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России», наконец, «Хорь и Калиныч» – первый очерк из «Записок охотника» Тургенева, с восторгом принятый. В отделе «Новый поэт» печатались юмористические и пародийные стихи. В февральскую книжку вошли «Петр Петрович Каратаев» (второй рассказ из «Записок охотника»), стихотворение Некрасова «Псовая охота», новые статьи Белинского, окончание начатой в первой книжке повести И.И. Панаева «Родственники». С мартовской книжки начинается публикация «Обыкновенной истории» И.А. Гончарова, имевшей сенсационный успех, и там же стихотворение Некрасова «Нравственный человек». Тогда же состоялся в «Современнике» дебют Искандера (А.И. Герцена), его роман «Кто виноват?» был разослан подписчикам в январе в качестве приложения к журналу.

Такое феерическое начало журнала высоко ставило планку для его дальнейшего существования. Чтобы держать уровень, Некрасову приходилось работать сверх всякой меры. Чуковский писал о его невероятной нагрузке: «…чтобы составить одну только книжку журнала, он читал около 12 000 страниц разных рукописей, держал до 60 печатных листов корректуры (то есть 960 страниц, из которых половину уничтожала цензура), писал до полсотни писем цензорам, сотрудникам, книгопродавцам, – и порою сам удивлялся, что паралич не хватил его правую руку».

Говоря об истории журнала, нельзя не вспомнить, что начало его ознаменовалось событием, едва не приведшим к катастрофе. Когда журнал замышлялся, обсуждался и готовился, все участники кружка Белинского не сомневались в том, что он будет существовать под руководством критика. И когда имя Белинского не было обозначено ни среди редакторов (Некрасов, Панаев и Никитенко), ни среди соиздателей (Некрасов и Панаев), это вызвало возмущение всех участников журнала и обвинения в адрес Некрасова в обмане. После объяснения с Некрасовым, состоявшегося в феврале 1847 г., Белинский перестал негодовать, простил обиду и примирился с ситуацией. Он остался сотрудником в «Современнике» и уговаривал своих друзей, готовых покинуть только что возникший журнал, не делать этого и поддерживать издание. Но на репутации Некрасова эта история отразилась негативно. Много лет спустя в письме М.Е. Салтыкову-Щедрину Некрасов все еще искал себе оправдания и объяснял эту историю причинами экономическими: Белинский был тяжело болен в то время (последняя стадия чахотки, об этом знали все в его окружении), заключить с ним долговременное финансовое соглашение как с соиздателем или редактором он побоялся, потому что в случае кончины критика редакции пришлось бы несколько лет выплачивать наследникам его долю в журнале, только-только встававшем на ноги. Но свою вину перед Белинским он никогда не забывал.

До конца 1847 г. Некрасову и Белинскому удавалось поддерживать высокое качество публикуемых в журнале материалов, заданное в первых его номерах. Благодаря позиции Белинского многие его друзья продолжали сотрудничать с журналом. В нем были опубликованы произведения Герцена (в том числе «Доктор Крупов»), Огарева, Кавелина, Грановского, Боткина, Анненкова, Григоровича (в последних номерах был напечатан принесший ему настоящую славу «Антон Горемыка»).

Положение значительно усугубилось после смерти Белинского в мае 1848 г., когда некоторые писатели его круга, не простившие Некрасову прошлой обиды критику и не считавшие себя ничем ему обязанными, ушли в другие издания. Однако благодаря своей способности находить таланты Некрасов привлекал новых способных авторов и сотрудников: в начале 1850-х гг. в «Современнике» начал публиковаться Лев Толстой, стали сотрудниками М.Н. Лонгинов, А.В. Дружинин, В.П. Гаевский, в 1853 г. пришел в «Современник» Н.Г. Чернышевский.

Журнал требовал огромных усилий, и Некрасов вкладывал в него всю свою неутомимую энергию. Больше всего хлопот доставляла цензура, необычайно ожесточившаяся в 1848 г. после европейских революций. Случалось, больше половины подготовленных к публикации в очередном номере статей оказывались запрещенными, и приходилось спешно отыскивать и заказывать новые материалы для замены. Только такой необыкновенный работник, как Некрасов, мог столько лет нести это бремя.

Временами приходилось буквально «бросаться на амбразуру». Когда оказалось, что в «Современнике» нечего печатать в разделе беллетристики, поэт вместе с А.Я. Панаевой (она писала повести и публиковала их под псевдонимом А. Станицкий) дважды сочинял огромные романы: «Три страны света» (1848) и «Мертвое озеро» (1851), которые печатались с продолжением в нескольких номерах. А писались преимущественно по ночам (потому что дни были заняты журнальными хлопотами), готовые главы сразу отправлялись в цензуру, и сами авторы зачастую не могли сказать, что будут писать в следующей части. Об этой работе Некрасов вспоминал: «Бывало, запрусь, засвечу огни и пишу, пишу… Мне случалось писать без отдыху более суток. Времени не замечаешь. Никуда ни ногой. Огни горят, не знаешь, день ли, ночь ли; приляжешь на час, другой – и опять за то же». Поразительно, как не надорвался он от этой работы.

Болезнь настигла его позже. Весной 1853 г. поэт тяжело заболел, загадочная болезнь, с которой три года не могли справиться лучшие доктора, поразила его горло. Только долгое пребывание в Италии в 1856 г. помогло добиться улучшения. Но на всю жизнь он лишился голоса, мог говорить только совсем тихо.

Однако в начале 50-х гг. журнал был спасен. Вскоре он имел более 2000 подписчиков (в лучшие времена у «Современника» было 6000 и больше подписчиков), постепенно справлялся с долгами, становился популярным в России изданием. А Некрасов в свои 29 лет воспринимался уже опытным редактором, имеющим определенный общественный статус. Он достаточно освоился в общении с цензурой, изобретал способы обходить и «прикармливать» цензоров, осторожно заводил нужные связи с чиновниками в правительстве.

Стихов Некрасов во все эти годы писал и печатал немного – на них не было сил и времени. Но тем не менее каждая их публикация становилась своего рода событием. Его стихи, не похожие ни на что, существовавшее до сих пор в русской поэзии: «Когда из мрака заблуждений…», «Огородник», «Тройка», «Родина», «Еду ли ночью по улице темной.», «Поражена потерей невозвратной.», «В деревне», «Несжатая полоса», – и своим содержанием, и обращенностью к несчастным и страдающим персонажам, и прорывающимся авторским чувством вины перед всем этим драматическим неустройством жизни приковывали внимание и сердца читателей, заставляя их сострадать народным бедам и невзгодам. И с каждым годом обретали все большую популярность.

Некрасов несомненно осознавал свою непохожесть на других поэтов и не мог не размышлять о своем месте в русской поэзии. Смерть Н.В. Гоголя зимой 1852 г., воспринятая им как некий катастрофический рубеж в истории литературы, всколыхнула и думы о природе собственного дарования. Быть может, он впервые пришел к мысли о том, что поэзия (и вообще творческая деятельность в широком смысле) не есть просто занятие или профессия, а нечто подчиняющее себе и личность и жизнь художника. Эти мысли вылились в стихотворении «Блажен незлобивый поэт.» почти в поэтическую декларацию, написанную как бы в диалоге с Гоголем. Поэт отталкивался здесь от знаменитого лирического отступления в «Мертвых душах» о двух типах писателей: один обращен к светлым, солнечным сторонам жизни, второй проникнут несовершенством, горем и печалями мира. Себя он без сомнения причислял ко второму типу и принимал уготованный ему судьбою путь:

Но нет пощады у судьбыТому, чей благородный генийСтал обличителем толпы,Ее страстей и заблуждений.Питая ненавистью грудь,Уста вооружив сатирой,Проходит он тернистый путьС своей карающею лирой.

Отныне эта позиция многократно проявлялась в некрасовских стихах, а в стихотворении «Муза», она была и развита, и закреплена. Сравнивая свою Музу с пушкинской «ласково поющей и прекрасной», поэт описывает ее совсем иначе:

Но рано надо мной отяготели узыДругой, неласковой и нелюбимой Музы,Печальной спутницы печальных бедняков,Рожденных для труда, страданья и оков, —

она страдающая и воинственная, погруженная в тину мелких и низменных забот, плачущая и грозящая. Именно так он воспринимает и изображает свою Музу, которую несколько позже назовет «Музой мести и печали». И невозможно отказаться от нее, как и от своей поэзии, как от своей судьбы («Но с детства прочного и кровного союза / Со мною разорвать не торопилась Муза»).

Интересно отметить, что сам процесс творчества, сочинения стихов протекал у Некрасова двояко. Он, как уже говорилось, был щедро наделен версификаторским даром, никогда не пропадавшим, и мог часами рифмовать стихи на любую заданную тему. Благодаря этой ремесленной способности рифмовать «километры» стихов он зарабатывал на жизнь в ранние годы. Но над лирикой поэт работал иначе, она требовала усилий иного рода и никогда ему легко не давалась. Сам процесс сочинения в этом случае совершенно отличался от простого «рифмования».

А.Я. Панаева вспоминала: «Некрасов писал прозу, сидя за письменным столом и даже лежа на диване; стихи же он сочинял, большею частью, прохаживаясь по комнате, и вслух произносил их; когда он оканчивал все стихотворение, то записывал его на первом попавшемся под руку лоскутке бумаги. Он делал мало поправок в своих стихах. Если он сочинял длинное стихотворение, то по целым часам ходил по комнате и все вслух однообразным голосом произносил стихи; для отдыха он ложился на диван, но не умолкал; потом снова вставал и продолжал ходить…» Сам Некрасов обмолвился однажды, что в процессе творчества звуки у него предшествуют мыслям, или, по крайней мере, являются отдельно от них:

В груди кипят рыдающие звуки…Пора, пора им вверить мысль мою! —

ритм и неясное еще звучание стиха подчиняли себе всю работу над созданием стихотворения. Так бывало в работе и над большими, и над короткими произведениями. Например, будучи в Риме, Некрасов начал работать над поэмой «Несчастные» и 39 дней не выходил из комнаты; Анненкову он писал: «39 дней я трудился с небывалой еще во мне одержимостью».

Отмечая внешнюю напряженность поэта при сочинении стихов, наблюдая его со стороны, окружающие, конечно, не могли не чувствовать, как он в это время менялся. Сам поэт объяснил однажды свое состояние в то время, когда он пишет, тем, что самый порядок его разума от этого нарушен <курсив наш – Н.Т. >, что он не знает, когда он будет обедать, когда пойдет гулять или спать ляжет. Т. е. процесс сочинения стихов предполагал для него не только выпадение из обычной жизни, но преодоление в себе каких-то больших препятствий. И порой это состояние было очень нелегким, иногда болезненным: «Работа доводит меня до изнеможения…» или: «Стихи слишком расшатывают мои нервы». Возможно, с этой особенностью – состоянием физической изнуренности от сочинения – связаны большие перерывы в его поэтической работе, а не только с загруженностью журнальной работой.

В августе 1856 г. Некрасов надолго уезжал за границу лечиться. До отъезда он осуществил три главных на тот момент дела. Весной было заключено «обязательное соглашение» с И.С. Тургеневым, Л.Н. Толстым, А.Н. Островским и Д.В. Григоровичем об «исключительном сотрудничестве» их в «Современнике», что должно было обеспечить стабильность журнала. Общее наблюдение за изданием Некрасов оставил на Чернышевского, обязав его лично просматривать все подготовленные к публикации материалы и решать все вопросы, связанные с цензурой. На фоне неприязни, с какой относились к молодому сотруднику почти все члены старой редакции, это был знаменательный шаг. И, наконец, подготовленный им сборник стихотворений поэт передал московскому издателю К.Т. Солдатёнкову для печати. Сборник составили стихи 1847-1855 гг., большей частью уже публиковавшиеся в «Современнике». Обрамляли книгу два стихотворения, имеющие для автора особый смысл, – «Поэт и гражданин», в котором развиты общественные идеи Белинского, воспринятые им с юности, и «Замолкни, Муза мести и печали…», важное для автора как эстетическая декларация.

Об огромном успехе книги, напечатанной под названием «Стихотворения Н. Некрасова» и вышедшей 19 октября 1856 г., Чернышевский сообщал Некрасову за границу: «Стихотворения Ваши, Николай Алексеевич, получены здесь <в Санкт-Петербурге> с неделю назад – через два дня не осталось в книжных лавках ни одного экземпляра из 500, присланных в первом транспорте». И об успехе: «Восторг всеобщий. Едва ли первые поэмы Пушкина, едва ли “Ревизор” или “Мертвые души” имели такой успех, как Ваша книга». О книге Некрасова сообщали друг другу все имеющие интерес к литературе. В.П. Боткин писал Тургеневу 10 ноября: «Стихотворения Некрасова шибко идут. Не было примера со времен Пушкина, чтоб книжка стихотворений так сильно покупалась». Даже Тургенев, не признававший некрасовских стихов, отозвался одобрительно: «А Некрасова стихотворения, собранные в один фокус, жгутся.»

И тут же разразился цензурный скандал, вызванный ошибкой Чернышевского. В рецензии на книгу в №11 «Современника» он перепечатал из нее целиком три стихотворения, имеющие отчетливое общественное звучание: «Поэт и гражданин», «Отрывки из путевых записок графа Гаранского» и «Забытая деревня». Возникло громкое цензурное дело. О «крамольной» книге Некрасова было доложено императору Александру II, в специальном цензурном распоряжении предписывалось, «чтобы впредь не было дозволено новое издание “Стихотворений Н. Некрасова” и чтобы не были печатаемы ни статьи о сей книге, ни выписки из оной»; редакции «Современника» было объявлено, что «первая подобная выходка подвергнет. журнал совершенному прекращению». Запрет действовал долго, следующий свой сборник Некрасову удалось издать только через пять лет, в 1861 г.

Но так встретили сборник охранители власти. Читатели отнеслись к книге восторженно. Ни одному автору середины XIX в. не выпадало ничего подобного, а в начале 50-х вышли сборники Тютчева, Фета, Полонского, Майкова, Огарева. Книга однозначно делала Некрасова самым популярным поэтом. И даже старый круг друзей, привыкших относиться снисходительно к его творчеству, не мог не признать в нем первого и самого значительного поэта времени. Самобытность таланта и первостепенное значение Некрасова в русской литературе признавали все. Но ничто не могло сравниться с безоговорочным приятием книги молодыми: «Вы теперь лучшая – можно сказать – единственная прекрасная – надежда нашей литературы, – пишет Некрасову Чернышевский. – Помните, однако, что на Вас надеется каждый порядочный человек у нас в России». Ему вторит Пыпин: «Да! Теперь Некрасов единственный поэт, которого может слушать порядочная публика!»

С книгой стихотворений к Некрасову пришла не просто слава. Он впервые осознал степень своей популярности как поэта. А следом и понимание той ответственности, какую она на него налагала. К этому побуждали любовь и преданность множества людей, для которых его поэзия стала спутником и путеводителем в жизни. Тысячи молодых людей стремились узнать в его стихах истину о мире и жизни, учились любить свой народ, сострадать его бедам, стремиться на помощь ему, ненавидеть неправое устройство российской жизни. Сборник для многих стал учебником жизни, а поэт обрел свою публику, которая ценила и любила его на протяжении многих лет, считая его самым важным и нужным поэтом своего времени.

По возвращении из-за границы в июле 1857 г. Некрасов некоторое время провел в деревне, работая над поэмой «Тишина», а с осени занялся журналом, в котором обнаружилось немало перемен. Первое, что бросалось в глаза, это оскудение беллетристического отдела. Две повести Тургенева, одна Толстого, одна пьеса Островского – вот, пожалуй, и все, что дали в журнал участники «обязательного соглашения» в 1858 г.; держался отдел произведениями литераторов второго эшелона, из новых молодых авторов выделялся самобытным талантом Николай Успенский. Правда, в отделе критико-библиографическом появился Н.А. Добролюбов, чьи статьи были замечены сразу, и уже к концу года он стал постоянным сотрудником журнала.

Постепенно влияние новых сотрудников, Чернышевского и Добролюбова, на редакционную политику «Современника» становилось все заметнее. По предложению Чернышевского была радикально изменена структура журнала: вместо прежних пяти отделов («Словесность», «Науки и художества», «Критика», «Библиография» и «Смесь») теперь стали два: «1. Словесность, науки и художества» и «2. Критика и библиография». Такая рубрикация, объединившая вместе сочинения художественные, публицистические и научные, соответствовала представлению о литературе как общественном явлении, одной из главных задач которой мыслилось отражение общественной проблематики. Эти идеи, утверждавшиеся в работах Чернышевского, разделялись всеми молодыми сотрудниками редакции.

Некрасов, ориентировавшийся в прежние годы на качественную беллетристику как основу успеха журнала, постепенно начинал больше доверять своим молодым сотрудникам и не сразу, но согласился, что новое «направление» обеспечивает его успех не в меньшей степени. Потому что это направление отвечало запросам читателей «Современника», представленных в массе той самой радикальной молодежью, которая с такой готовностью и доверием приняла его стихи и которая становилась все более заметной общественной силой.

Однако доверия и симпатии Некрасова к молодым никак не разделяли старые сотрудники, члены кружка, сложившегося еще во времена Белинского. В их журнал, в их круг пришли люди другого, нового поколения, иного социального слоя – разночинцы, со взглядами более радикальными не только на жизнь общества, но с чуждыми понятиями обо всем, прежде всего об искусстве. Их взгляды ни в чем не совпадали с тем, что составляло смысл жизни и искусства для старших. Размежевание было резким, потому что ни писания, ни взгляды, ни манеры молодых не устраивали друзей поэта, а их неприязнь к пришельцам понемногу стала переходить и на самого Некрасова, который на протяжении лет пытался удерживать мир между своими сотрудниками. Приглашение в журнал молодых и оказываемое им доверие представлялось старым друзьям изменой, а проявляемые Некрасовым дружеские чувства к ним самим они считали лицемерием и обманом. Многолетние связи рушились: постепенно прекратили переписку с Некрасовым Боткин и Анненков, потом Л. Толстой, обиженный насмешливой рецензией на свои переводы ушел из журнала Фет, противником «Современника» стал неожиданно и Герцен, опубликовавший в «Колоколе» статью против Чернышевского. Дольше всех оставался в журнале Тургенев, но и он ушел, не простив Добролюбову рецензии на свой роман «Накануне». Разрыв с ним был, наверное, самым болезненным, ведь их с Некрасовым связывала долгая дружба, совместная работа по созданию журнала, душевная близость. Горестные строки вырвались у поэта, когда разрыв состоялся:

......одинокий, потерянный,Я как в пустыне стою…

Раскол в редакции «Современника» в конце 50-х гг. был первым в жизни Некрасова глубоким кризисом на профессиональной почве, позже их будет еще несколько. А.Н. Пыпин позднее вспоминал об этой поре раскола, распадения старых связей и о тех неизбежных неприятностях, какие пережил Некрасов, расставаясь с многолетними друзьями: «Итак, со времени вступления в “Современник” новых сотрудников старый приятельский кружок отнесся крайне враждебно не только к этим сотрудникам, но и к самому Некрасову. На него посыпались бесконечные укоризны в журнальной афере, ради которой он будто бы бросил прежних друзей, променяв их на новых сотрудников, которые, по его расчету, были выгоднее.» Порочащие слухи и несправедливые обвинение прежних друзей всегда больно задевали поэта, но еще больнее было ему переживать тот факт, что обвинения в корысти, лицемерии и измене меняют отношение к нему и читателей.

Некоторое время спустя ему довелось пережить едва ли не публичную обструкцию, вызванную клеветой и доверием к ней публики. Это случилось на литературном вечере, где поэт должен был выступать с чтением стихов вместе с другими столичными писателями. Публика бурно приветствовала каждого выходящего на эстраду, и только Некрасов был встречен гробовым молчанием зала. И тогда он тихим своим голосом прочитал:

Что ты, сердце мое, расходилося?Постыдись! Уж про нас не впервойСнежным комом прошла-прокатиласяКлевета по Руси по роднойНе тужи! Пусть растет, прибавляется,Не тужи! как умрем,Кто-нибудь и о нас проболтаетсяДобрым словцом.

После нескольких мгновений тишины, вспоминал современник, слушатели вскочили с мест, оглушительно его приветствуя. Но поднявшаяся в зале буря аплодисментов и восторженные крики не заставили Некрасова выйти на вызовы легковерной публики.

Драматическая пора смены редакции и направления журнальной политики «Современника» в конце 1850-х гг. в протекала на фоне большого общественного подъема: Россия готовилась к реформе по отмене крепостного права, чувствовала себя на пороге эпохальной перемены жизни. Некрасов, вернувшись из-за границы, сразу ощутил эти настроения ожидания, слушал повсеместные обсуждения будущих перемен. Он с радостным волнением ожидал реформы, которая должна была освободить народ от векового рабства. И в то же время внимательно наблюдал, как же сам народ относится к грядущим переменам, сомневался в его заинтересованности и – подозревал его в безучастности:

В столицах шум, гремят витии,Кипит словесная война,А там, во глубине России —Там вековая тишина…

Тот же вопрос о народной апатии, о вековом долготерпении народа, его забитости и темноте был поставлен им и в известнейшем стихотворении «Размышления у парадного подъезда», поводом для создания которого послужила увиденная из окна городская сцена: швейцар и квартальный прогоняли от парадного подъезда вельможи крестьянских ходоков, пришедших с прошением или жалобой, а те покорно, «с непокрытыми головами», подчинялись насилию. Поэт сталкивает в стихах мир столичных роскошных палат и мир нищих мужиков, пригнанных в столицу нуждой, безответных и темных. Последняя, лирическая часть стихотворения, где поэт размышляет об увиденном, есть эмоциональный и идейный центр его, в котором прозвучал больной для Некрасова вопрос о будущем народа и страны:

…Где народ, там и стон…эх, сердечный!Что же значит твой стон бесконечный?Ты проснешься ль, исполненный сил,Иль, судеб повинуясь закону,Все, что мог, ты уже совершил, —Создал песню, подобную стону,И духовно навеки почил?..

Вопрос этот волновал поэта постоянно, в предреформенные годы особенно. И стихи своей страстностью и болью приковывали внимание к проблеме. В России они не были разрешены к печати до 1863 г., распространялись во множестве списков, и со списка, дошедшего до Лондона, были напечатаны в герценовском «Колоколе» с примечанием: «Мы очень редко помещаем стихи, но такого рода стихотворение нет возможности не поместить».

Отвечая ожиданию перемен, будоражившему молодежь, которая пребывала в воодушевлении, готовая жизнь свою посвятить служению народному благу и даже жертвовать ею, если потребуется, откликаясь на эти настроения, создал Некрасов колыбельную «Песню Ерёмушке». В ней правила «новой житейской мудрости» звучали для молодых необыкновенно притягательно. И колыбельная, положенная на музыку, на протяжении лет была одной из самых популярных студенческих песен.

Сегодня стихотворение кажется довольно дидактичным, и не совсем понятны и оглушительный его успех, и энтузиазм, им вызванный. Но люди того времени и того поколения всерьез готовились к «великому труду» во благо народа, как они его понимали, и стихи были для них своеобразным катехизисом, учебником жизни.

Манифест об освобождении крестьян от крепостной зависимости, принятый 19 февраля 1861 г., разочаровал многих, в том числе в какой-то мере и Некрасова. Приехав на лето в деревню, в Грешнево, поэт пристально вглядывался в жизнь вчерашних крепостных, пытаясь угадать, что несет им освобождение. Новые наблюдения, размышления о прошлом и будущем деревни, об отношениях между мужиками и помещиками (повод для них давали и действия отца, пытавшегося напоследок еще прижать уже бывших «своих» крестьян) – все это пригодится ему позднее, когда он начнет работать над крестьянской эпопеей «Кому на Руси жить хорошо». И тогда сложность задуманного и осуществляемого уничтожения крепостного права, предвещающего грандиозный сдвиг всей российской жизни, всего ее многовекового уклада станет ему понятнее. Понятнее станет и то, что подобная реформа не может пройти легко и безболезненно, не затронув интересы большей части населения. Недаром появится в поэме поэтическая формула этого события: