Слава России

Мы Русские! Какой восторг!

А.В. Суворов

КИЕВСКОЕ СИДЕНИЕ

(Святая Благоверная Княгиня Ольга)

Как вороны стаей необъятной на поживу слетелись, и куда не обрати взор – до самого горизонта черно от поганых, самое солнце потускнело в дыму кочевых костров… При виде печенежского стана так и заходилась в гневе душа Первуши. Так и вставал перед глазами полыхающий родной погост1, бездыханное тело матери со стрелой в нежной груди, отец, окровавленный и из последних сил отбивающийся от доброй дюжины кочевников… Как они не изрубили тогда Дружину Всеславича? Пожалуй, изрубили бы, да печенежский князь, отдавая дань дивной силе богатыря, не велел убивать его, но только полонить.

Так, оказался Первуша с отцом в полоне у поганых. Полюбилось князю зрелище, как русский богатырь руками мечи да копья ломает, как двух коней удержать способен в могучих руках своих, как ни один из собственных батырей его не может совладать с ним. Так прошел год. Но, вот, раздалось всем окрестным с Русью племенам знакомое:

– Иду на вы!

Так объявлял о походах своих славный и необоримый киевский князь Святослав! Войско его всякому войску войско! Не сброд в нем, но богатыри отборные, своему князю под стать! Не ведали они ни поражения, ни страха, как не ведал их Святослав. Он как будто уже рожден был с мечом в руках и на добром коне, и перунов дух почил на нем. Вся жизнь князя проходила в походах. Он спал на конском потнике, положив под голову седло, а ел испеченное в углях мясо, не беря с собой котла и не варя похлебки. Славная битва да богатая добыча – вот, чем жили русский князь и его рать. Страх неведом был этим людям.

– Не посрамим земли русской, ляжем костьми! Мертвые сраму не имут! – в самых отчаянных положениях возглашал славный воитель и… попирал смерть копытами своего коня!

Весть о приближении Святослава всколыхнула кочевье! Знали они о необоримости удалого русского князя и вскоре испытали ее на себе. Печенеги были обращены в бегство, их шатры преданы огню, а пленники обрели, наконец, свободу.

Как и печенежский князь подивился Святослав на Дружину Всеславича и приблизил его к себе. С той поры отца Первуша почти не видал, ибо пропадал он в дальних походах со своим князем, покрывшим себя великой славой во многих языцех. Хотел бы и Первуша мужествовать с ним да не вошел еще в лета о ту пору, как ушел отец в последний по времени поход.

Основался князь с ратью своею в земле Болгарской и возжелал остаться в ней, как в стране, взятой им самолично, а не полученной по наследству, и как туда все богатства, все добро со всех концов света стекалось. В Киеве же оставил он править старуху-мать при малолетних княжичах.

Стиснул Первуша кулаки, не отводя взгляда от вражеских шатров. Ну, как раздалось бы теперь победоносное:

– Иду на вы!

Прочь бы побежали поганые, не дожидаясь расправы! Они оттого лишь и осмелели так, что прознали о дальнем отсутствии необоримого князя, решили, что некому теперь защитить стольного града!

На ступенях лестницы, ведущей на крепостную стену, раздались шаги. Старая княгиня вместе с внуками и приближенными поднималась, чтобы собственными глазами видеть осадившего ее город врага. Такое восхождение совершала она всякий день, долго-долго смотрела в почерневшие степи…

Перед этой всемудрой женою склонялась уже долее полувека вся Русь. И Первуша не мог унять сердечного трепета, когда видел ее. Было ей теперь без малого 80, но стан ее сохранил доселе прямоту и стройность, а походка величественность. Взгляд глубоких, зеленоватых глаз не утерял прежней зоркости, а разум остроты. Неколебимой осталась и воля ее, воля, силой которой собрала она воедино все русские земли под властью Киева.

– Если не будет подмоги, придется отворить ворота, – донесся до Первуши голос одного из приближенных княгини. – В городе не осталось запасов, люди изнемогают от жажды, еще немного, и начнется мор.

Голод уже сдавил свою костлявую руку на горле Киева, и Первуша хорошо знал это, частенько бывая в городе.

– Лучше всем умереть от голода, чем сдаться в полон поганым! – возразил воевода. – Тем более, с нами княгиня и князья! Святослав не простит нам, если мы не убережем его мать и сыновей!

Сама княгиня молчала, опершись ладонями о крепостную стену, точно не слыша разгоревшегося подле нее спора. Лишь изредка гладила она по голове младшего внука, Владимира, жавшегося к бабке.

***

Быстро пролетел век! Казалось бы, совсем недавно было? Двенадцатилетняя девочка Прекраса, выросшая в окруженном дивной красоты лесами псковском погосте, обрядившись в братнюю одежу бежит к реке и, проворно вскочив в ладью, отплывает от берега…

Река… Реки… Русь – страна озер и рек! Всю ее можно пересечь водными путями! Настанет время, и пересечет ее Прекраса, и в каждый дол доплывет ее ладья, и в каждой стороне узрят ее становище, и путем из варяг в греки достигнет она до самого Понтейского моря, а через него, мятежное и лишь Божией воле покоряющееся, до самого Царьграда…

Тогда, на Псковщине, и не снился девочке Царьград, хотя и манили странствия и неведомые долы, манила эта чудная река, и хотелось узнать, где конец ей, и что на том конце? Поглядишь вперед – кажется, что река кончается там, где начинается небо, откуда в ранний час выныривает солнце. Но плывешь, плывешь – а конец все отдаляется! Нет конца! Или все-таки есть? И чудилось, что должен на том конце быть удивительный, невиданный край! Может быть, тот самый Пресветлый Ирий, где, как сказывают волхвы, живут боги? Доплыть бы! И хоть одним глазком взглянуть!

Неутомимы руки обряженной мальчиком путешественницы, быстро скользит по серебристой глади ее ладья…

– Эй, рыбарь! – слышится вдруг с берега молодой сочный голос.

Богато одетый юноша в алом, шитом золотом плаще, машет рукой, призывая к себе.

Прекраса причалила.

– Почто звал? – спросила, легким, но почтительным кивком приветствуя знатного юношу.

– Перевези-ка меня на тот берег. Я охотился здесь и, кажется, немного заплутал, своей лодки не сыщу теперь.

Не дожидаясь ответа, он бросил в ладью двух зайцев, а затем запрыгнул сам и расположился на носу, с любопытством рассматривая Прекрасу. Девочка налегла на весло и отчалила от берега.

– Как звать-то тебя? – осведомился юноша.

Был он лицом бел да румян, и мягкая, светлая борода лишь едва успела обрамить его свежее лицо.

– Олегом, – отозвалась Прекраса, назвав имя брата.

– Как дядьку моего, – улыбнулся охотник.

– А ты кем будешь? Не видал я тебе прежде в наших краях.

– Я-то? Князя Рюрика сын, Игорь, князь киевский. Слыхал, может?

– Как не слыхать!

О варяжском князе, которого позвали владычествовать над собой жившие в Новгороде и окрест племена, слыхал всякий. Рюрик пришел княжить с двумя братьями, Синеусом и Трувором, но те вскоре умерли, и он остался один. Рюрик умер несколько лет назад, завещав править за малолетством сына его дядьке, князю Олегу, прозванному Вещим. Последней был славен не менее почившего родича. Хитростью начал он собирать русские земли и перво-наперво перенес стольный град в Киев, убив при том бывших рюриковых отроков, Аскольда и Дира, что самовольно утвердились там на княжении.

– Киеву должно быть матерью городов русских! – это еще услышит Прекраса из уст княжеского дяди…

– Что же ты, князь, один промышляешь в наших лесах? Али не только ладью, но и дружину потерял?

– На что здесь дружина? Видишь, небось, сколь ничтожен улов? – с досадой кивнул князь на зайцев. – Чем же мне делиться с дружиной?

В этот миг ладью качнуло, и с головы Прекрасы свалилась шапка, скрывавшая ее чудные, золотистые, как спелая пшеница, волосы, тотчас разметавшиеся по плечам. Игорь от неожиданности вскочил на ноги:

– Вот так Олег! – воскликнул он, с восторгом глядя на девочку, и тотчас протянул руку, привлек ее к себе, пытаясь обнять. – Экою ты красотою лепа! Еще ни разу не видал таких! – князь попытался поцеловать Прекрасу, но та увернулась и, с неожиданной силой оттолкнув его, прыгнула в воду.

– Стой-стой! – вскрикнул Игорь испуганно. – Утонешь!

– Лучше утонуть, чем терпеть унижение! Или думаешь, что, если ты князь, так и вольно тебе бесчинствовать и меня по незнатному моему роду оскорблять?

– Полно, полно тебе! – князь протянул девочке руку. – Прости! Не хотел я зла тебе и не сделаю! Слово мое княжеское в том даю тебе!

Княжескому слову Прекраса поверила и проворно вскарабкалась обратно в лодку. Князь взял было весло:

– Давай уж я сам…

Но девочка вырвала его у него и снова стала грести к берегу.

– Экая ты! – рассмеялся Игорь, вновь садясь на свое место. – ЧуднАя! Много девиц видел, а таких как ты не встречал!

Ладья пристала к берегу.

– А таких и нет больше, князь! Одна я такая! – звонко засмеялась девочка, спрыгнув на берег.

– Должно, так и есть, – согласился Игорь, сходя следом. Он поклонился ей напоследок:

– Не гневись на меня боле! И скажи, как на самом деле звать тебя?

– Прекрасою, – отозвалась девочка. – Ты, князь улов позабыл.

– Оставь себе. Пусть будет моим тебе подарком и наградой за переправу.

А год спустя постучались в дом Прекрасы гонцы варяжские и потребовали ее пред ясные очи князя Олега. Пред ним предстала она уже в женском обличии, хотя и держась с обычной своей независимостью и невозмутимостью.

Старый князь, поседевший в сражениях, смерил ее пристальным взором, кивнул с удовлетворением:

– Да, красна ты, девица Прекраса, краснее, чем говорил о тебе Игорь. Значит, так тому и быть. Станешь ты ему доброй женой.

Велика была честь, оказанная скромной девушке из псковского погоста сильным киевским князем. Но не в чести было дело. В этот год нередко вспоминала Прекраса молодого князя и в глубине девичьего сердца сожалела, что, как казалось ей, боле не увидит его. К тому родители уже намечали ей в женихи богатого соседа, вовсе не любезного Прекрасе…

– Ну, а зваться ты теперь станешь так, как сама себя нарекла. Ольгою, – закончил свою краткую речь князь Олег. – Тезкою будешь мне!

***

Синеватый сумрак медленно окутывал Киев, и теперь особенно хорошо видны стали многочисленные костры печенегов, на которых кочевники жарили ароматные мясные туши, дразня мучимый голодом город…

Первуша проводил взглядом удаляющуюся фигуру старой княгини, следом за которой поспешила свита. Мысль о том, что Киев может быть отдан печенегам, показалась ему нестерпимой, безумной! Ах, кабы были теперь здесь Святослав и отец! Неужто не придут они избавить от погибели стольный град? Что станет тогда с княгиней и княжатами? Для Первуши всемудрая Ольга была не только возлюбленной правительницей, но и бесценной крестной.

Вскоре после отъезда отца и князя Первуша, оставленный на попечение бабки, тяжко занемог, простыв в студеную зиму. Знахари отступились от него, а княгиня, при которой, благодаря высокому положению сына, состояла бабка, сказала ей:

– Крести отрока, и сама крестись, и Господь поможет.

Принятие Ольгою греческой веры встречено было на Руси с удивлением. Будь почитание ее меньшим, могло бы прийтись ей несладко. Русские молились своим богам, и все нарастающее проникновение чужой веры раздражало их. Раздражало это в первую очередь князя Святослава, отринувшего все попытки матери обратить его.

– Моя дружина меня засмеет! – отвечал он.

– Твоя дружина последует твоему примеру, – возражала княгиня.

Но князь был непреклонен. Его воинственный дух был созвучен молоту Громовержца-Перуна, а не кроткому слову Христовой проповеди. Он и его дружина насмехались над христианским учением, хотя и не теснили его.

Не позволено было бабке и окрестить любимых внуков. «Народ засмеет и отринет», – утверждал князь. Народ, хотя и не понял, но не осмеял и не отринул своей любимой княгини. Почему бы отринул он ее внуков? Но воля князя была законом…

Не решилась бы и бабка Первуши без дозволения Дружины Всеславича окрестить мальчика, но страх потерять единственного внука оказался сильнее. Поп Григорий, тот самый, что сопровождал Ольгу в ее путешествии в Царьград, окрестил умирающего отрока, дав ему новое имя Андрей и не обращая внимание на презрительную ругань волхвов и знахарей. Волхвы были посрамлены – уже на другой день после крещения Первуша стал поправляться. Пораженная этим чудом, крестилась следом и его бабка.

Теперь юноше было уже шестнадцать, и, хотя он не унаследовал отцовской силы, был тем не менее крепок и ловок, не раз побеждал в состязаниях с другими отроками. Первуша страдал сердцем, что вынужден сидеть за крепостной стеной и не может со славным кликом «Иду на вы!» броситься на ненавистных печенегов и разгромить их! Так и горела голова от разыгравшегося воображения, как летит он на добром коне в блестящих на солнце кольчуге и шлеме и рубит, рубит, обращая в бегство, поганых отцовским мечом… А за ним летят в бой другие отроки – Ярослав, Щука, Сила Путятин…

Говорят, будто за Днепром собралась дружина с окрестностей, но не ударяет отчего-то на поганых. Не то слаба столь, не то нет в ней вождя, не то смущаются ударить на свой страх и риск, не ведая дел в Киеве… Узнать бы, что с той дружиной! Способна ли она бить врага? И сообщить ей, что без помощи погибнет вот-вот стольный град Русской земли, изнеможет в кольце осады! Но как сделать это, если перед Днепром стоит печенежское полчище?

Размышляя так, забрел Первуша к своему верному другу Щуке, чей отец, славный охотник, год тому назад погиб смертью напрасной и злой, угодив в лапы медведя. Щуплую с виду, но жилистую фигуру 14-летнего отрока он издали заметил в затейливой позе. Поджав правую босую ногу, пригнувшись, Щука держал в руках занесенный лапоть и неотрывно смотрел в одну точку. «Мышь!» – скорее не разглядел, а догадался Первуша, останавливаясь.

Швах! И брошенный лапоть опустился в самом углу двора. Щука прыжками подскочил туда и удовлетворенно подобрал оглушенную ударом «дичь». Заметив Первушу, приблизился и помахал перед его лицом издыхающей мышью:

– Во, видал, чай? Ужин наш! В княжьем-то терему мышей, небось, не жрут еще?

– Скоро и там учнут жрать, – отозвался Первуша.

– Хороши пироги, нечего сказать! – фыркнул Щука, обуваясь. – Все в городе уже пожрали… Эх! Выбраться бы к Днепру, рыбы наловили бы!

– На весь город не наловишь, а сам уловом точно станешь. А уловом куда как скверно быть, поверь на слово.

– Падалью питаться тоже не пир!

– Обожди, придет князь – прогонит поганых.

– Когда он придет-то, твой князь? Когда в каждом дому по покойнику будет? – не по летам суровый Щука махнул рукой и брезгливо посмотрел на мышь. – Хоть бы еще одну добыть… Одной такой изжаренной тварью сыт не будешь.

– Я тебе поутру принесу чего-нибудь из харчей.

– Украдешь? – насмешливо прищурился Щука. – Тебе твой Бог воровать не велит, гляди!

– Воровство, Щука, все боги не одобряют. Тем паче у своих. Я не украду, просто принесу, что смогу.

– Ну, благодарствую тебе! А то ж у меня еще меньшие по лавкам, всякая кроха им идет, а уж сам как Кощей тощ стал, – Щука задрал рубаху, демонстрируя впалый живот с выпирающими ребрами. – И мамаша… Ослабла совсем, третий день не встает…

Простившись с другом, Первуша вернулся в княжеский терем, ломая голову, как исполнить свое обещание. Отдать свой скромный обед – это само собой. Но Щукиному семейству того не хватит. Мать… Третий день не встает… Выросшему без материнской ласки Первуше эта скорбь всего острее понятна была. А что если?.. Несмотря на поздний час направился отрок в покои юных княжат. По воле княгини состоял он при ее внуках, которые не менее его самого страдали от того, что еще не вошли в возраст, чтобы сражаться по примеру отца. Вот, и теперь жарко спорили они, не спеша отходить ко сну.

– А почему бы и не сразиться нам, коли отец в отсутствии? – говорил старший княжич, Ярополк, и его серые глаза загорались гневом. – Наш отец был еще ребенком, когда принял свой первый бой!

– И его первая стрела упала к ногам его коня, так как был он еще мал, – заметил рассудительный Олег, хорошо помнивший истории всех походов отца. – И тогда Свенельд сказал: «Князь уже начал! Вступим и мы!»

– У отца был Свенельд… – протянул Владимир, играя маленьким мечом, ладно лежащим в ловкой ручке меленького княжича.

– У отца он и теперь есть, – недобро бросил Олег. – Это у нас никого не осталось!

– У нас осталась княгиня! – воскликнул Первуша.

– Княгиня стара, – отозвался Ярополк. – Те дни, когда она ходила на древлян давно миновали!

– И печенеги – противник куда более сильный, – согласился Олег.

***

Это была судьба ее – править необъятными землями сперва при малолетнем сыне, затем при внуках… Давно уже спустилась ночь на осажденный город, все стихло, и лишь ветер доносил в окно дух вражеских костров, полыхающих у самых стен Киева. Ольга не ложилась спать. Она неподвижно сидела у окна, погрузившись в свои мысли. Старуха-ключница Агнеша, Марфа в крещении, читала ей привезенное из Царьграда Евангелие. Княгиня как будто не слушала ее, но когда старуха останавливалась, роняла:

– Продолжай.

Под этот монотонный говор Ольге лучше думалось. Правда, мысли никак не хотели сложиться в замысел, а лишь блуждали беспокойно и отрывочно, путаясь с воспоминаниями.

Когда древляне жестоко расправились с Игорем, Святослав был еще совсем ребенком. Игорь стремился взять с них дани много больше, чем было положено. Что греха таить, скуп был ясноокий витязь с реки… Оттого и за данью пошел с малой дружиной – не пожелал делить добычу с другими… За то и погиб. А бесстыдные древляне не остановились на том, явились к вдове с предложением идти за их князя Мала! Они думали, что слабой женщине ничего не останется, как покориться силе, и Киев станет принадлежать Малу… Несмысленные! Они не знали, какова женщина, представшая пред ними смиренной и кроткой.

Ольга приняла предложение древлянских послов и сказала им, что желает чествовать их при своем дворе.

– Пойдите теперь спать в свою ладью, а поутру, как придут за вами, скажите посланным моим, что пешком не пойдете и верхом не поедете, и чтобы несли они вас в той ладье к моему чертогу.

Послы так и сделали. Только принесли их не к чертогу, а к тюрьме, подле которой ночью был вырыт глубокий ров. В него и сбросили их…

– Ну, как вам моя честь? – окликнула сверху княгиня.

– Пуще Игоревой смерти! – раздался в ответ стон.

Их засыпали живьем… А Ольга направила к древлянам гонца, дабы прислали еще одно посольство, для пущей чести будущей жене их князя. Новые послы были погублены в огне, будучи заперты в бане, куда отправились омыться после дальней дороги.

Но и тем не завершилась та страшная месть. Ольга пошла на древлянскую землю с войском. Дружина Мала, которая встретила ее, как свою будущую княгиню, была приглашена на тризну по убитому Игорю и перебита во хмелю. А столица древлян Коростень сожжена… Древляне долго выдерживали осаду! Ничто не могло сломить их! Но там, где беспомощна сила, побеждает хитрость. Ольга сделала вид, что насытилась местью и готова примириться с древлянами. В качестве дани попросила она с каждого дома по воробью или голубю. Птицы были ей поднесены. Ночью по ее приказу их отпустили назад к своим гнездам, привязав к их лапам зажженные фитили…

По языческим обычаям она поступила правильно. Она мстила за мужа и князя, и эта бесконечно жестокая месть дала ей бесконечное уважение подданных и страх перед ее именем прочих племен. Дала силу. А сила дала право – править.

Каково это – править огромным пространством, населенным разными племенами? Кривичи, поляне, вятичи, древляне, радимичи… Всех и не сочтешь! И все разны, и все дорожат своею самостью. А что добра в той самости? Усобицы на радость печенегам, хазарам и иным разбойникам? Не должно быть усобиц на Русской земле, правду говорил князь Олег, Киеву должно стать матерью городов русских! Что не успел довершить он, и не стремился довершать Игорь, то она, Ольга, довершит, дабы возлюбленный сын ее принял под могучую длань свою землю, славную порядком, а не усобицами!

С той поры не было у княгини ни дня отдыха. Верхом или по устьям рек и озер путешествовала она со своей дружиной по всему необъятному краю, ставшему ее великой отчиной. Она принуждала к покорности строптивые племена, вводила единые уставы и уроки, строила новые грады и погосты… И цель была достигнута: к тому времени, как Святослав вошел в силу, матерью была преподнесена ему единая, окрепшая страна вместо разрозненных и враждующих княжеств.

Но не таков был Святослав, чтобы удовольствоваться полученным уделом, внутренним устроением его и защитой от лихих супостатов. Киев почти не видел молодого князя, пропадавшего в нескончаемых походах. Эти походы покрыли его славой, но Руси не доставало отеческого попечения своего князя. Оставалось попечение материнское, Ольгино…

Вот, только с годами стало что-то точить княгинино сердце. Память горящего Коростеня томила ее. Словно какой-то неведомый голос шептал ей, что превысила она меру мести и жестокосердия… В ту пору все чаще стали наезжать в Киев гости из далекой Византии. Некоторые киевляне обращались в их веру, становились прихожанами их церкви, выстроенной еще убитыми Олегом Аскольдом и Диром. Греческие проповедники рассказывали, что их веру на брега Днепра впервые принес еще столетия назад первый апостол их Бога по имени Андрей.

Чудны были греческие проповеди… Чудны были сами греки. Чудны и богаты. Такой роскоши не видала Ольга ни у славян, ни у варягов! Частым гостем княгини стал поп Григорий. Мудро и велеречиво говорил этот смуглый, черноокий грек. И словно видел в сердце Ольги. Ему одному поверила она тяготящие душу воспоминания.

– Что, осудил бы меня твой Бог за жестокость мою?

– Мой Бог не осуждает сокрушающихся и обращающихся к нему сердцем, но изглаживает их грехи со скрижалей судных, чтобы могли они войти вслед Ему в вечную радость.

Хорошо, утешно говорил Григорий. И утешно пели в храме греческом, куда однажды втайне пришла Ольга. Но не должно княгине следовать одному лишь голосу сердца. Должно голос тот проверять очами и разумом.

Тогда-то и собралась Ольга в самое дальнее свое путешествие. Вместе с братом Олегом, попом Григорием и большою свитою пустилась она через Понт Аксинский2 к брегам неведомой Византии. Подобно тому, как некогда девочка Прекраса стремилась достичь на своей ладье дивного Ирия, так теперь стремилась к Царьграду могущественная княгиня руссов…

Царьград встретил гостей настороженно. Здесь слишком свежа была память славянских набегов, а потому новоприбывшим долго не позволяли сойти на берег – покуда не проверили все и всех находившихся на русских судах и не удостоверились в мирных намерениях путешественников.

Сама греческая столица потрясла Ольгу. Белые двух или трехэтажные дома с крытыми железом крышами и полукруглыми окнами, вымощенные белым мрамором и полудрагоценными камнями полы, стены, украшенные дивными мозаиками и росписями!.. Мебель из слоновой кости, украшенная золотом и драгоценными камнями… Перешептывались в свите княгини восторженно:

– Экое диво! Экое богатство!

Но Ольга не показывала своего восхищения, и без того приметила она, с каким надменным самодовольством посматривают на славянских «варваров» византийцы. Это превосходство хозяев ощущалось во всем. Даже в церемонии приветствия Императора, во время которой русская княгиня принуждена была стоять в ряду византийской знати. Ей разрешалось лишь приветствовать Василевса одним кивком головы, тогда как его подданные простирались ниц при его появлении.

Впрочем, вне пышных церемоний, столь обширных, что самому венценосцу пришлось писать о них книгу, дабы потомки ничего не перепутали, Император Константин оказался человеком весьма замечательным. В долгие часы общения он выучил русскую гостью игре в шахматы и поведал ей немало диковинного. Правитель величайшего на свете царства, он сам писал историю его и более бранного дела почитал книгу… А еще, как и все греки, обожал ипподром. Знатные люди Византии и даже сами Василевсы специально разводили лошадей для этих соревнований, которыми неизменно сопровождались все торжества. Вход на ипподром был свободен, и посетители делились на две или три противоборствующие партии, одетые в наряды разных цветов. Василевс и его приближенные наблюдали зрелище с высокой кафисмы3. Победителей по итогам 24 заездов награждали золотом. Между заездами зрителей развлекали силачи и различные удальцы, ходящие на руках, глотающие ножи и факелы и поражающие иными диковинками.

Ипподром произвел на Ольгу сильное впечатление, но ничто не могло сравниться с восторгом, который испытала она, ступив по своды храма Святой Софии. Ничего более великого и прекрасного не видела в своей жизни русская княгиня! Огромность храма, чудесная красота и богатство его отделки – все приводило душу в неизъяснимое восхищение. Велик должен быть Бог, обитающий в столь великом чертоге! – мелькнула в голове восторженная мысль. И что такое все перуновы капища подле этого дива… А сам Перун – подле греческого Бога?