Честный вор

Соискательница ему нравилась, хотя в глубине души он считал, что рано ей давать степень. Сам-то он защитился, когда было ему под сорок.

– Ну да ладно. Уважу Судакова, похвалю, да и в буфет, – день обещал быть хорошим,– Банкет законный, и Люба не должна сердиться.

Защита проходила как по маслу. Диссертантка раскраснелась, похорошела и звонко и мажорно докладывала сою работу. Народу на защите было немного, все свои. Судаков жеманно, как всегда, высказал нечто хвалебное в адрес Ершовой. Сразу стало понятно, что человек он тонкий, ироничный и лишь снисходит до обыденности текущего момента. Оппонент, напротив, начав издалека и приведя исторические примеры, ясно дал понять, что диссертация ему понравилась, хотя несколько мест в ней нуждаются в более подробном обосновании. Секретарь зачитала отзыв стороннего рецензента, также положительный, и все дружно повлеклись в буфет.

По мере опустошения бутылок с крепкими напитками разговор становился все более дружеским и оживленным. Милкин, глядя на Веронику, находил ее удивительно хорошенькой и с удовольствием предвкушал их свидание, запланированное на послезавтра. На завтра у нее был намечен ресторан с Судаковыми.

–Пусть их, я-то в любом случае не прогадаю, – самодовольно думал про себя Милкин. Он был уверен, что дружеский ужин будет иметь самое приятное продолжение. Не даром же Вероника так кокетничала с ним все последнее время. Настроение его было приподнятым. Он удачно острил. Ему казалось, что он выделяется из общей массы легкостью своих искрометных шуток и изяществом каламбуров. Когда дело дошло до гитары, и Милкин собирался блеснуть еще одной гранью своих дарований, к его досаде гости начали незаметно линять, тем более, что на столах оставались лишь жалкие остатки пышного пиршества. Приметив две-три недопитые бутылки, Милкин решил досидеть до конца, однако, работники буфета их торопили. Их раздражение можно было понять. Прожорливые филологи уничтожили угощение подчистую.

Но все когда-нибудь кончается. Кончился и этот утомительный день. Вероника уютно свернулась, приткнувшись к мягкому телу мужа и, блаженно засыпая, подумала: Какая она все-таки организованная и талантливая. Как все, за что она берется, получается ладно и складно. Как хорошо, что они с Женей на все смотрят одинаково. Какой он у нее лапочка! Как с ним удобно! С Милкиным разберусь послезавтра. И совсем уже засыпая, вспомнила, как удачно она ответила Судакову. Он жалел, что его прекрасная аспирантка уже вылетела из гнезда, и что ему хотелось бы еще такую же ученицу. На что она и ответила

– Таких, как я, больше нет. Я – товар штучный, а не массовое производство.

Прозвучало как шутка, но по сути-то она права. Кто еще, приехав из глухой провинции, сумел бы в три года обосноваться в Питере, выйти замуж, защититься, получить работу по специальности, заиметь собственную квартиру. И это только начало. Она была в этом уверена. Ее Жене вот-вот должны были предложить работу в офшорной зоне на Каймановых островах. Там заграница, свободный мир и другие деньги. Если же нет, то она устроится в хороший ВУЗ и будет делать карьеру сама. Напишет докторскую, станет профессором и постепенно дойдет до должности зав кафедрой, а то и декана. Вероника в себе нисколько не сомневалась. В ее жизни еще не было положения, из которого она не нашла бы выхода и, более того, не извлекла бы пользы.

Да, с общей культурой у нее еще слабовато. Плохо знает зарубежную классическую литературу, в музыке пока не разбирается, изобразительные искусства знает плохо. Но она это отчетливо осознает. Для этого и нужен Питер. Положа руку на сердце, кто сейчас вообще в этом разбирается, кроме интеллигентных старух. Кому это вообще надо? Но она всем овладеет. Они с Женей регулярно посещают музеи. В Мариинском прослушали «Катерину» Яначека. В Ленсовета посмотрели «Оскар и розовая дама» с Алисой Фрейндлих. Не теряя время, в электронном виде в любом транспорте она читает русские и зарубежные романы, не входившие в программу ее обучения. С ее способностями и скоростью она скоро нагонит знатоков и музыки, и современного искусства. Надо только не лениться, а она и не ленится. С современной техникой она на ты. Осталось только научиться водить машину. Но это дело наживное. Женя машину не хочет. А она заведет. Сама получит права. И Вероника стала мечтать, какую машину она хотела бы. На этих сладких грезах и объял ее сон.

Глава 3 Треволнения преклонного возраста

Елизавета Платоновна большую часть жизни пользовалась хорошим здоровьем, болеть не привыкла, в поликлинику не обращалась годами. Поэтому когда появились старческие недуги, она сначала удивлялась и недоумевала. Особенно ее донимали спина и суставы. И когда стало невмоготу, пошла к врачу. Врачом оказался молодой самоуверенный человек. В вырезе медицинского халата виднелась сорочка с изысканным лиловатым узором и умопомрачительный сиреневый атласный галстук. Рассеянно выслушав жалобы Елизаветы Платоновны, он не стал утруждать себя ее осмотром, измерением давления и прочей ерундой, а сразу отправил ее к невропатологу. Невропатолог, по счастью, принимала в то же время, и Елизавета Платоновна, не ведая, как ей повезло, сразу к ней попала. Врач была примерно того же возраста, что и пациентка. Осмотрев и расспросив Елизавету Платоновну о ее недуге, просто сказала:

– Да у вас остеохандроз. Умереть от него не умрете, а промучаетесь всю жизнь.

Елизавета Платоновна вновь поплелась к участковому. Таков был порядок. Он, получив заключение от специалиста, должен был назначать лечение. На этот раз молодой человек красовался в золотом галстуке и в сорочке в тон ему.

– ОРЗ? – встретил он Елизавету Платоновну.

– Да нет, говорят, остеохандроз.

– Ах, так! Так его вылечить не возможно, – обрадовался врач.

– Но облегчить боли, наверное, чем-нибудь можно?

– Сдайте анализы, там посмотрим.

Медсестра, борясь с приданым ей компьютером, выдала направления на анализы. Причем, на кровь был один листок, а на мочу целых пять.

– Помилосердствуйте, – взмолилась Елизавета Платоновна, – мне не выдать столько материала, чтобы заполнить все эти графы. Обладатель прекрасных галстуков взял пять листков, небрежно их рассмотрел и протянул Елизавете Платоновне два, остальные смял и бросил в корзину для бумаг.

После сдачи анализов Елизавета Платоновна опять отправилась в поликлинику. Она бы уже плюнула на это дело, но дочь настаивала, чтобы она довела дело до конца. На этот раз участковый был в темно-синей рубашке с ярким клетчатым галстуком. Елизавета Платоновна как ценитель всего прекрасного не могла не отдать должное его вкусу.

– ОРЗ? – прокричал врач знакомые позывные

– Вы бы хоть в карточку заглянули, если не можете запомнить диагноз, – не удержалась от замечания Елизавета Платоновна.

– Попробуй, запомни вас тут всех!

– Да, действительно, что нас, старух, запоминать? Но, представьте, мне не достаточно наслаждаться картиной ваших замечательных туалетов. Хотелось бы получить хоть какую-то врачебную помощь, – с возмущением сказала Елизавета Платоновна.

Но никакую помощь она не получила ни в своей поликлинике, ни в ревмацентре, куда была направлена и попала только через полгода. Можно было снова записываться в разные лечебные учреждения, ждать очереди, сдавать анализы, только вот до лечения как-то не доходило. И Елизавета Платоновна с чистым сердцем прекратила бесплодные попытки начать лечиться. Одна подружка посоветовала ей мазь, другая растирание. Тем она и пробавлялась. Когда было сухо или морозно, жить было еще можно. Но когда лили дожди, и влажность зашкаливала, а так было в Ленинграде большую часть года, тогда подвижность сильно уменьшалась. Заниматься приходилось и зубами, и очками, и давление из пониженного вдруг стало повышенным, но у подружек были болячки и похуже, так что оставалось смириться. Возможностей становилось все меньше, а ограничений все больше.

Елизавета Платоновна с грустью вспоминала, как любила долгие прогулки по городу, особенно в холодные осенние вечера, когда народу на улицах становилось меньше, и город распрямлялся, вспоминая свое былое величие. Или блуждания по Эрмитажу, когда еще не ввели режим экономии света, и можно было в любое время дня любоваться шедеврами живописи. Нагулявшись вдоволь по залам и переходам, Елизавета Платоновна любила сесть в Большом просвете, в зале испанской живописи, и любоваться «Благословлением Иакова» Мурильо, переносясь мысленно в далекую, но такую понятную и человечную жизнь.

Оставалась для нее доступной основная страсть ее жизни – чтение. Пока еще оставалась. Она была записана в две библиотеки и регулярно их посещала. Классика русская и зарубежная была давно прочитана. Современную литературу она не жаловала. Так что приходилось выискивать пропущенные в свое время книги, подбирать крошки. Охотно читала Елизавета Платоновна мемуары и исторические сочинения.

В молодости любила она гостей, споры о литературе и политике, застольное пение, розыгрыши и шарады. Хотелось делиться с детьми и друзьями всем интересным, что она находила. Теперь же все чаще ловила себя на том, что ей не хочется спорить, не хочется даже поправлять тех, кто перевирает при ней факты, даты, имена.

Елизавета Платоновна продолжала работать, но свою теперешнюю работу не любила. Новая начальница не выживала ее откровенно, но давала понять, что она отстала от жизни и не вписывается органично в современность. Елизавета Платоновнв в свою очередь считала подход к работе директрисы дилетантским, халтурным и сузила свою деятельность пределами своего отдела. Она бы и вовсе ушла с работы, да на пенсию было не прожить, вот и терпела.

Но были-были замечательные дни и вечера, когда отступала боль, заботы. У детей и внуков было все в порядке. В доме чисто, на столе цветы, по каналу «Культура» – классическая музыка, а за окном майская листва, или, напротив, запорошенные снегом деревья, или золотые кроны лип и кленов. Тогда наступал миг вселенской гармонии, и душа, как в детстве, погружалась в неясные мечты, и это было ее сегодняшнее счастье. Вот ради таких мгновений и жила Елизавета Платоновна, неисправимый романтик и мечтатель. Нечего и говорить, что быт она не любила, и он мстил ей тем же. Особенно ее донимали водопроводные дела. В глубине души она связывала это со своей принадлежностью к знаку Водолея по зодиаку. То и дело засорялись трубы, прорывало батарею, или портилась газовая колонка. Приходилось звать зятя. У того были золотые руки, но крайне нелюбезный характер. Поэтому Елизавета Платоновна терпела, сколько могла и призывала его лишь в крайних случаях.

Еще одно, что мешало жить нашей романтической старушке, была ее рассеянность. Этим недостатком она страдала с детства. Когда ей было лет семь, учительница музыки, чтоб выработалось терпение, посоветовала маме научить ее вышивать. С этой целью была куплена наволочка для думки с нанесенными на нее разнообразными значками, обозначавшими разные цвета. Лиза долго вышивала эту подушку крестиком. Терпение не выработала, но к вышиванию с тех пор испытывала неприязнь.

Последнее время Елизавета Платоновна стала замечать, что ее рассеянность усиливается. Из семи, взятых в библиотеке книг три, как правило, она уже читала. Идя за сахаром в универсам, она накупала всякой всячины кроме сахара. А сколько раз она забывала часть своих покупок! Не счесть. Чаще их возвращали, иногда нет. Но больше расстраивал факт забывчивости.

Слава богу, на работе она помнила пока все, даже лучше своих молодых коллег. А вот дома! Была, например, уверена, что у нее оставалось восемь котлет, а в кастрюльке лежало только шесть. Или думала, что купила молоко накануне, а находила его наполовину выпитым. Все случаи своей забывчивости она глубоко переживала, но с детьми и внуками своей тревогой не делилась, чтобы не сочли ее сумасшедшей. Если день проходил без досадных происшествий, она радовалась, отходя ко сну, и думала: «Вот писатели уверяют, что в старости приходит мудрость. Интересно, к кому? Наверное, к более достойным! И если б не было таких разинь, как я, как бы жили жулики?»

Глава 4 Зловещая находка

В квартиру 299 Бусик, можно сказать, попал случайно. Он шел в соседнюю, так как высмотрел накануне приготовления к большому обеду. Раскрасневшаяся хозяйка то и дело наклонялась к духовке, приподнимала крышку на большой кастрюле, стоящей на плите, что-то мелко шинковала и бросала на сковородку, и Бусику, несмотря на расстояние, чудились запахи наваристого говяжьего бульона, пирогов, чеснока и жареного лука. Но, подойдя к квартире 300 и нажав на звонок, он услышал за дверью торопливые шаги.

– Кто там? – послышался из-за двери нетерпеливый голос.

– Вы установили газовый счетчик? – требовательно спросил Бусик.

– А вам какое дело? – также из-за двери ответила женщина, – не установили и не собираемся устанавливать. Оставьте, наконец, нас в покое!

Бусик с удовольствием это сделал и стал звонить в соседнюю дверь на случай, если сердитая хозяйка квартиры 300 выйдет на площадку.

В соседней квартире никого не было. Внутренний голос советовал Бусику поскорее ретироваться, но он продолжал тупо жать на кнопку. Почти на автопилоте достал свои ключи и уже второй из связки подошел. Тихо затворив за собой дверь, Бусик оказался в просторной, чистой квартире. В передней – шкаф-купе, на стене – узкое зеркало в узорчатой раме и столик под ним. Прямо против двери в квартиру располагалась большая комната с раздвижными застекленными дверями. Правую половину ее занимал специальный стол с современным компьютером и офисное кресло. За ним помещался простой стеллаж с немногими книгами, какими-то папками, кассетами и дисками. Мягкий уголок у противоположной стены обозначал гостиную и состоял из современного комковатого дивана и таких же кресел. Они были расставлены лицом к большому телевизору с плоским экраном. Еще одна дверь вела из передней в комнату поменьше. Там стояла посредине двуспальная кровать, с обеих сторон от нее прикроватные тумбочки, напротив – двухстворчатый шкаф с одеждой. В углу – кокетливый туалетный столик. Обстановка Бусику понравилась. Просторно, нет лишних вещей.

– Посмотрим на кухне, – сказал он про себя.

Обычно в таких квартирах холодильник либо пуст, либо под завязку. В данном случае было ни то, ни другое. В холодильнике имелось не распечатанная бутылка водки, полбутылки белого вина, тарелка с заветренными кусочками сыра и колбасы и пара открытых салатов в магазинной упаковке. В сушилке стояли чистые тарелки, бокал для вина и две пиалы или маленькие салатницы.

– То ли гостей принимали, то ли сами угощались.

Что-то Бусику во всем этом не понравилось. Его вдруг охватило какое-то тягомотное чувство. Он даже не стал прикасаться к еде, очень захотелось поскорее уйти. Обуваясь в передней, он машинально приоткрыл дверцу шкафа-купе и чуть не заорал в голос. Прямо на него вывалился странно согнутый мужик в темном неновом костюме с неопрятной седоватой бородкой. Ноги у него были слегка согнуты, а глаза закрыты. На левом виске багровел зловещий кровоподтек. Бусик догадался, что это труп. Он проворно отпрыгнул от валящегося на него тела, и оно глухо шлепнулось на пол. Звук был неприятный и, как показалось Бусику, очень громкий. Он вздрогнул, и голова его быстро заработала. Мысли в ней побежали, как колесико в электросчетчике. Преодолевая брезгливость, Бусик снова затолкал тело в шкаф, опять разулся, стер носовым платком свои отпечатки с дверных ручек и ручки холодильника, быстро осмотрелся, обулся и осторожно и аккуратно покинул квартиру. Все остальные действия Бусик производил автоматически, целиком занятый мыслями о зловещей находке в квартире 299. Вниз спустился на лифте, вызвав его с тринадцатого этажа. Внизу, слава богу, никого не было, и он беспрепятственно покинул подъезд. В ближайшем магазине купил хлеб, булку, упаковку яиц, пакет молока, нарезку бекона и килограмм помидоров. Дома приготовил себе нехитрый ужин, выпил две кружки чая и в неодолимой истоме крепко заснул.

Бусик, как и его бабушка, мелкие неприятности смывал под душем, а неприятности покрупнее, и даже горе, должен был обязательно заспать. Сон наваливался с неодолимой силой, как бы подготавливая организм к стрессу. И уже после сна Бусик начинал обдумывать неприятности. Вот и сейчас, проспав два часа, Бусик проснулся с новыми силами. Взяв свой любимый бинокль и заварив себе свежего чая, он уселся у кухонного окна. Главным объектом наблюдения сегодня были окна 299 квартиры на пятнадцатом этаже. В его сторону выходили окна кухни и большой комнаты, и пока что там ничего не происходило. В квартире просто никого не было. Бусик просидел на кухне до двенадцати часов, но свет в квартире 299 так и не зажегся.

– Слиняли, – подумал Бусик, – дело сделали и слиняли.

Он поводил биноклем по окнам других квартир, дом жил своей жизнью. На одиннадцатом этаже, над аркой, была шумная молодежная вечеринка. Звуки оглушительной музыки долетали даже сюда. На балкон то и дело вываливались разгоряченные партнеры обоего пола. В квартире над стоматологом медсестра делала уколы почтенному старцу. В соседней – мать на кухне готовила обед, а в комнате рядом двое подростков, разложив на столе учебники и тетради, играли на компьютере в стрелялки. Елизавета Платоновна, поглядывая на экран телевизора, месила тесто. Ее Бусику было видно лучше всего. Стол стоял у окна. А телевизор сбоку, так что чаще всего Бусик созерцал левый профиль престарелой дамы. Пошарив по другим окнам и не найдя ничего интересного, Бусик отправился спать. Но уснуть долго не мог. Никак не увязывались в его сознании труп и довольно симпатичная молодая пара, жившая в 299 квартире. За ними Бусик никогда пристально не наблюдал, но чисто внешне их знал. Очень худенькая, быстрая, звонкая девушка в очках и довольно флегматичный, но с виду добродушный молодой человек, тоже в очках, но с солидным портфелем. Подкупал юношеский румянец на его щеках. Он казался Бусику раздутым до размеров взрослого карапузом. И как могли эти ребята быть связаны со страшной находкой Бусика в их квартире?

– Видимо, кто-то проник к ним в квартиру в их отсутствие. Может, они уехали, а ключи оставили знакомым? И по приезде их ждет страшный сюрприз. Но в квартире не было признаков пребывания чужаков. Все было мирно и обыкновенно. Ни чемоданов, ни лишней зубной щетки в ванной – ничто не указывало на присутствие гостей. Но ведь могло быть так. Они оставили ключи своему знакомому. Тот привел в их квартиру кого-то для конфиденциальных переговоров. Возникла ссора. И в пылу этот кто-то ударил своего собеседника и случайно убил. А потом запихнул тело в шкаф и сбежал. А пока хозяева приедут из командировки, пройдет время. Ищи – свищи ветра в поле. То-то ему на кухне не понравилось: салаты казенные из магазина, скудость закуски и оставшаяся выпивка. Странно опять же, что в сушилке стоял только один бокал. Странно и то, что если закусывали чужие люди, почему они не уничтожили остатки еды и выпивки? Зачем все рачительно спрятали в холодильник?

Обычно ключи оставляют знакомым для любовного свидания, но в спальне был абсолютный порядок. Да и во всей остальной квартире тоже. Не сходились концы с концами. Хотя сухое вино как бы указывало, что одним из сотрапезников была женщина. Вино было ординарное, недорогое, так что вряд ли оно предназначалось для гурмана, не любящего водки.

Долго ворочался Бусик с боку на бок, строя различные предположения. Так ни на чем и не остановившись, заснул рваным, тревожным сном. Во сне отбивался от падающего на него полусидящего мертвеца.

Глава 5 И на камнях растут деревья

Любовь Игнатьевна Милкина имела репутацию женщины самостоятельной, с сильной волей и крутым нравом. Ее побаивались. Обо всем она имела твердое мнение и доводила его до слушателей сразу как непреложную истину. Редко кто отваживался ей возражать, чтобы не нарваться на резкость, граничащую с хамством. Долгие годы она преподавала Историю КПСС в одном из технических ВУЗов, и в наше время делала то же самое, но под маркой политической истории. Суровая учебная дисциплина соответствовала характеру Милкиной и дополнительно выработала у нее уверенность во всех ее действиях и поступках.

Про Любовь Игнатьевну нельзя было сказать, что она некрасива. Если разобраться, у нее была неплохая фигура и довольно правильные черты лица. Однако, печать партийности, наложенная на весь ее облик, не позволяла рассматривать ее в обычных категориях, применимых к женщинам. Начисто лишенная обаяния, шарма или простой женской милоты, Любовь Игнатьевна воплощала своим обликом идею служения партии и народу.

Свой вкус, как и остальные свои качества, она считала непогрешимым и была уверена, что выглядит значительно и элегантно. Одевалась в дорогие вещи, но носила их по многу лет, и они морально устаревали. Это были пальто с огромными меховыми воротниками, костюмы и платья из добротного материала с одними и теми же наборами украшений. Так к зеленому шерстяному костюму она надевала серьги, бусы, брошь, браслет и кольца из янтаря. К летнему платью такой же набор из бирюзы, а к белой блузке – из жемчуга. Словом, вкус у нее был довольно тяжеловесный.

Глядя на Любовь Игнатьевну, люди думали, что она не замужем. Трудно было представить рядом с ней обыкновенного мужчину. Не хватало фантазии вообразить: каким он должен быть. Но Любовь Игнатьевна была давно и прочно замужем. И мужем ее был ни какой-нибудь твердолобый военный, а трепетный филолог, кандидат наук. Рядом с женой он выглядел не то школьником, не то хлипким старичком, но это ее ничуть не смущало. Не так уж часто они появлялись вместе. Зато всем было известно, что ее муж – уважаемый преподаватель высшей школы, доцент. А еще одним неоспоримым достоинством ее мужа была его несокрушимая верность ей. Если бы вдруг открылась дверь и вошедшая женщина объявила бы, что она любовница Милкина, Любовь Игнатьевна рассмеялась бы ей в лицо.

Как-то при ней среди кафедральных дам зашел разговор о замужестве. Как трудно найти подходящего жениха, как много женщин остаются одинокими. На что Любовь Игнатьевна неожиданно заявила, что каждой женщине, хоть раз в жизни, но предоставляется шанс выйти замуж. Нужно его только не проглядеть. Тетки с кафедры, услышав таковы слова, чуть не онемели. Они никогда даже не пытались заводить обычные женские разговоры со своей суровой коллегой. А она, оказывается, может их еще и поучить! Многое они бы дали, чтобы узнать: как нашла свое счастье сама Милкина. Но она, как будто спохватившись, взяла под мышку сумку и удалилась с высоко поднятой головой.

Зачем ей было рассказывать, как она получила в мужья своего Сему. Будучи студентом, он снимал комнату в их с матерью трехкомнатной квартире. После смерти отца с деньгами стало туговато, и они решили сдать шестиметровую комнатушку. Снял ее Сема Милкин, приехавший в Ленинград из Приозерска. Мальчиком он был тихим и аккуратным. Нетрезвым в дом не приходил, оставаясь на ночь в общежитии. Неизменно был вежливым и приветливым. Люба, рассмотрев со всех сторон его кандидатуру, решила, что нашла пусть робкого, зато послушного будущего мужа, который с удовольствием подчинится ее властному характеру. Остальное было делом техники. Особой пылкости в их отношениях не было, да Любовь Игнатьевне это было и не нужно. Роли распределились раз и навсегда. Она направляет и руководит. Он охотно подчиняется, но ни за что не отвечает.

Близких подруг у Любовь Игнатьевны не было. Общалась она, как правило, с нужными знакомыми. Знакомства эти завязывались на почве поступления в ее не очень престижный, но все-таки государственный институт нерадивых недорослей. Благодаря таким знакомствам Милкина бесплатно посещала бассейн, ежегодно в июне месяце бесплатно ложилась подлечиться в санаторий, ну и кое что по мелочи, вроде билетов в театр. Все это было удобно и привычно, но выяснилось, что ей совершенно не с кем посоветоваться. Все считали, и она это мнение всячески поддерживала и культивировала, что жизнь ее налажена с точностью часового механизма. Не было детей, так она сама их не хотела. Не известно, какими они вырастут. А все остальное в ее жизни было устроено с максимальным удобством и комфортом.

Впервые она пожалела, что умерла мать. Не было лучше советчика. А так, не известно, что и делать. Дело в том, что впервые за двадцать лет супружеской жизни ее Милкин не пришел ночевать. Бессчетное число раз Любовь Игнатьевна набирала номер его мобильника, но там неизменно отвечали, что «абонент временно недоступен». И где этот чертов абонент, один бог знает. 4 октября, то есть позавчера он оппонировал на защите. Пришел после банкета, хорошо налакавшись, лыка не вязал. Она, естественно, выразила ему свое недовольство, бросила подушку и плед на диван в шестиметровой конурке, служившей ему приютом в дни супружеского разлада, и ушла к себе. На следующий день ему не звонила, чтобы прочувствовал свою вину. Но что было странно, и она только теперь это поняла, и он ей не звонил. При обычном ходе вещей Сема должен был телефон ей оборвать, вымаливая прощение. О сладостные минуты абсолютной власти над преданным тебе существом! А тут и сам не звонил, и на ее звонки не откликался.