Куда и как, когда, зачем и где? Роман в трех частях. Часть первая

«Законная благодарность»

Мой отец, Бакшан Таймурзаевич, умер в 2003 году. В полной нищете. На чужбине. В захудалой уездной больнице для умалишенных. В одиночестве.

Обстоятельства смерти моего отца являются для меня огромным грузом, который я несу поныне и буду нести до конца своих дней.

Я ничем не смогла скрасить существование отца в последние годы его жизни. Мое материальное положениеи социальный статус не позволили мне это сделать.

Четверть века из моей жизни было потрачено на скитания по чужой стране. Я все эти годы была без мужа, без прописки, без жилья, без имущества, одна с ребенком. Я часто теряла работу, а также переезжала – в поисках лучшего места и постоянного, более надежного, чем арендованное чужое жилье, пристанища. И не находила их. Все эти годы я скиталась по чужим углам, из которых меня регулярно выселяли.

Столь неблагополучное существо, конечно, не смогло избавить отца от пребывания в такой страшной больнице. Но, понимая, что я и не могла бы сделать что-то для отца по объективным причинам, я все равно считаю себя виноватойперед ним.

Однако есть один интересный момент нашего бытия. До него я додумалась недавно. Это важно для понимания жизни вообще.

Говорят, что человек видит жизнь сквозь свои собственные очки – духовные. Эти очки – призма его души. Что есть в душе, порой даже неосознанно – отражается в избирательном видении окружающего. Если в тебе много обид – видишь несправедливость вокруг. Если в душе таится грех – постоянно встречаешь на своем пути таких же грешников. Также говорят, что имеешь в душе – то и привлекаешь, притягиваешь в свою жизнь. Если все время в душе злишься, то обязательно тебе попадаются особые хамы, которые тебя доводят до белого каления. Это – одна сторона бытия.

Вторая сторона – это проявление человеком агрессии противкакого-то качества, на самом деле подчеркивающей, что именно этот человек является носителем этого качества. Например, если муж изменяет жене, то он, как правило, патологический ревнивец, и постоянно упрекает жену в мифических изменах. Также алкоголику всегда мерещится, особенно если он закодирован, что все вокруг явные алкоголики. И такой «трезвенник» постоянно делает всем замечания, что «все много пьют», критикует их.

По аналогии с этими двумя сторонами бытия, я смогла понять еще одну его грань. Объясню на примере своего отца.

Я, как ребенок своего отца, которого он вырастил и выучил, ОБЯЗАНА была позаботиться о нем в старости. Но не смогла.

Однако вокруг были еще люди, которым мой отец в течение своей жизни сделал много добра – включая помощь в получении высшего образования, он заботился о них также, как о своей семье, оказывал существенную материальную поддержку, вплоть до покупки квартиры – в сумме им он сделал даже больше, чем своим детям. Но что интересно, именно эти люди, когда мой отец лежал в этой страшной больнице, сочли своим долгом – в благодарность за все, что им мой отец сделал хорошего – проявлять не заботу о нем, не помощь, не поддержку – НЕТ! Они считали, что для благодарности достаточно всего лишь осуждать меня. За то, что не могу помочь своему отцу. И не ленились они для этого приезжать из другого города, чтобы навестить моего отца, поужасаться условиям, в которых он живет. Не – чтобы помочь. А – чтобы тяжелым немигающим взглядом «одарить» меня. Никчемную такую. Потом пошептаться кое с кем на эту тему, поцокать и покачать головами.

Это всея вспомнила не для упрека в адрес этихлюдей. Я только пытаюсь оформить в слово то, что я поняла: даже неосознанно, тяжесть несовершения того, что нужно было совершить, и спровоцировала у этих людей чувство осуждения меня. По аналогии – если в душе есть злость, кто-то обязательно разозлит тебя еще сильнее.

Осудить легче (менее затратно), чем помочь. На подсознательном уровне эти люди (их душа) понимали, что они должныбыли помочь моему отцав одинаковой со мной степени. Но духовная бедность, проблемы бытия, свои заботы и дела своей семьи (у всех людей ведь забот полон рот) – все это вместе, не давалоправильной мысли о долге пробиться наружу. Вместо этого захотелось вроде как приобщиться (ведь мой отец всегда присутствовал в их жизни), а процесс осуждения другого человека (меня) давалим возможность хотя бы иллюзорно поучаствовать в важном деле. Осуждение дало возможность немного собой полюбоваться – вот я, какой благородный, жалею старика, а непутевая дочьничего для него не сделала. И по душе у них, я предполагаю – разливалосьтепло от осознания своего благородства….

Вывод я делаю такой. Если кто-то кого-то осуждает за несовершение (совершение) чего-то, что осуждающий считает важным, то это явный признак, что именно это (важное) должен сделать сам осуждающий. Должен – в гораздо большей степени, чем осуждаемый.

Буква У

Мои воспоминания прошлоговыглядят как кино. Экран расположен внутри моей головы (или сознания?). Кинофильм «крутится», как круговое кино – объемно. Я сама участвую в событиях, но на экране я – тогдашняя. А я – сегодняшняя – тоже рядом. Но это наблюдатель – со стороны.

«Кинофильм» удивительным образом показывает не только объемную картинку, но и воспроизводит запахи, звуки, ощущения, в том числе и температурные. Также дается план обзорный, и приближенный – можно очень близкорассмотреть лица, заглянуть в глаза.

Смотреть такое «кино» тяжело психологически. Ведь на «экране» появляютсялюди, давно ушедшие в другой мир.

Вижу картинку. Мне 6 лет. Я сижу в комнате за огромным отцовским письменным столом. Сидеть мне неудобно – высоко. Также мне неудобен старинный тяжелый стул.

Я не просто сижу. Я делаю уроки. Я в первом классе. Предмет – чистописание. То есть я учусь писать буквы. Пишу в черновике. Стараюсь.

Рядом со мной, вплотную, на таком же стуле, сидит моя бабушка Мавлюда. Она, по всей видимости, сидит для моей защиты, чтобы мне было не так страшно, и просто, чтобы поддержать меняморально.

За нашими с бабушкой спинами расхаживаетвлево-вправо разъяренный отец – мой папа. Он еле сдерживает гнев. Временами кажется, что он замахивается на меня. Бабушка в это момент прижимается ко мне еще ближе, как бы прикрывая меня от возможного отцовского удара.

Я пишу букву «У». Недостаточно написать лишь бы что. Отец добивается каллиграфического написания этой буквы в его стиле – у него изысканный почерк. Папина буква «У» красавица – у нее вначале локон, потом плавное па вниз, потом взлет к стройной извилистой лиане, в конце которой тоже очаровательный завиток.

Я стараюсь, но не могу написать букву хорошо. Я уже устала. Я пишу в черновике эту букву уже сотый раз. Причем каждый раз буква получается еще хуже, чем в предыдущий.

После каждого очередного уродливого написания буквы я тяжело вздыхаю – отец заглядывает в тетрадь и начинает орать на меня нечеловеческим голосом. Бабушкаприжимает меня к себе, закрывает мою голову ладонью и по-татарски ругает зятя: «Ты что орешь, как ненормальный? Ребенку 6 лет! Ну не может она написать букву сегодня – напишет завтра!».

Но папа тещу не слушает. Он заставляет меня писать букву снова.

Очередная попытка написать букву очень трудна – на носу у меня повисла огромная слеза. Смахнуть ее я боюсь – папа будет опять кричать.

Бабушка привстала со стула, чтобы лучше видеть, как я пишу. В этот момент, оказывается (это было за спиной, и потому я не видела, и бабушка не видела этого), папа зачем-то взял ее стул, иотнес его в другой конец комнаты. Конечно, он сделал это не специально. Видимо, стул его раздражал, как и все вокруг – непосильные отцовские обязанности, теща и бестолковая дочь.

Но именно этот машинальный жест – убрать стул – и разрешил всю ставшую слишком напряженной ситуацию.

Бабушка, думая, что стул – где был – там и стоит (она за часа два этого урока чистописания уже несколько раз привставала, а потом, не глядя, садилась), села. А стул-то отсутствует!

Бабушка с грохотом упалана пол. Назад. Спиной и головой. С высоты роста.

Мама все время урока была на кухне – в педагогический процесс не вмешивалась. Но, услышав грохот и стоны бабушки, мой крик, она подумала, что папа перешел к решительным действиям – решил тупого ребенка убить. Ведь во все время урока в минуты диких криков он уже обещал это сделать не один раз.

Мама прибежала в комнату, полная решимости остановить кровопролитие.

Увидев, что бабушка лежит на полу и не может встать, мама накинулась на папу с кулаками и криками, обозвала его последними словами, порвала мои черновики с буквами «У», расставила все стулья подальше от письменного стола. И затем они вместе с папой подняли бабушку, уложили ее в кровать. Бабушка сильно ударилась, в том числе и головой.

Папе досталось от мамы «по первое число» и « по самое не хочу» за попытку искалечить тещу.

С того дня прошло полвека. И я все эти годы изумительно красиво, с локонами и завитками писала букву «У». В точности, как папа. Научилась все-таки.

Моя тревога

Говорят: жизнь прожить – не поле перейти. То есть очень нелегко. И как нелегко, скажу я вам, эту самую жизнь перелопатить, передумать, вновь всю пережить мысленно, записав все события и мысли на бумаге!

Вот я взяла на себя эту нелегкуюношу – переосмыслить всю свою прошедшую жизнь – 55 лет. Зачем?

Если человек пишет литературное произведение – рассказ, роман, мемуары – то вроде бы он – писатель. Но я не считаю, что я – писатель. Я – самопсихотерапевт. Самооблегчитель, самоуспокоитель и самоосвободитель. Вот кто я, а не писатель.

Все события жизни – разные, хорошие и не очень – будучи прописанными на бумаге, озвученные вслух – при редакции текста, а также прокрученные в голове вновь и вновь – становятся чем-то иным. Наполняются большим смыслом, что ли. Если события были тяжелыми – они становятся светлее. Если это счастливые события – они повторяются в голове, даря те же прекрасные эмоции вновь. А в целом – все прописанные и вновь, заново обдуманные события жизни, придают ей какой-то важный смысл. Наполняют ощущением и уверенностью, что жизнь прошла не зря.

А жизнь каждого человека проходит не зря. Даже если очень-очень мало толку с нее взялось. Даже если всего пол шажка удалось пройти по пути вверх – к особым высотам (яимею в виду НЕкарьеру!). Дальше, потом, сызнова – все равно будет легче. Игра – новая – начнетсяименно с рубежа того самого пол шажка.

Жизнь каждого из нас имеет великую ценность – каждое ее мгновение. Потому что любое мгновение, событие – это важный опыт. Такой опытне приобретешь нигде более, ни в какой другой галактике, или другом измерении. Именно такой опыт, а не какой-то иной. Поэтому нет смысла делать вид, что мы что-то забыли (или делаем вид, что забыли) в своем прошлом. Его – прошлое – надо перебирать. Обдумывать. Делать выводы. И не бояться себя расстроить.

Если стараешься забыть свое прошлое – такое выражение есть – «выбрось из головы, или вычеркни из жизни» – ты станешь беднее на эту выброшенную илизабытую часть.

Не старайся забыть свое прошлое. Хотя бы сам с собой будь честен. Поговори сам с собой на все волнующие итяжелые темы. Сформулируй все свои тревоги и обозначь страхи. Поверь – станет легче.

И вот я сформулировала одну из своих тревог, из своего прошлого. Я ее выудила из глубины памяти, по кусочкам. Пусть будет на виду. Вот ее предыстория – далее по тексту.

У моего отца была страшная болезнь – Паркинсона (далее в тексте БП). Когда он уже ярко ею болел, я начала интересоваться, что это за напасть такая. Стала искать информацию в медицинской литературе, в журналах.

Я, конечно, совсем не врач. И, скорее всего, глубоко не усвоила всю медицинскую информацию по этому недугу. Но некоторые моментыя поняла и запомнила – они очень важны для меня.

Я не собираюсь особо комплексовать, что я не врач, и не могу профессионально понимать эту болезнь, и со знанием дела рассуждать о ней. Медицина современного человечества, несмотря на гигантский скачок в развитии запоследние сто лет, все же еще очень недалеко ушла от средневекового уровня. Большинство болезней, особенно касающихся мозга и психики человека, еще вообще не изучили. Так что мой дилетантский подход к осмыслению серьезной болезни отца не так ужкоряв, если учесть, что и сами медики знают о ней немного. И строят свое лечение на версиях, предположениях и догадках.

У болезниБП – предположительно – имеется три группы причин:

1. Наследственная предрасположенность, если болел ею кто-то из предков.

2. Травмы, в первую очередь головы и головного мозга, полученные в течение жизни.

3. Интоксикации, полученные в течение жизни: от злоупотребления алкоголем, отравляющими веществами, наркотиками, психотропными и седативными средствами.

Болезнь страшна тем, что развивается очень долго – она может внешне не проявляться в течение25 (!) лет! А все это время идет процесс разрушения мозга – он превращается постепенно в дырчатую структуру, наподобие головки голландскогосыра с огромными аппетитными дырками.

То, что болезнь внешне не проявляется, вовсе не означает, что ее не чувствует сам больной. Однако в связи с очень медленным нарастанием ощущений, и их странностью – это же не насморк во время простуды – человек не может ничего понять, распознать и забить тревогу.

Я предполагаю, что мой отец что-то чувствовал. Но уже не спросишь – он унес информацию в могилу.

Начнем анализировать возможныепричины болезни папыс конца списка причин БП – с третьего пункта.

Яркие признаки БП у моего папы проявились примерно в 55 лет. Если взять классический инкубационный период болезни – то заболел папа (то есть когда началось разрушение мозга) примерно летв 30.

Свою маму я помню с моего годовалого возраста – обрывочно. С трехлетнеговозраста я помню мать – уже ярко и осознанно. Отца помню – только лет с пяти. Когда он начал со мной беседовать на разные темы.

Отец старше меня на 27 лет. То есть я помню его с его 32—33 лет. И я помню его в этом возрасте, и далее – как очень умного, доброго, великодушного человека, коллекционера книг и виниловых пластинок, веселого и общительного человека.

Однако, примерно к моему 6—8 летнему возрасту, у отца я стала замечать – и запомнила – эпизоды поведения, резко отличающиеся от его основного имиджа. Это были вспышки гнева, и проявления злобности – в голосе, мимике, жестах. Это было странно даже для меня – ребенка. Такие полярные проявления я интуитивно признала неестественными.

И еще – вот что было для меня странным и страшным – вспышки гнева были непредсказуемыми инеобъясняемыми. Просчитать их начало не представлялось возможным. Приходил папа – и я никогда не знала – начнет он со мной играть, затеяв веселую беготню, или злобно сверкнет глазами, заскрежещет зубами. Эта необычная способность была у него до начала полного заболевания в 55 лет – только тогда у него прекратились вспышки злобности со скрипом зубов и страшным бурящим взглядом. Взгляда этого боялись многие и многие – он был какой-то змеиный, парализующий, металлический, холодный. В момент такого взгляда застывало лицо, губы становилисьузкими и тонкими, ноздри раздувались. И начинался скрежет зубов. Это было очень страшно.

В связи с непредсказуемостью поведения отца, я стала бояться его появления – так, на всякий случай. Когда он подходил к дому, он всегда вынимал из кармана ключи – у него была их огромная связка всегда. И пока подходил к двери – гремел ими.

Страх перед гремящими ключами и резким звуком вставляемого в замочную скважину ключа у меня сохранился на всю жизнь – и исчез только 4—5 лет назад, то есть примерно в моем 50-летнем возрасте.

Дальше – больше. Я помню эпизоды, в которых отец представал передо мной в образе монстра – то есть я реально его боялась. Его периодические приступы педагогической активности – когда он воспитывал меня или чему-то обучал, как правило, становилисьдля моей детской психики серьезным испытанием.

И в то же время – в этот же период, и в дальнейшем, – такие агрессивные эпизоды сменялись прежними – когда папа был умным, добрым, понимающим, отличным рассказчиком и участником детских игр. А если я все же что-то натворила – разобрала часы, утюг, нахватала двоек или принесла в дом жуков и лягушек – папа разбирался со всем этим спокойно и мудро.

У меня есть в памяти абсолютно, диаметрально противоположные реакции отца на похожие ситуации. От гнева с пеной у рта по незначительной причине – до вроде бы и воспитательной (я много хулиганила по-детски), но улыбки папыи при этом с добрыми глазами. Мой детский мозг лихорадочно искал какие-то закономерности в поведении отца и не находил их.

С этого же времени я стала частовидеть папу пьяным. Далее, с возрастом, я почти никогда не видела его трезвым. Он не валялся, не проявлял классического алкогольного психоза – типа лежать мордой в салате, или бубнить что-то невразумительное, или валяться в луже у дома. Нет, этого не было почти никогда. Но он всегда был «поддатым».

Я все это вспоминаю сейчасусиленно, подробно, чтобы понять, где и когда проявились признаки, что папа почувствовал: он заболел. И я думаю, что папа был болен уже в возрасте 32—33 лет.

Шли годы – болезнь развивалась. Приступы гнева учащались. Неадекватное поведение, шальные необдуманные решения, очень похожие на сверхценные, идеи – это я с ужасом наблюдала уже в своем отроческом возрасте.

Я могу сейчас сделать условную периодизациюсвоего отношения к отцу в течение моей жизни:

1. Раннее детство. Страх. Интерес.

2. Отрочество. Страх. Непонимание.

3. Юность. Страх. Раздражение.

4. Ранняя молодость. Обида. Недоумение.

5. Средняя молодость. Жалость. Напряжение.

6. Зрелость. Жалость. Горе.

7. После смерти отца и сей день. Жалость. Вина.