Апокалипсис в шляпе, заместо кролика. Ковчег

– Если вы считаете, что большее количество претенденток, увеличивает шанс на удачливый в итоге выбор, то давайте увеличим число отбираемых лиц. – С застывшей маской серьёзности на лице, сказал программист. А Илия или для программиста курьер, ничего не имеет против такого увеличения для себя работы.

– Как скажите. – Без всякой живости и чувственности в голосе ответил Илия. Отчего программист, всё своё время проводящий в обществе бездушных машин, даже на мгновение усомнился в человечности этого курьера. То ли своим мистифицированием передразнивающего эту бездушность, выраженную в машинной оболочке, то ли он на самом деле до бездушности чёрствый человек, в котором нет ничего человеческого. И это с одной стороны будет полезно для его использования в планах программиста, а с другой стороны, может внести некоторые осложнения.

Но видимо плюсы в курьере перевесили все его без человеческие минусы, и программист приступает к детализации параметров искомой девушки. И здесь он не продемонстрировал какую-то особенную независимость взглядов на противоположный пол. Всё, как и у самого обычного, среднестатистического человека, с его видами и реальными, то есть реализуемыми взглядами на себя и на ту, с кем ему будет в самый раз и комфортней рядом на диване перед телевизором сидеть.

Так большая часть из приведённых им параметров искомой им девушки, – а для чего он её именно такую искал, он не объяснил, а Илия и не спрашивал, – соответствовала всему тому, что в данный исторический момент считалось эталоном природной красоты, пока что без вмешательства искусственных украшательств девушек, всегда так стремящихся к своему совершенству, что никаких нервов и сил не хватит их от этого отговорить, – хочу такие же дутые губы как у той с журнала лапуси. Так что будет интереснее послушать, что на этот счёт думают люди с фантазией и воображением, чем слушать сухую статистику цифр этого программиста, видящего человека, а тем более прекрасную его часть, в виде матрицы цифр, со своим значением.

Что, собственно, и сделал Илия, пропустив мимо своих ушей основную часть сказанного программистом, разбавив всё это своей фантазией. Где он представлял из себя знатного поставщика первых невест в разные высокородные дома Лондона и других Парижей, к которому загодя записывались на аудиенцию и дружеский приём, если ему это будет угодно, и ты ему угодишь, со всего света послы различных, в том числе и не дружественных его гражданскому единоначалию государств.

Барин Никодим и его таинственный посетитель, явно выдающийся и выдающий себя за другого человека, и непонятно кто.

– Кого там в такую рань чёрт принёс?! – закричит на своего слугу Прошку, высокородный вельможа Илия, ударившись затылком об стенку кровати от неожиданности, вызванной прозвеневшим в сенях звонком колокольчика.

А Прошка и сам знать не знает, кто может в такую рань припереться к ним, к тому же тогда, когда он ещё со вчерашнего пьян, и само собой и до сих пор так и не может уразуметь, что за такая громкая потребность в нём возникла, и где он сейчас находится. И только тогда, когда вельможа Илия, второй раз подскочил на своей барской кровати точно по второму звонку, Прошка, хоть с трудом, но догадался о месте своего сейчас пребывания – он, как ему кажется, и это вроде может оказаться истинной правдой, забрался под кровать барина Илии, и там, в пыли пола и снятых с ног тапочек Илии, без задних ног, как младенец спал.

И он бы, пожалуй, и дальше продолжил наслаждаться этим своим уединением под кроватью Илии, где вся эта пыль и даже тапочки Илии, пропахшие его ногами, ему не только не мешали, а вносили собой особый комфортный контекст в его нахождение здесь, – он, есть такое сонное дело, местами чувствовал себя барином, – если бы не этот резкий подъём его сиятельства барина Никодима (под таким величавым именем был всем и в том числе и Прошке известен Илия), который в своих впопыхах вдруг соизволил наступить не на пол, а на вытянувшиеся из под его кровати ноги Прошки (вот эта его, отчасти дерзость с замахом на местные барские установления с вытянутостью ног, и придала его сну такую аллегористическую сладость – он спал без задних ног, кентавр оборзевший). И как только барин Никодим так оступился на Прошкиных ногах, то вслед за этим получает своё развитие новая история, с подскоком до самого своего потолка Прошки, который само собой оказался самым дном барина Никодима, фигурально являющимся дном его кровати, и падением барина Никодима до тех низов пола, где сейчас пребывал в своём обстоятельстве возлежания Прошка.

И как только барин Никодим в своём полёте не совсем зрело: «Ё*-ты!», прошёлся по всем супостатам и неприятелям его, почти что стопроцентного дворянского рода, – из столбовых мы дворян, с купеческой червоточиной только со стороны зятя Афанасия Душезлобного, но зато купца первой гильдии, – и в итоге шмякнулся головой об пол, где он, получив лёгкое сотрясение, на пример высоких господ называемых новым иностранным словом «контузией», в общем, слегка оконфузившись от переизбытка внутри себя пара и энергии, которая в своей совокупности и значимости в тот же момент вышла из себя, то есть и самого Никодима в том месте, о котором не говорят в приличном обществе, но все при этом на этом месте сидят и имеют его в виду, когда о ком-то говорят, то тут-то ему на глаза и попадается этот запропастившийся Прошка. Который сидит под кроватью, уперевшись макушкой головы об дно кровати, и без всякого живого уразумления, в состоянии, ни жив, ни мёртв, смотрит на Никодима.

– Ах, вот ты куда подевался, подлец! – первое, что проскальзывает в лице Никодима, когда он так и в таком своём положении увидел этого подлеца Прошку. И сейчас бы в этого Прошку чего-нибудь, да тот же тапочек, запульнуть не мешало, за его пренебрежение установленным им, Никодимом, правилам в его барском доме, но ничего такого нет под рукой у Никодима, да и он сейчас находится не в том положении, чтобы предпринимать такие решительные действия. При этом Никодим не имеет никакого права пренебрегать данной ему от бога и его величеством властью, таскать за уши провинившихся холопов, которые не проявляют должного почтения к нему (сволочи, не снимают шапок при встрече с ним, а то, что он с них давно уже все поснимал, его как то совсем не волнует) или не усердствуют в деле увеличения его благосостояния, ну и само собой, пороть дюже приглянувшихся ему девок.

Но вот только Никодим, хоть и строгий, и быстрый на расправу с холопами, а особенно с супостатом барин, он в тоже время слишком зациклен на справедливости. И он прежде схватить холопа за его рваное ухо, должен для себя обосновать этот свой поступок, а как только он всё это должно за аргументирует в морду этому без шапки холопу, то тогда уже можно приступить и к наказанию.

И Никодим, находясь в не слишком удобном для самого себя положении, в определённо падучем, посмотрел, посмотрел на Прошку, да и для нахождения истины задал ему вопрос:

– Ты чего, подлец, там делаешь?

А Прошка, преотлично зная строгий и справедливый нрав своего барина Никодима, для которого любая твоя заминка с ответом есть твоё признание вины, – обдумывать, как меня обхитрить, ещё подлец вздумал, – не тратя ни мгновения времени на эту предательскую заминку, на одном дыхании даёт ответ. – Я для вашего удобства придерживаю кровать. – И Никодим от такой дерзости Прошки, – вон чего надумал, за дурака его принимать, – собрался было страшно разъяриться, но представшая перед Никодимом очевидность, полностью согласуется со сказанным Прошкой. И Никодим, как человек по своему тяготеющий к наукам и просвещению, всё-таки не может отвергать представившую ему очевидность. И Никодим решает сразу не наказывать Прошку за то, что ему жёстко спалось, а он даёт ему шанс исправиться перед ним.

И Никодим, проницательно посмотрев на Прошку, говорит. – Так вот почему у меня все бока болят, – воскликнул Никодим, – на пустом месте поспишь, пустым делом в теле и от звонишься. – К чему Никодим хотел добавить ещё несколько крылатых афоризмов, по окончании которых он хотел поставить свою жирную точку, запрыгнув обратно на кровать (как там, удержит его Прошка со всего размаха), но тут опять раздаётся колокольчик в дверях, и Никодим переводит всё своё внимание в сторону дверей, ведущих в гостиную, а затем через коридоры его дома Атрепьевых, в прихожую.

– Ну так что, – холодным тоном, без всякой чувственной интонации произносит свой вопрос Никодим, – мне что ли узнать, какого чёрта этот колокольчик всё звонит и звонит, а ты об этом узнать не удосужишься? – уже закричал Никодим, вынеся звуком своего голоса Прошку из под кровати, бросившегося искать и при том с кулаками, Касатку, лакея на дверях.

– Ну всё, достал он меня! – с вызывающим не только вопросы, но и дающие в некоторой степени ответы на них видом, летел Прошка по лестнице со второго этажа особняка Атрепьевых, где, как правило, но не всегда, соизволил почивать сам барин Никодим (там как никак находилась его опочивальня) и несколько неоднозначно самовыражался в словах. И, пожалуй, услышь его сейчас сам барин Никодим, то кто знает, не впал бы он в очередное заблуждение на свой и Прошкин счёт, посмевшего вот так вслух выражать недовольство своим благодетелем.

– Это как ещё понимать, Прохор Неблагодарный, ваши полные неблагодарности и бессовестности слова? – усевшись на табуретку перед поставленным в сам того заслужил положение ниц Прошкой, удостоившегося за свою дерзость такого великосветского обращения (а это указывает на то, что барин шибко на него гневается), барин Никодим пока что спрашивает и даёт Прошке возможность избежать встречи с плёткой в руках Демьяна, самого верного и усердного исполнителя его воли.

Ну а Прошка, по чьей спине уже разок плетью прошлись и тяжёлым кулаком Демьяна в лицо заехали, уже частично осознал свою дерзость и невоздержанность в своих эмоциональных высказываниях, которые и сейчас били слезами через край глаз и носа. Что всё же несколько мешало ему уразуметь, что барину Никодиму нужен членораздельный ответ, а не все эти шмыганья носом и хныканье ему прямо в ножки; хоть и не без своих приятностей.

И барин Никодим, так и не получив удовлетворяющего для себя ответа от Прошки, холодным тоном голоса обращается к Демьяну с риторическим вопросом. – А не кажется вам, Демьян Самсонович, что нам с вами не помешает согреться? – А этому Демьяну никогда на такие вопросы барина Никодима, не кажется, а он просто уверен в этом, и готов немедленно поддержать своего барина только чем может.

– Тогда мне рюмку коньяку, а вам…– на этом месте барин Никодим делает многозначительную паузу, во время которой спина Прошки как-то ещё больше начинает впадать в сутулость, чтобы значит, уменьшить площадь поверхности доступной для согревающего удара плёткой, чувствуя на себе без всякого к нему сострадания взгляд Никодима, в купе с полным жестокости взглядом Демьяна, уже потирающего руки и плётку в них.

И вот рюмка принесена и всё приготовлено для согревания душ, для чего барин Никодим ухватился крепко рукой за рюмку и приподнял её для завершающего броска, а в свою очередь Демьян, приободренный взглядом Никодима, замахнулся плёткой над спиной Прошки, ну и сам виновник всего с собой случившего и центральное можно сказать лицо, Прошка, зажмурил глаза, в ожидании пробирающего огнём до самой души запоминающегося настолько, насколько крепко сжимаются зубы от удара, приготовился к неизбежному для себя наказанию за свою небрежность использования словосочетаний.

Но как часто в такие кульминационные моменты бывает, Прошку в самый последний момент спасло то, что он так дерзко и неоднозначно самовыражался насчёт, конечно, Касатки, но не барина Никодима (хотя его в этом запросто можно было заподозрить, посмотри на его недовольное выражение лица), так тихо, что не был никем не услышан. Что, между тем, его не спасло оттого, что он, натолкнувшись мыслями на такую возможность, споткнулся на ступеньке и в тот же момент кубарем полетел по лестнице вниз. Где и встретился с ногами того самого Касатки, которого он всегда считал, ни рыбой, ни мясом, и тот всегда это подтверждал своими действиями, но при этом ему всегда так ловко получалось выкрутиться из очередной ситуации со своей нерастопностью поведения, что будь у Прошки время для размышлений, то он бы встал в тупик перед пониманием натуры Касатки, который никогда ничего не делает, а все шишки за него получает он, Прошка.

Вот и сейчас Прошка, оказавшись в такой нелепой и неловкой ситуации прямо в ногах у лакея Касатки, приподняв голову вверх и, увидев обращённый на себя изучающий взгляд Касатки, не сумел на него с такого своего сложного для понимания лакеями положения прикрикнуть, а только спросил. – Чего уставился?

– Да вот, пытаюсь понять, – как всегда, запутанно для прямого себя понимания и с каким-то неуловимым подтекстом начал самовыражаться этот Касатка с самым серьёзным видом, – что заставляет человека так спешить. – Закончил свою фразу Касатка. Отчего Прошка только сплюнул и поднявшись на ноги, уже с этого нормального для себя перед Касаткой положения спросил его. – Ты чучело, оглох что ли, и колокольчика не слышишь? – А этот Касатка прямо издевается на нравственным чувством Прошки, заявляя прямо какую-то несусветность.

– По мне колокольчик ещё не от звонился, слава богу и тому есть свидетель. – Ткнул указательный палец вверх так резко на этих своих словах Касатка, что Прошка не удержался оттого, чтобы не посмотреть вверх, куда указывал палец Касатки. Где от, конечно, кроме потолка ничего не увидел, ну а спрашивать о том, кто тот свидетель, кто даст такие знаковые показания о том, что тут Касатка утверждал, то Прошка не стал, подспудно чувствуя, что этот Касатка опять всякого тумана тут наведёт и он ничего не поймёт из им сказанного.

А тем временем со стороны входных дверей вновь прозвенел колокольчик и теперь Касатке никакого смысла не имело отпираться, что он не слышал звона колокольчика. Но как бы жёстко на него сейчас не посмотрел Прошка, этот Касатка, что за неумолимая и недосягаемая Прошке личность, даже не шелохнулся и как стоял, так и продолжил стоять. И Прошка при виде всего этого бунтарского по отношению к барину Никодиму поведения Касатки, не смог сдержаться и резко так задался вопросом. – И чего стоим? – А Касатку ничем не проймёшь, и он своим ответом прямо ошеломляет Прошку. – А чего не заходим, раз дверь открыта.

И этот ответ Касатки ставит в тупик Прошку, впавшего …Да чёрт его знает, во что он опять впал, вдруг встав на сторону Касатки, а не того, кто там с другой стороны двери стоял и с помощью колокольчика требовал ему дверь открыть. А для общего понимания такого неустойчивого на одном мнении и переходного состояния Прошки, нужно упомянуть один каверзный пунктик в уразумении всего этого холопского племени, находящегося одновременно под железной пятой и милостью барина Никодима, который и сближал между собой таких разных людей, как Прошка и Касатка. Их усердие в деле исполнения своих дворовых обязанностей не отвечало всем стандартам качества, которого от них требовал барин Никодим. А именно, они в любом деле или отданном им поручении, как эти крючкотворцы, адвокаты, обязательно выискивали какой-нибудь прорех и его использовали во всю.

Так и сейчас, Касатка, поставленный в дверях, чтобы встречать и докладывать наверх о прибывших гостях, счёл, что он в его обязанности не входит открывать дверь кому ни лень, когда она и так открыта, а значит, к нему нет никаких претензий. К тому же он на каждый звонок колокольчика отвечал: открыто.

А Прошка, видимо, всё это уразумев, и впал в заблуждение насчёт того, как ему сейчас поступить. Ведь не может он в самом деле встать на сторону барина Никодима из этических соображений – он и сам не раз был замечен в точно таких же огрехах. Но в тоже время и долг перед своей спиной, которую ждёт неминуемая встреча с плёткой Демьяна, не даёт ему никакой возможности всё оставить как есть. И Прошка приложением невероятной силы воли принимает волевое решение – он изо всех сил кричит в сторону дверей: Да кого там чёрт принёс?!

На этом моменте колокольчик замолкает и спустя совсем немного времени двери приоткрываются, и в них сперва и притом осторожно, просовывается голова человека, с первого на него взгляда видно, что он относился к плохо освещённому месту шибко брезгливо (так он морщился, вглядываясь в глубину сеней через свои круглые очки). Ну а так как первое впечатление о человеке всегда дюже важное для людей больших знатоков человеческой сущности, к коим относили себя Касатка с Прошкой (уж они то всякого пришлого сюда люду повидали), а тут на них такой чувырло в очках смотрит, то им за него всё стало ясно и у них к вошедшему вслед за своей головой человеку, с виду вроде как прилично и даже в сюртук одетому, никакого уважения не возникло.

– И эта несуразность в своём развитии, хоть и при сюртуке и шляпе, посмела всех нас тут растревожить и столкнуть лбами. Да его за это… – но дальше ничего такого себе даже в мыслях не посмели подумать Прошка с Касаткой, спиной помня о крепкой руке Демьяна. А вот позволить себе усомниться в том, что этот так себе господин, пришёл сюда по настоящему делу, которое заинтересует их барина для них, а для всех вот таких господ, вельможа и председатель некоего комитета, чьё название ими так до конца и неуразумелось, то они это себе позволили.

– Чего изволите-с? – берёт первым слово Касатка, как человек более знающий и толковый во всех этих этикетах. И тут на удивление Касатки и Прошки, вошедший господин проявляет изменившую их к нему отношение ловкость обращения с людьми любого ранга и толка.

– Принять-с. – Заговаривая им зубы, этот господин снимает шляпу и протягивает её Касатке, чтобы он значит, её поместил на вешалку. На что Касатка вначале хотел было даже возмутиться такой беспардонностью этого не представившегося господина, который может и не господин в общем, а переодетый холоп Тришка, которого уже столько времени по уезду разыскивают. И как рассказывают люди не последнего ума и знатоки вот таких загадочных историй, то этому Тришке как раз и позволяет так долго скрываться от потерявшего из-за его побега покоя барина Троекура то, что он выкрал у него господскую одежду и везде себя выдаёт за своего барина Троекура, и при этом за его счёт в гостях там пирует, а под вечер ещё остаётся при крупном достатке, который ему приносит умелость рук при игре в карты.

И если насчёт того, что этот Тришка выказывает его, барина Троекура, за умелого кутилу и игру в покер, то он за это готов не наказывать Тришку (если, конечно, он все эти добытые ловкостью рук барыши не спустит; на что малая надежда, так как Троекур себя и Тришку знает, как большого пропойцу), то вот за то, что себе там позволяет проделывать в гостях с разными незамужними барышнями этот Тришка, то за это нет ему никакого прощения.

Он, видите ли, посмел предложить руку и сердце сразу нескольким барышням из соседнего уезда, и всё это без его дельного совета и обсуждения перспектив этих браков. И теперь барин Троекур сидит дома как на иголках, боясь за дверь выглянуть, в ожидании прибытия невест для выяснения его расположения и само собой предъявления претензий к нему за его такую холодность.

Ну а попытайся он заявить в своё оправдание, что они его явно с кем-то другим перепутали, то все эти барышни-невесты, среди которых могут быть и его молодые жёны (так пронырлив этот Тришка), вначале само собой в оторопении на шаг отступят, затем внимательно приглядятся к Троекуру, чей вид как всегда слегка неприхотлив к окружающему и по своему элегантен, – он слегка примят лицом и одеждой, в которой спит не снимая, и от него ещё попахивает после вчерашнего, – и увидят в нём только одну ту самую ловкость разума, на которую они по своей не опытности и соблазнились, а теперь папенька будет их ругать за такое пренебрежение своей честью и мало ли ещё чем. Так что выхода другого у всех этих барышень теперь и нет, как только признать в этот столь ловком на обман и мистификацию своей внешности господине, своего суженого Григория Троекура.

А барин Троекур хоть и большой любитель приложиться к дамской ручке, после того как он приложится к стаканчику с хересом, тем не менее, он всё это любит делать без последствий для себя и своего сердца, которое он специально обесчувствил всем этим злоупотреблением хереса и благорасположением к себе миловидных барышень. И поэтому он на всех этих барышень смотреть мог спокойно, без нервных эмоций лишь под влиянием хереса.

Но всё это, как сейчас выяснилось, ни капельки не относится к этому ловкому господину, который так незаметно вложил рублёвую купюру внутрь своей шляпы, что Касатка, вдруг её приметив там, а затем обнаружив о многом говорящий взгляд незнакомца, сразу уразумел, насколько это достойный господин, – и сравнивать его с беглым Тришкой только дурак себе может позволить, – и что он требует для себя аудиенции у их барина не по пустяшному делу, а по самому благородному и что немало, несущему большие прибыли и доход обоим сторонам этой будущей сделки.

И Касатка к некоторому вначале непониманию Прошки, но потом он догадался, что тут что-то не так и скорей всего, всё дело в шляпе, берёт в руки шляпу от этого, сразу видно, достойного, чтобы его здесь приняли господина. И так вежливо, как от него не разу не слышал Прошка, обращается к этому близорукому насчёт Прошки господину. – Позвольте поинтересоваться, как вас представить. – С милой очевидностью подхамиляжа обращается к близорукому господину Касатка. – И по какому вы прибыли делу.

Ну а этот близорукий господин продолжает проявлять чудеса ловкости в обхождении людей его быть может недостойных. – Будьте любезны доложить вашему высокочтимому и мною многоуважаемому его сиятельству Никодиму Ефстафьевичу, что его просит оказать великую честь принять, коллеж…Прошу прощение. Коллегиального асесс…Прошу прощение. Астора. Господин Чи… сэр Чимберлен. – Отшаркался ногами об пол, а словами и не пойми перед кем этот достойнейший господин, как оказывается не из местных господ и вообще не такого склада ума, как у сегодняшних, поднаторевших в хамстве и наглости людей. Вон как вежливо излагается и если делается ошибку или спотыкается на слове, то обязательно с вежливым выражением лица просит прощения.

А вот наш человек, современного склада ума, из этих, как его там? А! Прогрессивных, с левыми мыслями людей. Так он такими непонятливыми и самому словами излагает свои дикие мысли, что его не понять самое первое дело. Но этого никто из этих прогрессивных людей не смеет и в шутку в лице выразить, опасаясь не только за то, что прослывёт человеком не передовых идей и вообще ретроградом, а он плюс ко всему имеет большие шансы получить в зубы за такую свою недалёкость от этого выразителя современных идей, кто и сам себя с трудом вслух понимает. Но он человек высоких мыслей и со светлым лицом, и значит, его должны все слушать.

– А что касается самого дела, – добавляет этот наисложнейшей конструкции для понимания Касатки и Прошки господин, – то оно носит деликатнейшего свойства характер. – И на этом месте этот наиделикатнейший господин, так многозначительно моргает левым глазом, что Касатке всё становится понятно за этого господина и за его серьёзнейшее дело, о которых кому попади не рассказывают. И Касатка, почувствовав к этому господину Чимберлену искреннюю симпатию, уже было собрался, пойти и доложить о нём его сиятельству для одних господ, его высокоблагородию для другого рода особ, а для них, и то только на глазах, барин Никодим, у которого, как оказывается, такое мудрёное отчество, но тут он вдруг замешкался, уразумев, что не совсем понял, как всё-таки представлять этого наивосхитительнейшего господина.

А вот на эмоциях и чувствах он никогда не посмеет это сделать, небезосновательно боясь быть заподозренным барином Никодимом в нелояльности к своему сиятельству. За что, а именно за это подозрение, его, Касатку, немедленнейшим образом снесут с ног кулаком Демьяна, затем пройдутся по нему не раз ногами Демьяна и ещё кого-то, кого из лежачего положения Касатка так и не увидит. После чего в нём перетрясут всё что можно и по-тихому переместят всё содержимое карманов в свои. И напоследок определят в холодную, чтобы он там на досуге и притом без всякой одежды, чтобы одежда не сковывала его ход мыслей, подумал о том, чего стоит быть неблагодарным Никодиму Ефстафьевичу, его сиятельному барину.

И Касатка было собрался предупредить все эти возможные последствия своей необдуманности и переспросить этого столь его взволновавшего господина о том, кто он на самом деле есть, как этот подлец Прошка, явно обладающий более расторопным, а не как у Касатки обстоятельным умом, в один момент перебивает Касатку: «Один момент, доложу о вас. Ведь я для того и спустился», и уносится вверх по лестнице.

Ну а как только Прошка не только опередил Касатку, но и дал понять этому добивающемуся приёма господину, что он не на ту лошадку делает ставки и что надо впредь быть более осмотрительным с теми, кому поручаешь столь деликатного свойства дела, то у этого господин Чимберлена пропал весь интерес к Касатке, что сказалось на его выражении лица, которое стало до зевоты скучным и унылым.