Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника

Разошлись в шесть, к открытию метро. Утро было светлое и чистое. По центру неспеша плыли поливальные машины, рассыпая водяную алмазную пыль. Бледные, истомлённые, расслабленные они брели к метро и дышали. После прокуренной крюковской кухни московский смог казался сладким, свежим и живительным. У Пети была лёгкая голова и тяжёлые ноги, которые переставлялись с превеликим трудом и неохотой. Он ни о чём не думал. Вообще, ни о чём. Не думал даже о том, как бы поскорее завалиться спать. Блаженное, редкое состояние безмыслия. И, конечно же, он ни о чём не жалел. В сознании его зияли восхитительные пустоты.

На бульваре заполошно перечирикивались густые воробьиные стаи. Пете казалось, он понимает их язык: «Как прекрасна жизнь! Как жизнь прекрасна!» – Сообщали они миру.

В воскресенье Пете отзвонились почти все, кто гулял в пятницу у Крюковых. И все в один голос назвали его отравителем. Почему-то в общественном сознании текила, послужившая катализатором страшного похмельного синдрома, безоговорочно ассоциировалась с Петей. И сколько он ни пытался напомнить, что бутылку привёз из Штатов крюковский дядюшка, а он, Петя, даже предупреждал, что с текилой нужно обращаться осторожно, ему не верили. Не хотели верить. Петя, как отравитель и диверсант, был гораздо удобнее крюковского родственника. Где его искать, этого дядюшку, чтобы высказать всю боль похмелья? А вот Петя под рукой.

Понедельник прошёл, как проходит большинство понедельников, – тягуче, муторно и скучно. Веселуха началась во вторник с утра.

Утром в мексиканскую редакцию степенно, большим купеческим кораблём вплыла секретарша Валя. Она редко лично посещала эту гусарскую казарму, не облагороженную дамским присутствием. Начальница Инга Колокольчикова, с точки зрения мексиканских корнетов, была недостижима и далека, как звезда другой галактики, и потому облагородить их не могла. Напротив, излучая холодный космический свет, она лишь провоцировала протуберанцы жеребячьих настроений за своей спиной. Словом, Валя предпочитала общаться с мексиканской редакцией по телефону.

Однако во вторник зашла. Торжественно и радостно, словно зачитывала текст приветствия от Деда Мороза, Валя провозгласила от двери:

– Пётр Сергеевич Завадский, на выход, и срочно к Александру Юрьевичу! Цито! – Валя когда-то работала в аптеке и любила щегольнуть фармацевтической латынью.

– С вещами? – Мрачно поинтересовался Петя.

– Дурак! – Обиделась Валя и, повернувшись, гордо выплыла в коридор. Флаги, которые она выбросила на стеньгах, складывались в несуществующий в морских кодах сигнал «Да пошли вы все!»

Александр Юрьевич Прохоров, похожий на богомола – длинный, сухой, ломкий с маленькой седой головой – был заместителем главного. Вообще-то, главный редактор Фёдор Бонифатьевич Высокий имел двух заместителей. Одному было не вынести груз ответственности, возложенный свыше. Не вынести его было и вдвоём. Тем более, Александр Юрьевич, в силу своей хрупкой консистенции и нудного характера, тяжёлое не носил. Второй заместитель – Анна Германовна по мужу Ядецкая, дама невысокая, но корпулентная, мощная, явно хорошего, крепкого крестьянского корня, могла бы и мешки с зерном на себе таскать. Но ей постоянно недоставало времени: Анна Германовна была парторгом редакции. Должность хлопотная и опасная – того и гляди наступишь на скрытую мину. Поэтому заботы Фёдора Бонифатьевича часто бывали ей до лампочки. Фёдор Бонифатьевич не любил Анну Германовну и боялся её. Александра Юрьевича главный тоже не любил, но не боялся. Так, побаивался… лучше сказать, ожидал от него всякого…

Оба заместителя располагались в одном кабинете, маленьком и темноватом. Столы их смыкались торцами, и сидели они, таким образом, лицом к лицу. Но видеть друг друга не могли. Не выносили они один другого. До зубовного скрежета. Это уж потом, когда Агентство переехало после Олимпиады в огромное здание на Зубовском бульваре, развели их по разным кабинетам, и они начали, по крайней мере, здороваться вне редакционных стен. Но в то время, о котором идёт речь, бушевала между ними большая коммунальная война, в которой вынужденно принимала участие вся главная редакция Латинской Америки.

Дело в том, что заместитель Прохоров курировал редакцию Южной Америки, а заместитель Ядецкая – редакции Мексики, Центральной Америки и Кубы. Поскольку коммунальная война уже давно стала тотальной, заместители громили не только главные силы противника, то есть, самих себя, но ещё тылы и резервы. Прохоров при случае с плотоядным удовольствием давил «мексиканцев» и «кубинцев». Ядецкая в ответ проходила разрушительным смерчем вдоль всей Амазонки и дальше, вплоть до суровых ледяных скал Магелланова пролива.

Поэтому, собираясь к Прохорову, Петя не ждал ничего хорошего. Пытался вспомнить, где и на чём мог проколоться. Вычислял, зачем позвали. Однако ничего толкового в голову ему так и не пришло.

– Ну, что же, вы так плохо-то, Пётр Сергеевич? Неудачно так? – Задал загадку Александр Юрьевич скрипучим голосом. Поправил свои огромные очки, сложил сухие губы трубочкой и воззрился на Петю. Александр Юрьевич не мог сдержаться, хотя и очень старался. Сквозь все его заслоны прорывалось сладострастие – он предвкушал грядущую расправу. Ноздри его длинного и тонкого носа трепетали, чуя запах крови и свежей убоины.

– Фёдор Бонифатьевич в отпуске… Отдыхать изволит… Приходится мне неприятностями заниматься, – фальшиво вздыхая, продолжил Прохоров. – Может быть, сами поведаете, как всё было?

Анна Германовна громко закашлялась. Петя понял – это был приказ держаться пуговицей.

– Не понимаю, о чём вы, Александр Юрьевич, – Петя в искреннем недоумении пожал плечами. Он, и в самом деле, не мог взять в толк, что происходит.

– Товарищ Прохоров получил на вас донос, Петя. Якобы, что-то вы кому-то на какой-то кухне наговорили, – подсказала Анна Германовна и вернулась к прерванному занятию – демонстративному чтению толстого документа.

Акт «вздрючивания» и уничтожения сотрудника – занятие, которое Александр Юрьевич всегда смаковал, – оказался загубленным задолго до своей кульминации. Ожидания и предощущения Прохорова полопались беззвучно, мыльными пузырями и разлетелись мелкими брызгами, неприятно увлажнив лицо.

Прохоров посмотрел на свою визави тяжёлым взглядом наёмного убийцы. Господи, если бы это только стало возможным! Не колебался бы! Ни мгновения! Она уже давно заслужила… По совокупности…

Анна Германовна не отрывалась от документа. В кабинете было сумрачно – день за окном выдался пасмурный и дождливый. На столе Прохорова уютно горела настольная лампа, круг света от неё распределялся равными полусферами по обеим столешницам. Анна Германовна подвинула свои бумаги ближе к лампе и зябко передёрнула плечами – ощутила искренность чувств Александра Юрьевича.

Прохоров протянул руку и нажал на выключатель. Кабинет погрузился в сумрак. Он довольно ухмыльнулся. Ядецкая, всё так же, не отрываясь от бумаг, щёлкнула выключателем своей лампы и переставила её; Прохорову достался лишь малый кусочек светового пятна. Александр Юрьевич поморщился и решительно развернулся к Пете. Этот бой местного значения он проиграл.

Пока длилась позиционная перестрелка с настольными лампами, Петя соображал. Мысль его, подобно ныряльщику, коснувшемуся дна, поначалу очень медленно набирала скорость для обратного подъёма. Преодоление придонной толщи испуга, шока, душевной сумятицы потребовало титанических усилий. Зато, разогнавшись, наполнившись воздухом, мысль вынесла Петю на поверхность, к солнцу, с реактивной скоростью пробки, вылетающей из бутылки шампанского. Из холодных глубин отчаяния он ворвался прямо в ослепительно белый, искрящийся и горячий свет озарения.

Пьянка! Текила! Провалы в памяти!

– И рад бы, Александр Юрьевич, рассказать, как на духу, но, если честно, вспоминаю с трудом. Всё как в тумане, – прямо глядя в увеличенные линзами очков колючие прохоровские зенки, сказал Петя. Тяжко вздохнул и повинно склонил голову, уставившись на едва различимые в пасмурном сумраке кабинета носки своих ботинок.

Дальше он уже бормотал. Почти невнятно. Прохорову приходилось напрягаться в попытках уловить смысл Петиных признаний:

– Ну, собрались… ну, выпили… ну, не хватило… водка кактусовая, мексиканская… текила… взялась откуда-то… ужасные ощущения… память просто отшибло… совершенно невозможно вспомнить, кто, что говорил… кто, что делал…

– Что же вы, Пётр Сергеевич, под текилу и свои порочные связи с мексиканскими женщинами запамятовали? И променад в Акапулько? По приглашению идеологического противника? – Ехидно поинтересовался Прохоров.

– Какие связи? С какими женщинами? И в Акапулько я никогда не был! Бред какой-то! Да, что вы, Александр Юрьевич! – Удивился Петя. И даже не просто удивился, а возмущеньице лёгкое подпустил. Чуть заметное.

Вообще-то, врать Петя не любил. Делал это исключительно по необходимости. Но, ведь, в каждом из нас, а уж в журналисте-международнике в особенности, дремлет актёр. Подчас, великий. Перевоплощение в искреннего и честного человека отнимало, конечно, сколько-то душевных сил, зато потом и враньё уже таковым не считалось. А становилось оно самой, что ни на есть, чистой и святой правдой потому, что вылетало из уст искреннего и честного человека. Сейчас Петя перевоплотился в стажёра с превосходной отчётной характеристикой.

Так оно в действительности и было: стажировка в Мексике Пете удалась, характеристику он получил хорошую, добротную. На последующий выезд в долгосрочку. Собственно, главный редактор именно на это и намекал накануне Петиного отъезда в Мехико: если стажировка пройдёт нормально, заведующий бюро поддержит, и посольство не станет возражать, то последующая долгосрочная командировка редактором бюро – вполне реальна. Поэтому игралось Пете легко, без напряжения, как провинциальной приме на собственном бенефисе в глубинке, где мало истинных ценителей.

– Вы, Завадский, не юлите, – раздражённо отозвался Александр Юрьевич, зловеще блеснув стёклами очков. На мгновение промелькнуло в нём что-то от Берии Лаврентия Павловича. Промелькнуло и скрылось, спряталось. – Мы, всё равно, до истины докопаемся. Дам я ход этому сигналу, и профессионалы установят, было или не было. Только вот людей начнут вопросами изводить, в Мексику, в посольство, бумаги засылать, искать свидетелей будут… Нужно вам это всё, Пётр Сергеевич? Может, проще рассказать, ничего не скрывая, как коллега коллеге? Как коммунист коммунисту, в конце концов. Оформим актом раскаяния; я ваш рассказ зафиксирую, вы подпишитесь…

Анна Германовна вновь громко раскашлялась. Полуобернувшись к ней, Прохоров заметил с иезуитским участием:

– Нездоровится вам, Анна Германовна? Ай-я-яй, ведь так и совсем расхвораться недолго! Вы бы, голубушка, бюллетенчик взяли, да и посидели бы дома недельку. Мы бы тогда здесь вздохнули! Ведь и нам отдых необходим.

– И не говорите, Александр Юрьевич, товарищ Прохоров! – Раздельно, чётко и весомо сказала Ядецкая, ударив взглядом во вражескую переносицу. Именно туда должна войти пуля, чтобы раз и навсегда избавить мир от Прохорова. – Да вот беда: не могу я на вас редакцию оставить. Совесть не позволяет. Вы, дорогой товарищ Прохоров, здесь тогда такого наделаете, что потом вовек не разгрести. И пахнуть будет…

Прохоров презрительно фыркнул и собрался снова заняться Петей. Играться с юным мышонком ему было значительно интереснее, чем держать хвост трубой перед этой старой кошкой. Однако Анна Германовна уже втянулась в сражение, уже передислоцировала резервы и не хотела позволить противнику отойти без потерь. Сложившаяся в кабинете заместителей главного редактора оперативная ситуация в точности повторяла театр военных действий в первые недели вторжения Наполеона в Россию, когда русская армия уклонялась от решительного боя, а французская – настаивала на нём.

И Бородино грянуло.

Не сводя взгляда с прохоровской переносицы, Ядецкая открыла пушечную канонаду:

– Как парторг редакции, я возражаю! Не позволю выносить сор и губить молодого специалиста на основании каких-то наветов! – Воскликнула она и привстала с кресла, оперевшись увесистыми кулаками о стол.

– А как же партийная принципиальность? – Скрипом тысяч телег отозвался Прохоров, приняв такую же позу.

– Не вам о ней рассуждать!

– Это почему же, не мне?

– Да, вот и не вам!

– Почему же, не мне? Нет, вы уж скажите!

– От своих пороков сначала избавьтесь!

– У меня нет пороков…

Тут Александр Юрьевич понял, что переборщил, и добавил чуть тише:

– Видимых…

Анна Германовна моментально уловила слабину противника, перехватила инициативу и бросила в бой гвардию:

– Конечно! Вы же ночью под одеялом пьёте! Кто ж увидит! А потом больничный листок – воспаление седалищного нерва!

– Вопрос информирования представителей органов об этом вопиющем случае оговорён с Фёдором Бонифатьевичем по телефону! – Попытался сменить тему Прохоров. Не получилось.

– Ну, с Фёдором-то Бонифатьевичем я ещё сама переговорю. Думаю, он получил неправильную информацию. Дело, ведь, яйца выеденного не стоит! Кому, как не вам знать, товарищ Прохоров: чего спьяну не наболтаешь! – Воскликнула Анна Германовна и пристукнула кулаками по столу.

Вся редакция, да, пожалуй, и всё Агентство слышало, что Александра Юрьевича Прохорова спустили до замглавного Латинской Америки с очень высокого поста в МИДе за пьянку. Поговаривали, будто он, то ли в ранге чрезвычайного и полномочного посла, то ли руководителя мидовского протокола, напившись до безобразия, полез представляться на каком-то мероприятии самому Брежневу. И представился. Сумел прорваться через личную охрану. В тот же день его и убрали с глаз долой в Агентство. Брежнев, по слухам, долго с улыбкой вспоминал, как «длинный этот, ну, стручок сухой, дипломат пьяный, целоваться лез». А запомнился он генсеку тем, что в тот роковой вечер желал не только лобзаний, но и ревел страшно, домовым в печной трубе: «Леонид Ильич! Родной вы наш! Единственный!»

– А я, всё равно, сообщу, доведу до сведения, – гнул своё Прохоров, высоко и гордо подняв острый подбородок. – Долг не позволяет мне…

– Давай! – Перебила его Ядецкая, и шея её пошла красными пятнами. – Давай-давай! Доносите, Александр Юрич! Но и мне тогда долг велит информировать партком Агентства о последнем вашем воспалении седалищного нерва! Как вас под руки из кафе «Крымское» с этим воспалением вынимали!

Прохоров и Ядецкая пошли друг на друга в штыки колоннами побатальонно. Анна Германовна повернула побагровевшее лицо к Пете, приказала скороговоркой:

– Исчезни, Завадский! Брысь!

Петя, до того следивший за перепалкой шефов с открытым ртом, спохватился и пушечным ядром метнулся за дверь. Успел ещё услышать боевой клич Прохорова: «Су-у-ка! Парткомом пугаешь!» И трескучий ответный залп Ядецкой: «Говнюк! Будешь у меня снег перед Агентством чистить!»

В предбаннике сидела секретарша-вамп Катя и флегматично подпиливала ногти. Время от времени она отставляла руку и любовалась совершенством линий.

– Ну, что, ругаться начали? – Равнодушно поинтересовалась Катя и посмотрела на красного, взъерошенного и взопрелого Петю брезгливо и пренебрежительно, как на щенка, написавшего в коридоре.

– Начали, – подтвердил тот, вытирая лоб платком. Платок был несвежим и Петя, стесняясь, комкал его в кулаке. Он всегда немного робел этой самоуверенной Кати с её красивыми ногами.

– Теперь надолго, – со знанием дела резюмировала она. – Пойду-ка кофейку попью.

Модельной походкой, поигрывая всеми округлостями ладно скроенного тела, Катя прогарцевала к выходу и, обернувшись в дверях, весело подмигнула вконец обалдевшему Пете.

В кабинете замов гремела война; шум, доносившийся оттуда, то нарастал вдохновением атак, то откатывался паникой бегства. Из кабинета несло кровью, порохом и ненавистью.

Всё ещё красный, всё ещё пришибленный обрушившимися на него стрессами, Петя вышел в коридор и столкнулся нос к носу с Андреем Русаковым.

– Что это с тобой, Петь? – Спросил Андрей, с любопытством вглядываясь в Петин раздрызганный облик. – Под хвост, что ли, получил?

– Слушай, Андрюш, пойдём куда-нибудь, поговорим, а?

Пете нужно было с кем-то поделиться и посоветоваться. Сам он с ситуацией не справлялся. Растерялся Петя.

В те времена термин «журналистский пул» ещё не был столь распространён, как сегодня. Но многие министерства и ведомства держали при себе группки проверенных перьев. Подкармливали. И в прямом смысле – продовольственным дефицитом, и в переносном – некими скромными льготами, информацией, заказами на брошюрки. Особенно почётными спосорами считались среди журналистской братии «силовики»: минобороны, КГБ, МВД.

Андрей Русаков клевал из милицейской кормушки. Поэтому и отправились они с Петей в закрытую ведомственную столовую для начальствующего состава. Располагалась она в двух шагах от Агентства – на Пушкинской улице, и до двенадцати дня там варили вполне приличный кофе.

– Накрылась твоя Мексика медным тазом, – уверенно сказал Андрей, внимательно выслушав сбивчивый Петин рассказ.

– Думаешь, Прохоров даст ход?

– Нет, конечно. Ядецкая не позволит. Она вам, мексиканцам, не то, чтобы мать родная, но в пику Прохорову всё сделает. Себя не пожалеет, только б ему досадить. Да и Федя, Бонифатьич наш, огласки струсит – это ж ЧП! До ЦК дойти может. Нет, дело это они замнут в редакции. А в Мексику они тебя, Петя, не пустят на всякий случай…

Петя загрустил. Досадливо поморщился. Надежды талым снегом проседали в лощину злого рока. А ведь так хотелось поскорее уехать! Поскорее добраться до живой, настоящей работы! Писать, встречаться с людьми, открывать другой мир!

– И откуда это Прохоров всё узнал? – Вслух подумал Петя. – Настучал, что ли, кто-то?

Андрей долгим взглядом воззрился на него. Взгляд отображал работу мысли, которая решала: идиот Петя? наивняк? или просто придуривается? Судя по всему, Русаков принял за рабочую версию наивность. Но определил её, как граничащую с идиотизмом, ибо счёл нужным пояснить:

– Ну, разумеется, настучали, Петя. Ты что, не знал, что в Агентстве стучат?

– Теоретически… Но там, ведь, гуляли все свои, вроде бы, из редакции… Кому ж стучать-то?

Андрей понял, что ошибся: Завадский придуривался. Но игру он поддержал. Русаков никогда не ломал чужой игры, если она не затрагивала его интересов.

– В древнеримском праве существовал принцип: «кому выгодно?», – веско проговорил он. – Смотри, Петя, кто вместо тебя в Мексику поедет, тот и настучал. «Дятлов», обычно, за службу так и награждают.

В общем, Андрей оказался прав – в Мексику Петя не поехал. В кабинет к замам его по поводу стажировки больше не приглашали. Не вызывал его и возвратившийся из отпуска главный. О мексиканской вакансии и Петиных видах на неё, как будто забыли, не говорили и не упоминали. Так продолжалось месяца два, и стресс уже начал отъезжать в прошлое, зарастать паутиной времени. Петя успокоился и даже стал вновь на что-то надеяться.

Однако в первых числах ноября, до праздников, вдруг обнаружилось, что на редакторскую ставку бюро в Мехико уже началось оформление. Новость, как это часто бывает, пришла ниоткуда, но все о ней знали. И сочувствующе смотрели на Петю. Опять начались переживания, сожаления, посыпание головы пеплом…

Оформлялся Васька Солодовников. Он же, в результате, и отправился в Петину мечту, предварительно срочно женившись. Петя гулял у него на свадьбе в числе прочих приглашённых и не мог избавиться от неясного гадливого чувства по отношению к счастливому и довольному жениху. Словно Васька украл у него, у Пети, что-то очень дорогое, ценное, невозвратное. И Петя знает, что это он украл, но уличить не может. Будто во сне.

«Неужели Васька настучал?» – С ужасом думал он, вспоминая Русакова и древних римлян с их дурацкими принципами. Ужас рождался от непременно наплывавшей следом мысли: «Кому ж тогда верить?» Ведь столько выпито-перевыпито вместе, столько переговорено, столько раз выручали они друг друга в разных, подчас весьма щекотливых, ситуациях. Бесконечной слоновьей беременностью тянулась мука сомнений. Петя устал носить в себе это тяжкое бремя, устал избегать Васьки или делать вид, что ничего не случилось. Да и Солодовникову всё происходящее между ними было заметно в тягость. Они почти перестали разговаривать.

Наконец Петя рубанул гордиев узел своих подозрений и догадок. «Это не Васька! Не он! Васька не мог учудить такого никогда! И никто из ребят не мог!» – Постановил для себя Петя и сразу же успокоился. А кто, тогда? Да какая разница! Кто угодно. Тот же Русаков, к примеру!

Петя только поначалу исходил в своих умозаключениях из принципа древнеримского права. Позже он узнал, что в Агентстве, как и во всей стране, часто стучали из любви к искусству. Позволяли обстоятельства сделать гадость – её тут же и делали. На автомате. Самые неожиданные люди. Потом им, этим людям, становилось неловко: подгадили человеку беспричинно, бескорыстно… Зачем? Но сделанного не вернёшь. Уже оскоромился и покаяться забыл. Кто угодно мог настучать о Петиных откровениях той августовской ночью, но только не свои, не редакционные. Петя и до сих пор не знает, кто. Правда, сейчас это, действительно, не важно. Так… иной раз любопытство мучает. А, вообще, винить, кроме себя, некого – болтать надо меньше. Теперь он это твёрдо усвоил.

Но на судьбу Петя какое-то время жаловался – не сумел различить лучезарной улыбки на скучном лике Фортуны.

Ровно через год после описываемых событий собственный корреспондент Агентства и одновременно центральной молодёжной газеты Пётр Завадский уже летел в страну своего пребывания. В Рагуа. Несколько месяцев назад там случилась революция, как выяснилось позднее, социалистическая. Империалисты, понятно, начали происки против молодой революционной республики, маленькой, нищей, но мужественной и гордой. Белый дом, обнаружив у себя под брюхом эмбрион ещё одной Кубы, запаниковал и впал в истерику. Прогрессивное человечество встрепенулось, подняло свой голос и гневно осудило. Кремль взял Рагуа под крыло, надеясь, помимо удовлетворения геополитических интересов, отыграться за обструкцию, которую ему устроил Запад по поводу недавнего советского вторжения в Афганистан. В Рагуа сильно запахло затяжной гражданской войной. Мир задвигал носами. И обоняние не подвело мировую общественность: война разразилась нешуточная и долгая.

Посреди всего этого замеса и очутился Петя Завадский. Ничего лучшего для карьеры журналиста-международника и придумать было нельзя. Он ездил в зоны боевых действий, брал интервью, мотался по сельским кооперативам и писал. Для Агентства. Для молодёжной газеты. Для «Правды» и «Известий». Для «Огонька» и «Вокруг света»… Для всех, кто присылал заявки на материалы, Петя писал и старался. Очень скоро он стал одним из самых востребованных перьев в советской международной журналистике, удостоился премий и лауреатских значков, высоких гонораров и издания собственных книг. Во время редких отпусков, которые тогда положено было обязательно проводить на Родине, его зазывали в школы – делиться впечатлениями о героике революционной борьбы.

Пете повезло. Несказанно. В Агентстве ему многие завидовали.

А сам он временами не очень-то и верил, что взобрался на эдакую высоту и что всё это происходит с ним. «Неужели это я? Неужели Петя Завадский, мальчик из подвала на 1-й Брестской?» – Спрашивал он себя при попытках мягко спланировать из поднебесья и приземлиться без потерь. Но без потерь, однако, не получалось – он самодовольно кивал своему отражению в зеркале: «Да, это я, Петя!»

Всё же, надо отдать ему должное, Петя не всегда витал в облаках. Допускал, что успехами он обязан не только редким личным качествам и невероятным своим талантам, но и везению. Не единожды думал Петя, что, если бы не настучали на него тогда, и редакционный начальствующий триумвират, всё же, отправил его в Мексику, то и не было бы никаких успехов. Была бы спокойная работа, размеренная и обеспеченная жизнь, милые зарисовочки о экзотике и эзотерике, о природных и архитектурных красотах. В Мексику он поехал потом, позже, и ездил туда не один раз, работал подолгу, жил. Словом, Мексика от него никуда не ушла. А Рагуа оказалось нужным местом, и попал Петя туда в нужное время – повезло.

Вот и выходит, что судьбе нельзя пенять – она всегда права.