Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника

Как прокатиться между шестерёнок

Отъезд из Мексики получился каким-то сумбурным, скомканным и странным. Сначала пришла «верхом» бестолковая телеграмма, в которой заведующему бюро Агентства в Мексике тов. Завадскому П. С. предлагалось сдать дела заместителю и срочно прибыть в Москву. Бестолковой эта телеграмма была уже хотя бы потому, что заместитель тов. Завадского П. С. укатил в отпуск на Родину всего лишь три дня назад и ожидался обратно не раньше, чем через месяц. Кроме того, в телеграмме не содержалось ни намёка на причины такой поспешности.

Петя только развёл руками и принялся ломать голову над этой шарадой. Голова трещала, но шарада не разгадывалась. Конечно, он написал письмо в редакцию, копия – в управление кадров, с просьбой разъяснить ситуацию. Однако ответа не дождался. Несколько раз звонил главному, но всякий раз секретарша Валя сообщала нервным голосом, что Фёдор Бонифатьевич занят срочным совещанием или отсутствует. В управлении кадров шли какие-то пертурбации, все были раздражёнными, издёрганными, злыми и никто ничего толком не знал.

Наконец, Петя понял, что с ним играют в молчанку. Существует такой бюрократический приём – молчать в ответ на запросы, вопросы и беспокойства. Обычно он применяется после закладки свиньи. Чем больше подложенное животное – тем строже режим молчания. Намеченной под свинью жертве нельзя выдать факта и места закладки ни словом, ни жестом, ни интонацией. Вот и молчат со значительным видом.

Осознав себя в игре, Петя плюнул на официальные источники и позвонил редакционному корешу Ваське Солодовникову домой. Тот, возвратившись из Колумбии, уже почти год сидел в Москве, и, естественно, был в курсе происходящих в Агентстве чудес. Впрочем, Васька был бы в курсе и вдали от Москвы – такой характер у человека, ушлый и пронырливый. А на вид и не скажешь – увалень и выпивоха.

– Вась, слышал, меня отзывают? – Прокричал Петя в трубку, даже не поздоровавшись.

– Не ори, связь нормальная, – отозвался тот и замолчал.

– Ну, что думаешь? – Вновь закричал Петя, не выдержав паузы.

– Петь, да не ори ты, Алку разбудишь, мы спим уже… Не знаю… ничего не думаю…

– Да, ладно, спим… В Москве только десять вечера. Пьяные, что ли?

– Какая разница? Ну, поддали слегка. У Алкиной начальницы день Ангела сегодня… Сейчас модно ангелов отмечать…

– Вася, у меня – край. Редакция молчит. Кадры молчат. Все с ума посходили: дела сдавай, а Верёвкин только-только в отпуск уехал… Кому сдавай? Что? Почему? Бред какой-то творится…

– В кадры нового начальника управления назначили, – ещё немного помолчав, заговорил Васька. – Я пытался у него выяснить… и так, и эдак заходил… Бесполезняк. Не ведётся, зараза. Он из этих… Ну, ты понимаешь… Отставной или действующий, неизвестно… Молодой, а глаза оловянные… Как у дохлого судака… И на шестом этаже, у начальства, тоже кавардак… Незнакомых назначают, и не слышали о них никогда… Фигня какая-то готовится, Петя… Не поверишь, жопой чую…

– Вась, а про меня этот твой механизм ничего не прогнозирует?

– Говорю же, не получается у меня с судаком этим… Но не грусти, ты – не один. Они, похоже, всех, кто высунулся, домой возвращают… Сирина из Осло… Андрея Шилкова из Брюсселя… Этот, как его, заспал имя, ну, редактор бюро в Вашингтоне… еще Саньку Перфильева из Манагуа… Тебя вот тоже… Думаю, где-то ты, Петя, прокололся, ребятам не подмахнул… Все вы прокололись…

– Каким ребятам? – Спросил Петя, ошеломлённый новостями.

– Немазано-сухим! С похмелья, что ли? Соображаешь туго. Трудно с тобой. Прими рюмочку и вспоминай, может, сказал где чего неудачно, может, ещё что…

Время было раннее, кофейное, но Петя последовал Васькиному совету: замешал себе коктейль. Выпил. И, удивительное дело, сразу вспомнил.

После возвращения из Сальвадора весной прошлого года, пристал к нему, приклеился банным листом, якобы, советник посольства Антон Иванович Маклаков. Иначе, Капитан Гастелло, а чаще просто Тоня. Капитаном его прозвали оттого, что Антон Иваныч повторил траекторию последнего полёта лётчика-героя. Разумеется, капитан Гастелло в этом не виноват. Просто картина стремительного маклаковского полёта к земле вдохновила многих, и прозвище прижилось. Особенно в журналистской среде, куда фальшивый советник настырно втирался на правах бывшего коллеги.

Лет пять тому в Вашингтоне случился громкий скандал: Тоня Маклаков, сидевший там под крышей «Литературки», сгорел. Получил зенитным кулаком по фюзеляжу, задымил и резко пошёл вниз. В роли снаряда выступили признания некой околосветской дамы, опубликованные в «Вашингтон пост». Из признаний следовало, что «коварный KGB» Тоня даму завербовал. Но это составило лишь полбеды, или даже четверть её, ибо кто только эту даму не вербовал. И всем было понятно, что готова она вербоваться хоть каждый день. Однако что-то Тоня сделал не так, скорее всего, не удовлетворил он самые горячие и естественные её желания – отказал в прибавке к гонорарам. Дама отомстила по-женски изощрённо: догадываясь, что факт вербовки сам по себе сенсации не произведёт, она обвинила Тоню в сексуальных домогательствах. Тогда в США поправка о sexual harassment ещё не была принята, но общественное мнение уже целиком и полностью стояло на стороне униженных и оскорблённых.

Скандал разразился грандиозный. Общественность бушевала: понаехали русские шпионы, проходу не стало! Заполонили страну – в подземке не протолкнуться! Ещё и американских женщин эксплуатируют, принуждают их к бескорыстной любви! Приблизительно таков был смысл народных американских возмущений. Тоня, оставляя в штатских небесах дымный хвост, шёл к земле и лишь выбирал место, куда бы грохнуться с максимальным уроном для противника. Но его спасли, вынули из горящего самолёта, перебросили на Родину и спрятали глубоко под водой. А через какое-то время он всплыл уже в Мексике в качестве кадрового дипломата. Наши ещё со времён Первой конной привыкли считать любого противника тупым, глупым и малокультурным. Отчего-то они решили, что американцы Тоню в Мексике не узнают. Несмотря на то, что он никаких пластических операций не делал, имени не менял и новой женой не обзаводился. Раздобрел только немного.

Вот этот сбитый лётчик и привязался к Пете, требуя познакомить его с корреспондентом «Ньюсуика» в Мексике Страйкером Мак-Грегори, который здорово помог Пете во время выборов в Сальвадоре, избавив его от фатальных неприятностей. И Петя, благополучно возвратившись в Мехико, поклялся себе поить Страйкера водкой столько, сколько тот захочет. Поэтому и принялся активно зазывать американца в гости. Поить Страйкера в ресторанах часто и много, как хотелось, Петя не мог – жалованье не позволяло. Да и душевнее как-то получается дома. Страйкер долго не соглашался – не было времени. Назначили его большой шишкой – боссом корреспондентской сети журнала во всей Латинской Америке. Дел у него прибавилось и забот. Кроме того, для американца приглашение в дом – верх интима, за которым следует только постель. Словом, в гости Страйкер не торопился.

А вот Тоня наседал. И ведь не откажешь ему так, чтобы отвязался: заместителем резидента служил в Мексике Антон Иванович Маклаков. То есть, имел полномочия нагадить густо, на всю жизнь, может, ещё и детям хватило бы утираться. Петя часто жалел тогда, что не постигла Тоню в США героическая участь легендарного капитана. Но реально ничего поделать с этой напастью не мог. Перестал напоминать Страйкеру о приглашении; вообще, старался реже попадаться тому на глаза. Ну, американец и решил, что Петя смертельно обиделся, а потому выкроил, наконец, пару часов для визита. Позвонил, договорились назавтра вечером.

А назавтра утром в бюро Агентства заявился Тоня собственной персоной. Петя всё понял, как только увидел его. Понял и расстроился неимоверно. Прямо сдулся весь.

– Пётр Сергеич, здравствуй, дорогой! – Радушно, тепло, почти по-родственному воскликнул Тоня, входя в кабинет.

Упитанное, ясноглазое лицо его, украшенное поверху пучком мелкокудрявых блондинистых волос, излучало приветливость и дружеское, сердечное расположение.

– Ехал тут мимо, понимаешь, и подумал, дайка, загляну, проведаю, как там наше золотое перо поживает, – продолжал он всё так же радостно, оптимистично, на подъёме.

– Очень приятно, Антон Иваныч, – вяло промямлил Петя. – Чай, кофе, коку со льдом?

– Кофейку, кофейку, Пётр Сергеич! По-нашему, по-латиноамерикански!

Пете было доподлинно известно, что Мексику Антон Иванович ненавидел. И своих чувств на территории посольства не скрывал. Считал эту страну отстойным болотом, краем света, своё пребывание в ней – ссылкой, а с мексиканцами общался через силу: брезговал. Да и с испанским у него были серьёзные проблемы.

– Селия, два кофе! – Распорядился Петя в селектор.

В кабинете повисло молчание. К счастью, пожилая секретарша Селия, женщина строгая и основательная, словно почувствовав через стену напряжённость ситуации, на этот раз варить свой фирменный напиток не стала, а быстренько развела растворимый.

– Ну, что, Пётр Сергеич, гостя сегодня принимаете, – не вопрошая, а утверждая, произнёс Антон Иванович, дождавшись, пока Селия выплывет за дверь.

– Да, так… как бы сказать… в общем… – без энтузиазма ответил Петя.

– А если ещё один едок подойдёт, не накладно будет? Ха-ха-ха, шучу! Принесу бутылочку, икорки там, балычка, то-сё… Не волнуйся, стол мы с тобой оформим роскошный… Гость наш вовек не забудет!

– Дык, это… предупредить… и вообще… – продолжал сопротивляться Петя.

– Зачем предупреждать? Вовсе и не нужно никого предупреждать! Заглянул друг на огонёк, просто, без приглашения, поболтать, водочки выпить, балычка поесть… Что, разве так не бывает?

– Он – американец. У них по-другому! – Закусил удила Петя.

– Правильно, правильно, Пётр Сергеич, расскажи мне, как в Америке принято! А то я там почти четыре года не жил и пятьсот раз туда не ездил! Не знаю, серый человек! – Тоня рассердился. Надулся и покраснел.

Петя сник, почувствовал себя мелкой сошкой, которая мешает большому и настоящему делу.

– Вы на шесть с ним условились, – решительно продолжил Антон Иванович, профессионально распорядившись Петиным смущением. – Я подойду в шесть пятнадцать. Именно, как договорились: шёл-шёл, и зашёл… на огонёк…

– Что же, на огонёк и с балычком? Не вяжется как-то…

– Ты, Пётр Сергеич, если не хочешь, чтобы я приходил, так и скажи! – Повысив голос до лёгкого металлического звона и убрав из него всё прежнее радушие и братство, произнёс Антон Иванович. – Продукты я жене твоей заранее передам… комендант из посольства часов в пять заедет, привезёт…Всё там будет нарезано и подготовлено, останется только по вазочкам и тарелкам разложить, да на стол поставить. Сможет она?

Петя утвердительно кивнул.

– Вот и замечательно! Вот и хорошо! – Вновь тепло и проникновенно сказал Антон Иванович.

С тем и вышел, тихо притворив за собой дверь.

Вечером всё прошло ужасно. Петя был скован, нервничал в ожидании визита Тони и никак не мог войти в разговор – вопросы понимал не сразу, отвечал невпопад. Страйкер даже поинтересовался, всё ли у него в порядке.

– Да всё о’кэй – уверил Петя, напряжённо вслушиваясь в шумы на лестнице. – Голова немного того… побаливает… Давай выпьем пока…

Жена, напротив, суетилась, сосредоточенно бегала туда-сюда, напоминая курицу, удачно разрешившуюся от бремени. Но при этом старалась подольше задержаться на кухне. Петя чувствовал себя брошенным и злился.

Маклаков заявился, как и обещал, в начале седьмого. Выглядел он сногсшибательно – клубный пиджак, натуральный шёлковый галстук и лакированные ботинки. Блондинистые кудряшки напомажены пахучим и расчёсаны на косой пробор. Тоня сиял феерически и ярко, как сельский кооператор, приглашённый на закрытую вечеринку в Кремль.

В дверях он вручил пышный, почти свадебный букет Петиной жене, похлопал по плечу самого Петю и зачем-то подмигнул Страйкеру. Ситуация с каждой минутой становилась всё более дикой; Пете ужасно захотелось лягаться, вообще, учудить чего-нибудь неприличое, выпадающее из ряда вон – нажраться вдрызг, к примеру, и поскандалить, покуражиться. Он уже и начал было частить, наливая и опрокидывая, но бдительный Тоня незаметно убрал от него выпивку и принялся говорить, не закрывая рта. Петя сник.

Анекдоты про Брежнева, советскую власть и Фиделя Кастро Маклаков затравил после первой же рюмки, и травил без остановок весь вечер. В перерывах между анекдотами он вспоминал своё журналистское прошлое в Вашингтоне, постоянно пытаясь втянуть в эти мемуары американца. Выглядело это удивительно однообразно:

– Мой приятель Джон Смит из «Кроникл», вы, наверняка, его знаете, Страйкер…

Тут Тоня делал выжидательную паузу. Мак-Грегори кивал и мычал неопределённо. Тоня продолжал:

– Так вот, приятель мой Джон Смит из «Кроникл» говорит: «Конечно, ты очень известный журналист у себя в стране, друг Энтони, однако я не могу с тобой согласиться…»

За Джоном Смитом следовал Йен Блумер из «… Пост», затем Питер Грин из «…Дейли», Пол Яблонски из «… Сан» и так далее. И все они, как один, признавали высокие заслуги друга Энтони в журналистике, но постоянно в чём-то ему перечили. Однако неизменно оказывались посрамлёнными железными аргументами в пользу идеологических, политических, экономических, нравственных и, вообще, преимуществ социализма.

В какой-то момент, достаточно быстро, Страйкер всё понял. Нет, с точки зрения внешних приличий, Тоня держался безупречно. Перманентно улыбался, очень ловко обходился со столовыми приборами, развлекал компанию разговором – Петя-то всё больше отмалчивался, склонившись над своей тарелкой, а Петина жена пропадала на кухне, – провозглашал тосты… Опять же, анекдоты в лицах рассказывал… Где-нибудь в московском или ленинградском застолье Тоне цены бы не было… Но Страйкер всё понял, торопливо откланялся и ушёл.

Может, конечно, Страйкер тоже был из этих – быстро он как-то разобрался в происходящем, профессионально. Наивно полагать, будто у них секретные агенты журналистскую крышу не используют. Петя отлично знал: используют, ещё как используют. Но тогда этот вопрос его не волновал. Наплевать ему было, из этих Страйкер или не из этих. Мак-Грегори Петю из такой ж… вытянул, что, будь он хоть директором ЦРУ, и тогда ничего, кроме благодарности и симпатии, Петя к нему не испытывал бы.

Разумеется, Страйкер общаться с Петей перестал. Дежурное «как дела?» при встречах на пресс-конференциях и брифингах. После каждой такой встречи, Петя ходил как человек, столкнувшийся с рассерженным верблюдом.

А примерно через месяц Тоня Маклаков ухватил Петю за локоть в посольском саду и заговорщическим шёпотом спросил: «Ну, как там наш американец поживает? Думаю, пора ещё одну вечеринку организовать. Здесь за городом, по дороге на Куэрнаваку, есть один ресторанчик неплохой… Я приглашаю…»

Тут Петю и взорвало. В мозгу закипел процесс образования малых планет. Тьма чередовалась со вспышками света. Соображал в таком тарараме Петя плохо, но остановиться пробовал. Не получилось. Тормозной путь оказался длинным – в несколько парсеков. И Петя успел-таки проговорить Маклакову всё, что думал по его поводу.

Маклаков общаться с Петей тоже перестал. Даже формально не здоровался при встречах. Лишь смотрел в его сторону неистовым взглядом впавшего в буйство племенного быка. Ненавидел, однако, молча, без срывов и скандалов – сдержанно, как учили.

Именно эти, передаваемые буйным глазом тавропослания, и вспомнил Петя, приняв, по совету Солодовникова, первый коктейль. И уж потом, продолжая оживлять память, размотал весь клубок. Вот кто, оказывается, устроил ему внеплановый отъезд на Родину! Без сомнения – Тоня, кому же ещё? Особенно, если учесть пышный хвост осложнений с конторой, тянувшийся за Петей с докомандировочных времён.

Тогда они прижали его из-за Татьяны, испугав до смерти. Перед самой командировкой в Мексику случился у него сногсшибательный роман с далеко идущими последствиями, прервавшийся, однако, неожиданно и болезненно… Впрочем, тот роман – сюжет для отдельного повествования. Сейчас они ему просто вплели в строку и это лыко.

Отзывают по совокупности, понял Петя, за нелояльность. Ну, и ладно! Подумаешь! Сейчас ведь не 37-й, сейчас – перестройка и гласность!

– Если совсем насядут, я им такой скандал учиню! – Храбрился Петя. – В «Московских новостях» опубликую или в «Литературке», а, может, и в «Огоньке»! Не обрадуются!

Петя подбадривал себя, но в глубине души чувствовал неуверенность и страх. Вечный невыезд вставал перед ним разведённым мостом, асфальтовой стеной до небес и разверзал пропасть между прошлым и настоящим. Вечный невыезд – кошмар советской внешнеполитической и международной номенклатуры – превращал жизнь в первозданный хаос. Всё достигнутое раньше, все карьерные вехи, все жизненные ориентиры, все цели выскакивали из своих гнёзд и летели в тартарары, в бездонное пространство, открытое мостом. На серой, обтёртой миллионами подошв, заплёванной стене, вздыбившейся перед Петиным носом, проявлялась гигантская надпись: «Как жить дальше?» и стекала вниз чёрными, битумными потёками.

За непечатные оскорбления в адрес заместителя резидента; за отсутствие горячего желания к сотрудничеству; иными словами, за несознательность и незрелость, запрут его в клетке невыезда навсегда. Ясно, как Божий день! Старое, естественно, тоже припомнят. Там, за «Детским миром», не прощают и не забывают – не песочница с куличиками.

Секретный код на папке с личным делом, означавший бессрочный отказ в пересечении границы, одновременно накладывал и запрет на профессию. Журналист-международник должен ездить зарубеж, общаться с ненашими, изучать их мир и устройство мозгов. Лишённый такой возможности, он, как правило, перестаёт быть профессионалом. Правда, есть ещё творческий метод Жюля Верна, который, не выходя из кабинета, писал романы о путешествиях по свету. Но дело-то вовсе не в том, ездит – не ездит. Это вопрос, скорее, финансовый, вопрос благосостояния, благополучия, квалификации. Код на личном деле означал, прежде всего, утрату человеком доверия властей, перевод его в разряд неблагонадёжных. Существовала в императорской России такая категория подданных.

И никуда не делась. Терминологическое название только поменяла. Теперь она определялась термином «невыездной». Попавшему в эту категорию нечего было делать на передовой идеологического фронта – в Агентстве. Вдруг перейдёт к противнику! И случалось действительно переходили. Поэтому журналистов, получивших бессрочный невыезд, из Агентства убирали. Чаще всего, с «волчьим билетом», который захлопывал перед ними редакционные двери даже заводских многотиражек. Люди ломались, пропадали в туманах забвения. Выдерживали немногие.

Витя Потапов работал у них в редакции с доисторических времён. Когда Петя только появился в Агентстве, Витя уже считался ветераном. И все эти годы он никуда не ездил и выше старшего редактора в звании не поднялся. Скромный чин поручика был смешон в сочетании с Витиными сединами, опытом и знаниями. Но в редакции понимали, что и эти маленькие звёздочки на потускневших от времени эполетах Витя носит из милости.

Погорел он в своей первой долгосрочке. Сломался на мелкобуржуазных соблазнах и полной потере бдительности.

Трудился себе Витя Потапов в Нью-Йорке, и всё у него было в шоколаде. Да не в простом шоколаде. Не в «Алёнке» какой-нибудь. В натуральном, высшей пробы – швейцарском или, на худой конец, бельгийском. До Нью-Йорка обитал Витя в номенклатурном доме на Кутузовском с юной женой, которая воспитывалась в другом номенклатурном доме, через дорогу. Эта жилищная роскошь досталась ему по наследству от родителя, проходившего по табели о рангах ЦК. Правда, Потапов-старший ушёл рано, Витя тогда едва-едва оперился, едва начал работать в Агентстве и успел съездить лишь на стажировку в Штаты. Поэтому опекать его принялся дядя, брат отца, – тоже ничего себе товарищ, статский генерал рангом, может быть, даже и повыше республиканского министра. Или вровень. Ну, и тесть, конечно, помогал, но сдержанно. Тесть не был от Вити в восторге. Однако в Штаты Витя попал. В большое и славное многими информационными подвигами и скандалами бюро в Нью-Йорке отправили Витю служить Родине. Встал он на столбовую дорогу в светлое будущее, оставалось только катить и катить вперёд. Даже рулить особо не нужно – асфальт сам приведёт. Такие в нём импульсы предусмотрены: раз попал на это шоссе и нос держишь в нужном направлении, значит, доедешь. Главное, на дорожном полотне удержаться.

Но встречаются же люди со странными характерами! Беспокойные, суетливые – всё им надо посмотреть, понюхать, пощупать. Не сидится в установленных рамках. Рвутся куда-то, часто и сами не знают, куда. Если и благополучны они, то состояние это у них зыбкое, неуверенное, легко обрушающееся. Витя был из таких, неусидчивых. Дядя за ним эту слабину знал, и строго-настрого предупреждал перед командировкой. Витя, не желая дядю подводить, держался. Очень долго – целый год. Из последних сил держался в тяжёлых, помпезных, украшенных лепниной и позолотой рамах советских моральных устоев.

Но, понятное дело, сорвался. Сбила его с панталыка, разумеется, женщина. Необыкновенной красоты негритянка метко подмигнула Вите на Манхэттене. Естественно, тормознул он… А кто бы не тормознул перед подобным совершенством? Посадил Витя эту красоту неписаную в агентский «линкольн», и повезла она его к чёрту на кулички, на север куда-то, в Бронксвилл. Больше Витя ничего вспомнить не мог. Пропал он и обнаружился лишь на третий день с больной головой, относительно здоровый, но сильно помятый, без денег, документов и машины. Где гулял два дня и чем занимался, неизвестно. Самое обидное, не помнил Витя, как там было у него с темнокожей красавицей; случилось то самое? или успела она напоить его отравой раньше…

Дальше события развивались по накатанному сценарию. Ускоренное, в двадцать четыре часа, возвращение к родным пенатам; закрытые собрания, партийное и профсоюзное; персональное дело, негодование общественности и партбилет на стол… Развод с номенклатурной женой, позорное увольнение с волчьей записью в трудовой книжке. Но тут спас дядя, крякнув, поднатужившись, остановил колесо Фортуны, грозившее окончательно подмять под себя Витю. Из Агентства его не выгнали – понизили в должности и проставили секретный код на папке с личным делом.

Шансы у него ещё оставались. Раз не выгнали, то лет через десять, могли бы и выпустить куда-нибудь в Боливию. Однако Витя обиделся и залетел в обыденный житейский абсурд, в заколдованный круг. Начал Витя пить с горя. Втянулся. Горе, натурально, стало расти в размерах по причине запоев. Тогда он зачастил и увеличил периоды пребывания в штопоре. Исключительно, чтобы справиться с разбухающим, как тесто на опаре, горем-бедой. С каждым новым витком, возможность прощения отодвигалась вместе с карьерным горизонтом. Витя махнул рукой, перестал даже смотреть в ту сторону и презрительно называл успешных коллег, и Петю тоже, карьеристами.