Monsieur Serge. Истории приключений и испытаний князя Сергея Волконского

– С Польшей… Так вот что тебя волнует. Почему не Остзейский край, например? – протянул полковник, изучающе глядя на князя Сергея.

…В общество Волконский пришел сразу после Михаила Орлова, и Пестель мигом определил его типаж – ровно такой же, как тот – скучающий аристократ, из grand seigneur’ов, невесть зачем сосланный в Малороссию командовать дивизией и не знающий, к чему бы себя приложить. Такие люди были бы вредны, но за ними стояла реальная сила, поэтому решение о посвящении Волконского в члены тайного общества было принято немедленно. Однако, к изумлению всей управы их союза, тот углубился в их деятельность так, что начал уже незаметно ею руководить. Куда делся легкомысленный повеса-переросток, коим князь Волконский представал в свете? Пестель изумлялся его дотошности, вниманию к деталям и умению проводить неожиданные параллели. С появлением Волконского все пошло живее, и уже стало ясно, когда состоится час Х – время, когда история изменится. «Нам нужно, однако же, подготовиться к сему часу», – не забывал говорить князь Сергей. – «Власть не должна лежать просто так – иначе найдутся те, кто ее захватит, вопреки нашим намерениям и желаниям». Однако же, на призывы немедленно действовать, которые высказывал вышеупомянутый граф Орлов, с его «десятью тысячами штыками за пазухой», Волконский отвечал так, что оставалось лишь поаплодировать: «Вам хочется новой пугачевщины, Михаил Федорович? Мне вот нет. Ибо я знаю, что мы с вами падем ее первыми жертвами. Посему и то, что вы зовете преступным промедлением». Вот такой он был, сей князь, и Пестель ничего не мог с сим поделать.

– Посуди сам, каково нам будет весело, если сразу же после восстания в Польше начнется война за независимость. Что ты будешь делать тогда? – откликнулся Волконский. – Введешь войска, чтобы его подавить?

– Я уже сказал ранее, что не допущу у нас Вандеи, и Польша, равно как и Ливония, непременно будет приютом недовольных, ежели мы не примем немедленных жестких мер… – повторил Пестель, не вникая особо в суть вопроса, заданного его приятелем.

– Поэтому что ж? Внесешь в «Правду» свою поправки о даровании Польши независимости? А вместе с тем независимости и другим окраинам? – внимательно, насколько мог, посмотрел на него Волконский.

– Я пока думаю над этим вопросом. Не торопи меня, – остановил его приятель. – Но повторяю: привилегии должны быть отменены. Иначе же…

– У Бретани и Анжу не было никаких привилегий, однако ж они восстали. Где здесь Конвент ошибся, как думаешь? – выпитое вино придало князю бодрости и желания спорить. Интересно, надолго ли его хватит? Пестель-то может и не спать – подобно Буонапарте (опять это невольное сравнение!), он, казалось, обходился тройкой часов сна в сутки, не более. И при этом Серж никогда не заставал приятеля страдающим от недосыпа. «Последствия военной контузии», – так объяснял это Пестель. Но Волконский сомневался в этом. Контуженным и раненным их состояние все-таки в тягость, а этому его приятелю оно ни малейших страданий не доставляет.

– Всеобщий призыв, – медленно, чуть ли не по слогам произносит полковник. – Революция бы победила в Вандее, коли не всеобщий призыв.

– А что Конвенту оставалось делать, если после убийства короля на Францию ополчились все сопредельные страны? – продолжил князь Серж.

– Слушай. Если тебе не нравятся мои выводы, так сразу и скажи. Зачем ты вызываешь меня на спор? – вспыхнул Пестель.

– Почему не нравятся? Я хочу рассмотреть проблему со всех сторон, а не только с той, с какой тебе угодно, – возразил князь. – И вот я вижу, что нас ждет то же самое, что и 35 лет тому назад в многострадальной Франции.

– Дураков воевать с Россией нет, – уверенно произнес Пестель. – Или же ты веришь в незыблемость Священного Союза? После всего, что Его Величество сделал, дабы отвратить Австрию от нас?

Волконский удивился осведомленности приятеля в дипломатических вопросах. Вот уж не думал-не гадал… Освобождение Греции от турецкого ига вызвало предсказуемую для опытных дипломатов, но совершенно неожиданную для императора Александра, искренне поверившего в единство европейских христианских держав, отрицательную реакцию у англичан и французов. Австрийцам, еле сдерживающим турецкую угрозу, подобное положение дел было еще более неугодно. В Европе сложилось мнение, будто бы подобная затея нужна лишь для тщеславия императора Александра. И даже среди приближенных государя раздавались голоса против «очередной никому не нужной войны с турками непонятно за что». В тайном обществе мнения были противоречивыми, и Серж отлично их знал. «Мы, конечно же, победим, государь в очередной раз покроет себя славой, но у нас-то ничего не изменится. Крепостное право останется, военные поселения расползутся по всей стране, да еще и скажут, что все это поспособствовало нашей победе над басурманами», – так судил Муравьев-Апостол, один из тех, кто пришел в общество «защищать русский народ и спасать его от произвола высокорожденных честолюбцев». «Конституция есть у поляков, предавших нас в самый решающий момент», – продолжал тот же Орлов. – «В Остзейском крае крестьяне свободны уже несколько лет как. С грядущей победой мы увидим восстановление древней демократии в Элладе. Но русские, как всегда, останутся ни с чем. Ибо варвары и свободы не заслужили». Такие мнения вскоре сделались преобладающими над всеми остальными. Вскоре даже составился план действий – устроить переворот тотчас как будет объявлена война и выйдет приказ о начале движения Второй армии. «В этом мы чем-то родственны несчастным восставшим бретонцам», – горько усмехался Серж, узнав о решении управы – правда, не окончательном.

– Я уже ни во что не верю, – вслух отвечал Волконский. – Но суди сам: помимо Священного Союза, существует и такое явление, как династические связи. Мне не хватит пальцев обеих рук пересчитать, со сколькими династиями родственен наш государь…

Пестель внимательно посмотрел на своего приятеля. Волконский тогда не присутствовал на собрании, на котором Якушкин и прочие говорили, будто бы без цареубийства не обойдешься, причем одним государем дело не должно ограничиться. «Беда Франции в том, что Конвент остановился лишь на короле и королеве», – кричал пьяный Якушкин. – «Надо было их всех… под корень». Когда Сержу Волконскому стало известно о том, что говорилось на собрании, он форменно вышел из себя. Витиевато выругавшись, он добавил: «Вы, дураки, не понимаете, что именно за цареубийство нас и будут судить! Не за бунт, не за что иное – а вот за эти разговорчики в пьяном виде!» «Предлагаешь исключить Якушкина из общества?» – холодно поинтересовался Пестель, втайне довольный видеть князя таким, каким он, по его разумению, и должен быть. «Да какое там исключить? Чтобы он побежал повторять, о том, что сам орал в пьяном виде?» – прежним тоном произнес Волконский. Потом, остыв от вспышки гнева, князь Сергей добавил: «А что, Поль, это отличный способ удержать всех в обществе. Спрашивать у них согласия на цареубийство. Дураков о таком болтать с левыми людьми не будет, а доносчику в таком случае достанется первый кнут».

– Так, значит, желательно их всех устранить? – задумчиво, словно сам себе под нос, проговорил полковник. – Ну, положим, если предположить, что другие державы последуют нашему примеру и сбросят с себя иго тирании ровно так же, то тут делать ничего не придется. Но я бы не был столь уверен…

Волконский оглядел его с ног до головы. Внимательно и пристально. Всякий раз, когда Павел Пестель рассуждал именно так, – а давеча он озвучил, что «намерен создать касту надзирателей за соблюдением законов и сохранением правопорядка», и на вопрос, сколько же жандармов должно быть приставлено к каждому, назвал вовсе астрономическую цифру – Сергею казалось, будто бы он выдает свою истинную сущность. Нет, у него не загорались ярко глаза и не складывался в кровожадной усмешке рот. Полковник, напротив, становился тихим, голос его холодел и становилось ясно – он нисколько не теоретизирует. Он действительно рассчитал все – и куда нужно высылать евреев («разумеется, в их Землю Обетованную… ах, она под владычеством Империи Оттоманской? Так я уверен, что среди народа богоизбранного найдутся собственные юдифи и навины, и свергнут сие иго во славу собственного Отечества»), и как будет устроен Комитет общественной безопасности, и на каком удалении от границ следует устраивать новую столицу, и, наконец, что следует предпринять с возмутительно разросшимся семейством Романовых. Знания пока хранятся в его голове, но постепенно воплощаются на бумаге, в виде поэтапного плана, который наивные зовут «конституцией». И Бог только знает, что еще придумает Пестель, какие еще расчеты он выполнил невдомек.

– Я бы не заглядывал столь далеко, – вздохнул Серж. – Может статься так, что реакция будет вовсе не такой быстрой, как мы планируем. Наша спешка лишь все испортит.

– Хотелось бы мне верить. Но я приучен готовиться к худшему, – произнес Пестель.

– Говоря о худшем… Вы как хотите, но я пошел спать, и, надеюсь, третьего дня смогу поделиться своими соображениями в более ясной манере, – вздохнул Волконский.

Полковник пожал плечами, и на лице его, бледно-смуглом, появилась некая снисходительная улыбка – понимание слабости своего приятеля.

– Идите отдыхайте, князь, – произнес он нарочито церемонным тоном, какой иногда выбирал, словно бы в шутку, при общении с сослуживцем и товарищем по тайному обществу. – А то в будущем я сомневаюсь, что вы можете позволить себе такую роскошь, как долгий сон.

– Я никогда ее не мог себе позволить, – усмехнулся князь Сергей печально. В отблеске догорающих свечей лицо его, светлое и приятное, казалось старшим, и видно было, что ему уже хорошо за тридцать – со всеми приметами возраста, усугубленными усталостью и затаенной болью. Пестель вспомнил – он один из самых старших среди них всех. И поэтому, небось, и глушит энтузиазм более юных своим скептицизмом и резонерством. Впрочем, здесь полковник не мог бы его упрекнуть. Молодые и радостные – пушечное мясо, свечки, сгорающие без следа, герои, которых чествуют и быстро забывают. А историю все-таки делают совсем другие люди. Такие как этот князь Сергей. И такие как он, полковник Пестель.

***

Несмотря на вполне искреннюю усталость, сон к Сержу не шел. Значит, придется-таки встречать рассвет, беспощадно надвигающийся нынче на землю и обещающий день ясный и жаркий. Как и всегда. Вспоминать бы другие рассветы, случавшиеся в Бессарабии, например, относительно недалеко отсюда. Вместо этого в голове вертится лишь одно. Отзвуки разговора с Пестелем и голос этот его, размеренный, подсчитывающий количество людей, которых ему предстоит убить ради достижения своих целей – и количество рук, которыми он планирует осуществить эти убийства. Придет же ведь пора его останавливать… Придет. И когда же? Лучше не торопить события, а жить настоящим. Как делают другие – пишут стихи, влюбляются попеременно то в одну, то в другую, посещают балы и разные светские мероприятия… Кстати, что касается мероприятий. Завтра у Раевских, к каким он, подобно многим другим офицерам дивизии, был вхож, состоятся именины. Чьи – князь уже и был не в силах упомнить. Семейство у почтенного генерала немалое, постоянно что-нибудь празднуют. Постоянно звучит музыка, пение, девичий смех, постоянно ведется разговор – куда оживленнее и искреннее, чем в петербургских гостиных, по которым Серж не скучал никогда. Почему бы и на этот раз не съездить к ним, отпраздновать именины кого-то из барышень, кажется… Они будут только рады. Заодно появится повод не вести тягостные разговоры, подобно состоявшемуся только что. Разговоры, которые выматывают всю душу, но при этом ни к чему не ведут.

«И это то, что ты называл изменением реальности?» – задал вопрос Серж невидимому собеседнику. – «Ты действительно говорил, что все обойдется годом-другим, потом станет ясно. Так нет же, любезный брат, ничего не решилось. Все стало лишь запутаннее».

Он вспомнил прошлое. Стоит перед тем, кого звал братом, и тот говорит: «Тебе не впервой рисковать головой, Серж. Я ведь знаю, что без риска ты пропадешь ни за грош. Вот тебе задание по силам…». Тот, говоривший, чье имя он поклялся не называть даже под пытками, верил в него. Знал, что младший из его зятьев способен куда как на большее, чем все про него думали. И не видел в нем ни «слабохарактерности» и «склонности увлекаться», ни «глупости». Благодаря ему – и его супруге, любимой старшей сестре – князь и поверил, что чего-то стоит в этой жизни. Словно за спиной выросли крылья. И все, чем он нынче занимался – даже если это предполагало тягостные разговоры с любителями натягивать нравы Франции 35-летней давности на российские реалии, бесконечные собрания за полночь, на которых уже делили шкуры неубитых медведей, риск случайного разоблачения – давало повод думать о себе иначе. Впрочем, что с того?..

«Надобно жить настоящим. Влюбиться, завести роман, порадоваться жизни, как это делают другие, пусть даже и состоящие в обществе», – вздохнул Волконский, с облегчением замечая, что дремота потихоньку отвлекает его от круговорота мыслей, оставшихся после полуночного разговора. Но потом лишь констатировал факт – он слишком уже стар для подобных беззаботных занятий. Влюбляться уже не солидно и не по чину. У него находились те, которые за скромные подарки готовы разделить с ним постель – а большего было не нужно, то, «большее», осталось в прошлом, за много верст отсюда, а может, и не существовало никогда. Жениться – тем более глупо. Писать стихи – что за вздор…

«Так у кого же будут именины? Надо хотя бы у Орлова справиться, а то заявлюсь туда и поздравлю не ту. Обидятся еще смертельно, а не хотелось бы лишаться приятного общества», – подумал князь Серж, уже засыпая и зная, что его через несколько часов растолкает денщик – службу-то никто не отменял.

***

Элен глядела на себя в зеркало, и отражение ее не радовало – даже в белом платье с голубой отторочкой, с незабудками в круто завитых локонах, по последней моде, она выглядела слишком бледно, слишком неуместно среди ее сестер. Катрин, даже ощутимо беременная, затмевала своей полновесной красотой всех и вся. Мари, легкая и порхающая в своем розовом платьице, отвлекала на себя всеобщее внимание, напоминая яркую летнюю бабочку, перелетающую с цветка на цветок. Гостей было много – дам и господ, военных и штатских, все встречали ее, как именинницу, на пороге залы, целовали ей руки или ограничивались – в случае дам – церемонным объятьем и обязательным троекратным поцелуем в обе щеки. Все глядели на нее весело, но Элен не могла не заметить, что их взгляды сменяются на сожалеющие, и что каждый имеет своим долгом прошептать на ухо спутнику или подруге свое мнение о состоянии ее здоровья. Череда поздравляющих прервалась лишь на миг, когда она встретилась взглядами с одним немолодым уже офицером, пришедшим вместе с ее beau-frer’ом Орловым, и робко поднесла свою руку, выслушав перед этим его имя.

– Князь Сергей Волконский к вашим услугам, mademoiselle. И мои поздравления с этим замечательным днем.

По-французски сей князь говорил так, словно язык был для него родным. Ничем не хуже той же mademoiselle Moustier, урожденной француженки. И как-то он отличался от всех остальных… Все именины – начиная с парадного обеда, заканчивая небольшими танцами в довольно тесной комнатке – Элен старалась искать глазами князя Волконского, отлично зная, что это рискованно. Слишком много здесь тех, кто смотрит на нее. И кто потом красноречиво подметит, кому она адресует эти взгляды. В них, однако же, не было ничего, что могло сойти за пылкое чувство или начинающуюся влюбленность. Простой интерес – Серж не похож на других кавалеров столь же сильно, сколько она не похожа на прочих барышень. Дело ли в меланхолии, разлитой во взгляде его серо-голубых глаз… Или в общей немногословности, в умении присутствовать в самой гуще веселых гостей, но при этом держаться в некоторой стороне от всеобщей радости, уже успевшей ее сильно утомить. В самый разгар веселья Элен и удалилась в свою комнату, и нынче сидела перед туалетным столиком, пытаясь собраться с духом. Потом, поняв, что ее длительное отсутствие вызовет переполох, спустилась вниз – с трудом, стараясь не вслушиваться во всеобщий гул.

– Элен, так вот ты где, – воскликнула маменька, привычно вглядываясь в ее лицо. – Я понимаю, что ты не танцуешь, но присутствовать на вечере все же ты должна. Твой праздник. Тем более, Мари хочет спеть для тебя. И весьма расстроится, заметив, что твое место пусто.

– Простите, мне нужно было освежиться, – склонила голову девушка.

Мать снова встревоженно посмотрела на нее, но, не увидев признаков надвигающегося приступа, удовлетворенно кивнула головой и, взяв ее за руку, проводила на место.

Мари, как всегда, пела особо чувствительный романс, тщательно стараясь и ловя на себе лица зрителей – восхищенные, как всегда. Затем, после того, как Элен, встав, объявила благодарность сестре за такой дивный подарок, на младшую из барышень Раевских обрушился шквал комплиментов: «Почти как в Италии!», «Да ей с концертами выступать надобно!», «Чудесная сирена!». Элен невольно оглянулась, и тут снова встретилась глазами с князем Сергеем. Странно было, что тот не смотрел на сестру все представление – девушка знала об этом лучше остальных – а предпочел прикрыть глаза, верно, переносясь в совершенно иные места и пейзажи, представляя на месте Мари иную деву. Нынче он словно очнулся от сна, и взгляд его был недоуменным, но внимательным.

– Ваша сестра великолепно поет, – сказал он, чтобы хоть как-то оправдать их зрительный контакт, случившийся на публике. – Думаю, вы тоже.

Элен вспыхнула. Петь она не могла. С ее болезнью брать уроки вокала было бессмысленно – голоса все равно не хватит даже на самую скромную песенку. Несколько лет назад, когда девушка еще только вступала из отрочества в девичество, доктор вообще запретил ей все занятия, «требующие долгого сосредоточения и приводящие к нервическому напряжению». Родители приняли рекомендацию лишь частично, и музицировать Элен все-таки научилась. Но пение было занятием Мари. О том Элен нынче и сообщила князю.

– Не сомневаюсь, что у вас тоже имеются таланты, о которых вы почему-то не упоминаете всему свету, – проговорил ее визави тоном слишком искренним, чтобы она приняла это за пустую любезность.

Почему-то в этот миг Элен захотелось сообщить князю о том, что она более всего любит делать. Хотелось и упомянуть переводы, скромные и небольшие, с английского на французский и обратно, листы с которыми она, поссорившись как раз таки с Мари, выкинула из окна, и которые нашел, собственно, виновник этой ссоры, начав их неумеренно нахваливать – мол, ничего лучше и вернее не читал, и даже купленные им по случаю переводы Байрона на французский не стоят ничего по сравнению с этими шедеврами. Девушка не повелась на эту лесть, зная, что цель ее слишком очевидна. Доселе о любви к поэтическому переводу она предпочитала никому не говорить. Но почему-то именно этому князю рассказать хотелось.

– К сожалению, мои увлечения продемонстрировать сложно, – произнесла она тихо. – И не думаю, что они достойны сколько-нибудь высокой оценки.

– Позволю себе угадать… Вы пишете стихи?

– Почти, – губы барышни тронула бледная улыбка. – Как вы догадались?

– Это было нелегко, право слово. Тем более, я до конца и не угадал. Думал поначалу, что вы рисуете. Или рукоделием занимаетесь.

Элен вспыхнула. Как раз последнее занятие ей давалось менее всего успешно. Младшая сестра ее хороша была даже в этом. Вот, кстати, и она, подходит к ним и вклинивается в своей манере в беседу.

– О, Ваше Сиятельство, Элен у нас не вышьет и простенького рисунка по канве. Ей это не дано, увы. Зато прочли бы ее переводы… Сам господин Пушкин хвалил, а он-то, как сами понимаете, знает в сем деле толк!

Серж перевел взгляд с одной сестры на другую. Старшая, именинница, показалась ему особенной. В Маастрихте, в соборе, он видел статую Мадонны, столь непохожую на многие остальные, коими уставлены все католические церкви, построенные в тех землях – золотистые волосы, теплый и милосердный взгляд синих глаз, тонкие руки, хрупкая и изящная фигура. Богатое, расшитое серебром и позолотой облачение, казалось, обременяет эту статую Царицы Небесной, а голова ее клонится под тяжестью венца сложной работы. Как только он увидел вторую из сестер Раевских, то понял, с кого же могли изваять подобие такой статуи. Красота не для мира сего… И непонятно, откуда взялась в этом семействе людей темноволосых и темноглазых, шумных и экзальтированных эта тихая блондинка. Правда ли, их родная дочь, а не воспитанница и не подкидыш? Удивительно… Признаться, Волконский слишком часто смотрел на нее и понимал, что на его взгляды отвечают – и без негодования. А поговорив с нею, он почувствовал, что свою инаковость Элен ощущает в полную силу – и немудрено. Он сам, в собственном семействе, в кругу многочисленной родни, испытывал похожие чувства. Вроде бы, вокруг близкие, со младенчества знакомые люди – но отчего-то понимаешь, что ты к их кругу не принадлежал никогда. Что ты не их рода-племени… И это ранее озвучивали вслух. Наверное, и с ней, с этой Элен, так же было.

Младшая сестра, появившаяся рядом, составляла полный контраст с Элен. Она-то как раз и была дочерью своего отца и матери, принадлежа к типажу «вакханки», который нынче, похоже, был в моде и пользовался бешеной популярностью среди мужчин. Черные густые волосы, смуглую кожу удачно оттеняет кремового цвета платье, огромные, в пол-лица, темно-карие глаза, мягкие, несколько неправильные черты лица, стройный силуэт, не производящий, впрочем, впечатления хрупкости. И держится сия Мари крайне уверенно и даже с вызовом – сразу видно, любимица семьи, которой никто не смеет перечить Вообще, эта барышня напоминала чуть более юную и подвижную копию собственной сестры Катрин.

Несмотря на свой юный возраст, девушка уже вела себя увереннее некуда – можно подумать, что это она старшая сестра Элен, а не наоборот. И для старшей ее явление несколько досадно.

– Господин Пушкин?.. – повторил Серж рассеянно, любуясь девушками – каждая красива в своем роде, но блондинке он бы отдал предпочтение как в танце, так и в беседе.

– Он самый! – продолжила Мари, не обращая внимание на то, что сестра ее побледнела и отвернулась. – Сказал даже, что сам так никогда не переведет!

– Это логично. Он сочиняет на русском языке, а не на французском, – пожал плечами князь.

Мари посмотрела на него удивленно и несколько озадаченно.

– Вам не нравится Пушкин, Ваше Сиятельство? – спросила она.

– С чего ты взяла, ma soeur, что Сергею Григорьевичу не нравится его поэзия? – проговорила Элен внезапно резким и твердым тоном, повернувшись к ним.

Настал черед младшей сестры краснеть. Но она быстро овладела собой и обратилась к князю:

– А какие из стихов Пушкина вам нравятся?

Серж пожал плечами и улыбнулся, дабы сгладить неловкость. Хотелось бы признаться этой барышне, что он поэзию вообще не воспринимает – ни на слух, ни на бумаге. Но это не значило, что он не знал поэтов лично. И придерживался о них не самого высокого мнения.

Конечно, он слышал про сего Пушкина. И даже видел его. Принял тогда за провокатора, ибо этот небольшой верткий молодой человек, одетый всегда по последней лондонской моде, ужасно хотел попасть в общество и приставал к каждому из Управы с этой просьбой. Ко всем, кроме Сержа – видать, одного не слишком дружелюбного взгляда с его стороны хватило, чтобы сей «гений поэзии» и «русский Байрон», как его уже отрекомендовали восторженные почитатели – а среди членов Союза их нашлось немало – ограничивал общение с князем исключительно формальными фразами. Когда кандидатуру Пушкина поставили на голосование, то вердикт оказался отрицательный. «Он разболтает о нас всем подряд», – так сказал Давыдов. – «Уж я-то его знаю. Через два дня о нас будут знать все и каждый». «О нас и так знают все», – пожал плечами Пестель. – «Судя по масштабу доносов». «С которыми ничего не делают», – добавил Орлов. – «Вот вообще ничего. Какая разница? Я бы взял к нам парня, если честно». «Ну, сухая канцелярская проза вряд ли так интересует власть предержащих, как дерзкая и красочная поэзия», – ввернул фразу Серж. – «Лично мне не хочется быть вставленным в очередную глупую поэму…» «Зато теперь сей Сверчок напишет нам не панегирики, а эпиграммы», – подытожил Василий Давыдов. – «Он вспыльчив донельзя. Разозлим его чем-то – и устроит тут разоблачение перед всеми». «Скорее уж, перестреляет на дуэли одного за другим», – добавил Якушкин. И весь разговор свернул на то, что же этот «юный гений» учудил, находясь в ссылке, и что творил, будучи в Петербурге – кого звал на дуэль (количество вызовов почему-то не совпадало с количеством убитых или раненных сим господином – точнее, число последних было фактически равно нулю, что доказывало – бретерством Пушкин не промышлял), за какими женщинами волочился (при этом число постоянных любовниц тоже оказывалось каким-то незначительным), какие суммы проигрывал в карты и, наконец, каким важным господам он насолил своими эпиграммами и вольнодумными поэтическими высказываниями (Пушкин не мелочился и адресовал большинство своих сатир весьма важным господам, а то и самому государю императору – за что его и ценили). Приводились цитаты из его стихов, которые Серж прочитать не удосужился. У него не было времени и желания читать художественную прозу, тем более, поэзию, и он считал, что совсем не разбирается в этом искусстве. Однако услышанное и прочитанное им из Пушкина запомнилось – похоже, на русском начинают писать так же, как давно уже пишут на французском: легко, бегло и метко. Но хороший литературный слог и известность еще не доказывали, что сей субъект мог быть полезен для Союза.