Судьба советского офицера

– Так в чём же дело … Обязательно придём… Хоть завтра…

– Нет, завтра танцы. Хочу танцевать, если, конечно, – молвила Катя, с надеждой глядя на него.

– Конечно, будем танцевать, – сказал Теремрин. – Завтра танцуем. А как только будет вечер без танцев, сразу сюда…

– Как же здесь здорово, а я и не знала. Мы просидели в санатории, и я об этой прелести даже не знала. Мы вообще только один раз ездили в Кисловодск. Там папин начальник отдыхает, а то бы и туда не съездили, – пожаловалась Катя. – А тут столько интересного…

– Ну а теперь мы с тобой всё обойдём и осмотрим, – пообещал Теремрин, едва скрывая радость.

Музыкальный театр поразил шумом торжественностью, блеском люстр, который отражался во множестве зеркал. В залах было что-то от старины, известной лишь по книжкам. Даже то, что среди зрителей было много знакомых лиц, придавало особый колорит.

– Здесь очень много отдыхающих из нашего санатория, – сказал Теремрин, ловя на себе осуждающие, а на Кате критические взгляды уже замеченных им прежде, если и не светских, то, во всяком случае, курортных львиц. Эти взгляды не раздражали, а напротив, забавляли его, потому что они с Катей были молоды, полны сил, потому что Катя была действительно красива, просто, на его взгляд, неотразима, и ему было особенно приятно видеть себя рядом с ней во множестве зеркал, обступающих со всех сторон. Он то брал её под руку, то осторожно и трепетно, обнимал за талию, словно ограждал от толпы.

Они отыскали свои места, сели, и Катя сказала:

– А здесь совсем неплохо, даже красиво.

Театр, в общем-то, довольно скромный и захолустный, наверное, показался ей в тот момент достойным даже столичного. В этом не было ничего удивительного. Одно дело идти в театр с родителями, с классом, даже и со школьным другом, другое – самостоятельно, да ещё с молодым человеком, офицером, с которым она уже начинала ощущать себя вовсе не девчонкой, пусть даже и красивой, что она, конечно, знала, а уже в каком-то новом, ещё незнакомом качестве. От её внимания, как и от внимания Теремрина, не укрывались придирчивые взгляды. Она видела, как смотрели на него женщины, и это только подзадоривало её, заставляло вести себя с ним более раскованно, чтобы показаться более к нему близкой, нежели на самом деле.

Гремела оперетта, гремело на весь зал: «Я – цыганский барон». Теремрин не следил за спектаклем, он был занят своими мыслями, он был рядом с совершеннейшим очарованием, и ему не хотелось, чтобы спектакль заканчивался вообще.

В антракте они ели мороженое и говорили обо всём и не о чём. Они чувствовали на себе, если и не всеобщее, то, во всяком случае, предпочтительное внимание большинства. И это было приятно и ему, и ей. Он уже знал, что она живёт в Москве, что отец её служит в госпитале, что он полковник медицинской службы, известный хирург. Вполне понятно, что в военном санатории – учреждении медицинском – они считались дорогими и почётными гостями. Он понял, откуда у Владимира Александровича волевые черты, властность и твёрдость руки – хирурги люди особого сорта. Воля, жесткость, твёрдость, властность – только у них столь удивительно сочетаются с сердечной добротой.

Снова гремела оперетта, снова летело в зал: «Я – цыганский барон!» – и снова Теремрин видел лишь её одну и думал лишь о ней одной.

Спектакль закончился, но впереди ещё был путь до санатория, путь вдвоём, по залитому мелодией поющего фонтана городу.

Они немного постояли у этого фонтана, глядя на разноцветные струи и слушая мелодии, в такт которым взлетали вверх эти струи.

Судьба не баловала Теремрина подобными встречами. Суворовское училище – казарма, общевойсковое училище – тоже казарма. Да и после выпуска из училища первое время жизнь командира взвода, по сути, мало отличалась всё от той же, казарменной. В то время строевые командиры находились на службе от подъёма до отбоя, и выходные дни у них были не часто. Точнее, не находились на службе, а работали с полной отдачей сил, а тот, кто работал на совесть, тот и по службе продвигался успешно. Мотострелковых дивизий было много, высоких должностей хватало не только блатным. Теремрин уже через год командовал ротой, ещё через два – стал начальником штаба батальона, а вскоре и комбатом. До прекрасного ли пола?

И вот такая встреча…

На улице было ещё людно. Вечер выдался тёплым, тихим. Они миновали знакомые уже «Тарханы», поднялись к проходной, за которой их встретили Катины родители.

Владимир Александрович поблагодарил за приглашение дочери в театр, Теремрин поблагодарил за то, что её доверили ему. Он так и не мог оценить их отношения к себе. Пока они просто отступали перед обстоятельствами. С чего бы вдруг запретить танцы, или, тем более, поход в театр?

Последующие два – три дня Катины родители присматривались к Дмитрию, по-прежнему не поощряя знакомства, но и не мешая ему, поскольку поводов мешать их встречам с Катей он не давал. Он продолжал развивать стремительное наступление, не давая возможности построить хоть какую-то оправданную оборону. А на разные инициативы был неистощим. То предлагал посмотреть музей, то подняться на Машук по канатной дороге, то послушать Эолову арфу, то посетить знаменитый Провал, то обойти Машук по терренкуру. Катю отпустили с ним даже в Кисловодск.

Над сутью их отношений они, скорее всего, не задумывались, а, может, и не считали нужным задумываться. Возможен и другой вариант – задумывались, но не показывали это. В конце концов, вреда их дочери никакого не было. Теремрин производил хорошее впечатление. Но для чего-то серьёзного Катя, по их мнению, просто была мала. Теремрин уже не раз побывал в их просторном двухкомнатном люксе – на чай приглашали. К нему уже даже привыкли нянечки, строго охранявшие вход от посторонних, и это тоже позднее послужило неожиданному повороту событий.

Только в печали дни тянутся медленно – в счастье они мелькают, подобно молнии. Чем ближе был отъезд, тем чаще Катя становилась задумчивой, грустной. Да и у Теремрина на душе кошки скребли, но он старался виду не подавать и её отводить от грустных мыслей.

Он её ни разу ещё даже не поцеловал, он обращался с ней с особым трепетом. О том, о чём думают в санаториях заядлые курортники, он не только не думал, но, даже представить себе не мог, что нечто подобное подумать мог в отношении Кати. Хотя относительно других женщин, до знакомства с Катей, такие планы имел.

Но… Судьба порою даёт нам такие испытания, устраивает такие повороты, которых мы и предположить не можем.

В канун их отъезда за Катиными родителями пришла машина из Кисловодска. Их пригласили на чей-то юбилей, и обещали привезти назад поздно.

Дмитрий и Катя долго гуляли после ужина по санаторским аллейкам. Катя была грустной. Они договорились, что обязательно будут писать друг другу…

Вдруг она оживилась и сказала:

– Папа приготовил Шампанское для прощального вечера, и, если они надолго задержатся на этом своём юбилее, мы можем отметить отъезд и без них.

У Теремрина возражений не было. Они беспрепятственно прошли мимо сидящей возле лестницы на стульчике сотрудницы, которая давно уже привыкла к Теремрину, поднялись на второй этаж и скоро оказались одни в номере.

– Давай всё-таки подождём твоих родителей, – сказал Теремрин, когда Катя поставила на стол бокалы.

– Боюсь, что до двенадцати не приедут, – ответила она, посмотрев на часы, – и тебе придётся уйти без Шампанского, а мы, – прибавила с озорством, – ещё и на брудершафт не пили, хоть и на «ты» перешли. У Теремрина на мгновение замерло, а затем быстро забилось сердце.

Катя села рядом, прильнула к нему, и личико стало печальным.

– Завтра уеду…

– Не навсегда же расстаёмся. Я часто бываю в Москве, да и вообще, возможно, переведусь, если со строевой службой решу расстаться, – стал успокаивать он.

Вдруг в дверь постучали. Катя побежала открывать, воскликнув:

– Наконец-то приехали.

Теремрин сидел так, что двери ему было не видно. Он не знал, что лучше – оставаться на месте или встать и выйти в холл. И снова случился лёгкий поворот в судьбе: словно какая-то сила удержала его на месте.

Катя открыла дверь, и он услышал женский голос:

– Звонил ваш папа. Просил передать, что их оставили до утра. И привезут к обеду, – и после короткой паузы последовал вопрос: – Вы одна?

Теремрин уже хотел встать, но его остановил твердый Катин голос:

– Да, да, конечно. Мой знакомый давно ушёл…

– Тогда спокойной ночи, – услышал Теремрин, и дверь закрылась.

Катя вернулась в комнату. Он встал и подошёл к ней.

– Не хочу расставаться, – сказала она.

– Я тоже не хочу… Но мы же обязательно встретимся.

Их губы нашли друг друга и без брудершафта. Он замирал от близости к ней, и она замирала от его прикосновений. Надо было уходить, но не мог оторваться от неё, да и понимал, что нелепо уходить, когда она сказала, что он давно ушёл. Что подумают? Теперь уже никто не мог войти к ним и помешать. Теремрин до мельчайших подробностей запомнил весь тот вечер, до таких подробностей, которые никогда бы не решился доверить бумаге. Не будем и мы делать этого. В ту ночь, быть может, нежданно для него и для неё случилось то, что порой случается между людьми до того благословленного Небом срока, когда это должно случиться. И у Кати это случилось впервые…

Корил ли он себя за это? Наверное, сказать так было бы не совсем честно. То, что произошло у них с Катей, ещё более утвердило его в решении сделать ей предложение, причём просить её руки, как это и полагается, у родителей. Но что-то там задержало их в Кисловодске, и они приехали, когда до отхода поезда оставалось совсем мало времени. Катина мама даже не заметила того изменения, которое не могло не произойти в дочери. Теремрин пришёл провожать их к автобусу, чтобы поехать на вокзал, но им подали санаторскую «Волгу». А в «Волге» из-за вещей оказалось слишком мало места, чтобы он мог поехать с ними. Да и почувствовал, что родители сочтут это лишним.

Даже не поцеловались они с Катей на прощанье. Правда, когда он помогал ей сесть на заднее сиденье, она успела украдкой чмокнуть его в щёку. Да и то мама, кажется, заметила и нахмурилась.

«Волга» рванулась с места, и судьба распорядилась так, что дорогое личико за стеклом машины, скрывшееся за поворотом, он увидел лишь через много лет, в скверике у источника…

Теремрин за воспоминаниями не заметил, как дошёл до места дуэли Лермонтова. Далее предстоял крутой подъём на отрог Машука, с которого открывался во всём своём величии пятиглавый Бештау. Впрочем, в тот день было не до любования природой. Теремрин шёл, нигде не задерживаясь. Зрело решение: надо поговорить с нею, обязательно поговорить. Было, о чём спросить. Так и осталось для него неясным, что же помешало им встретиться снова. Ведь он был уверен не только в силе своих чувств, он был уверен, что и у неё были к нему чувства, которые рядовыми не назовёшь. Или он ошибался? И волновал ещё один, может быть, даже более важный вопрос: тот, которым озадачил его Посохов.

На обеде Теремрин их не видел. Не было и Посохова, который ещё не вернулся из Кисловодска. После обеда Теремрин вновь отправился на терренкур. Надо было приводить себя в надлежащий вид после зимней кабинетной спячки.

Перед ужином он долго сидел в уголке скверика, надеясь увидеть Катю, а может быть и не только её … Не увидел. На ужине их снова не было. Теремрин не удержался и поинтересовался у официантки, куда делась семья, сидевшая за столиком у окна.

– Так они сразу после обеда уехали Московским поездом…

– Как уехали?

– Как уехали? – повторила официантка. – Путёвка кончилась, вот и уехали.

Теремрин вышел из столовой, и долго стоял, не зная, что делать, стоял на том самом месте, где когда-то покупал билеты в музыкальный театр. Потом пошёл в приёмное отделение и попросил найти в документах, что за семья только что завершила свой отдых. Пояснил, что, скорее всего, дружил с отцом той женщины, которую зовут Екатерина Владимировна, но что фамилии её по мужу не знает.

– Представляете, – говорил он, не слишком сочиняя. – Мельком увидел её вчера. Хотел подойти, да всё как-то не получилось, а сегодня узнал, что она уехала.

Ждать пришлось не долго.

– Вот-вот… Отдыхали втроём? Точно. Генерал Труворов, с женой и дочерью.

– Труворов?! – что-то очень далёкое слегка колыхнулось в его памяти, но он спросил не о том, что вспомнилось – это было бы нелепо; он поинтересовался: – Откуда они приехали?

– Из Группы Советских войск в Германии. Вот, войсковая часть номер…

Под номером войсковой части в ГСВГ могли скрываться, как соединения, так учреждения и штабы. Так что номер помочь не мог. Не писать же, в самом деле, письмо? Попадёт ли оно к ней в руки? Может попасть и к её мужу, а это совсем ни к чему.

Теремрин медленно поднялся к своему корпусу, остановился, раздумывая, что теперь делать. Почти сутки он жил тем, что было более десяти лет назад. Он подсчитал точно. Удивительно, что за эти сутки он ни разу не вспомнил о том, что тревожило его перед отпуском. Он оказался в положении тех игроков в волейбол, за которыми наблюдал накануне перед грозой. Он забыл обо всём, потому что не хотело помнить его сердце ни о чём другом, кроме того, что сейчас занимало всё его существо.

Но настала пора сказать несколько слов и о нём самом, чтобы в дальнейшем были более ясными и мотивы его поведения. Впервые он оказался здесь, в Пятигорском центральном военном санатории, когда стоял на перекрестке служебных и жизненных дорог. Обстоятельства заставляли уйти со строевой службы в журналистику, причём не просто в журналистику, а заняться историей. А это занятие привело, в конце концов, в соответствующее военно-научное учреждение. Но это случилось позднее – после того отпуска всё круто изменилось в его службе…

В его роду военными были дед и прадед по материнской линии. О прадеде он знал немного. Зато было ему известно, что дед прошёл на фронтах 1-й мировой войны от штабс-капитана до полковника, служил на Юго-Западном фронте, участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве, знал также, что окончил дед Воронежский кадетский корпус и юнкерское училище.

Родом он был из центральной части России, из самых, так называемых, Чернозёмных мест. На берегу полноводной реки, притока Оки, в устье речушки Теремры, раскинулось живописное село Спасское. Там было имение его предков. От имения и от одного из великолепных храмов, даже следов не осталось. Храм же в центре села, на взгорке, как водится, в хрущёвские времена обратили в склад.

Из этого села были родом два прадеда, дед и бабушка Теремрина. Один прадед, офицер, рано вышел в отставку и жил в тех краях хлебосольным русским помещиком, занимаясь сельским хозяйством, водил дружбу с литературным миром Черноземья. Второй прадед был священником. Одну из дочерей его и посватал молодой офицер, дед Теремрина, часто наезжавший к отцу из корпуса – кадетом, из училища – юнкером, из полка – офицером. Когда и как он познакомился с дочерью священника, Теремрин не знал, знал только, что прадед, против обыкновений того времени, не противился браку своего сына с дочерью священника, красавицей Варенькой. Вскоре у них родился сын, а тут и грянула 1-я мировая. Вслед за ней налетела кровавым вихрём революция, и затерялись следы деда в жестоком водовороте.

Бабушка осталась в селе, вырастила сына. Прадед Теремрина был убит прямо в своей деревне. Прадед же, который был священником, и прабабушка тоже долго не прожили при новой власти. О них Теремрин почти ничего не знал. Когда же приезжал к бабушке в деревню, та иногда брала его с собой на сельское кладбище. Там, на небольшой лужайке, поросшей лишь редкой травою, прорывающейся к свету сквозь камни и щебень, бабушка становилась на колени, крестилась и плакала. Только щебень и остался от храма, который, по рассказам бабушки, был необыкновенно красивым. Под этим щебнем, видимо, и была могила родителей его бабушки. Дима молча стоял в сторонке, ощущая какую-то особую, непонятную ему важность момента.

Отец его, Николай Алексеевич, очень любил эти края. Часто проводил здесь отпуска, ходил на рыбалку с маленьким сыном, в лес за грибами. Правда, на кладбище он бывал редко, поскольку мало помнил тех, кого оплакивала его мама – бабушка Дмитрия. Место же, где под щебнем была могила, она узнавала по каким-то признакам, ей одной понятным.

Только много лет спустя Теремрин смог полностью понять и осознать всю чудовищность кровавой безбожной власти, которая лишила Русский народ истории, памяти предков, многих великолепных белокаменных храмов и церквушек, как бы оберегавших и хранивших целостность и покой этой единственной в целом свете Священной Земли. Но до полного понимания того, что произошло, было далеко даже в те годы, когда Теремрин, определив, наконец, свой жизненный путь, углубился в изучение величайшего прошлого Отечества. Полное понимание, или, по крайней мере, достаточно полное, приходило в борьбе со злом, с новой силой обрушившимся на Русь в эпоху ельцинизма. Но это уже предмет последующих глав. В громе и грохоте перестройки не каждый ещё мог разобрать черты будущего, не каждый мог прийти к пониманию прошлого. Ложь и клевета, которыми поливали страну с экранов телевизоров продажные репортёры, запутывали и лишали возможности, что-либо понять в бушующем потоке нечистот демократии. Теремрину было несколько легче разобраться во всём, поскольку отец его был видным историком твердой Державной ориентации.

Вот тот минимум информации об одном из главных героев романа, который автор считает необходимым сообщить читателю. Ну и, конечно, к этому необходимо добавить, что Теремрин приезжал в Пятигорский военный санаторий совсем не для занятий историей, и привлекали вовсе не книги из пыльных библиотек, а живые, волшебные книги, имя которым – «Женщины».

Он бы мог вспомнить не один эпизод из своей курортной летописи, но все они меркли по сравнению с тем, что случилось с Катей.

***

Алексей Посохов подошёл к Теремрину, в задумчивости стоявшему возле жилого корпуса, да так и не решившему, идти ли в номер, или отправиться на танцевальный вечер. О подготовке же к танцам красноречиво свидетельствовали шумные упражнения инструментального ансамбля, оглашавшего окрестности пока ещё бессвязными обрывками мелодий. Но эти, совершенно бессвязные обрывки, словно условные сигналы, настраивали на особое настроение, обещали что-то загадочное и волнующее, чем полны танцевальные вечера.

– Ну, что нового? – спросил Посохов. – Видел её?

– Уехали они…

– Уехали? Когда же это?

– Сегодня после обеда третьим поездом.

Фирменный поезд под номером три «Кавказ» уходил тогда примерно в пятнадцать-шестнадцать часов.

– Значит, сбежали раньше срока, – сделал вывод Посохов.

– Нет, – возразил Теремрин. – Они не сбежали. Я был в приёмном отделении, интересовался. Срок путёвки как раз сегодня закончился.

– Хоть что-то удалось узнать?

– Очень немногое, – ответил на Теремрин и рассказал, что выяснил в приёмном отделении.

– Да, действительно, даже письма не напишешь, – сказал Посохов. – Значит, не судьба.

Помолчали. И вдруг Посохов оживился.

– Ты видел объявление в клубе? Что за историк там выступает? Ты его знаешь? – спросил он с любопытством.

Хочешь сходить на лекцию?

– Фамилия меня заинтересовала. Кто этот Теремрин?

Дело в том, что в санаториях, зачастую, при знакомстве называют только имена, порой, совсем не интересуясь фамилиями, а потому не было ничего удивительного в том, что Посохов не знал, что перед ним именно тот самый Теремрин, который должен читать лекцию в клубе.

– И чем же тебя заинтересовала эта фамилия? – спросил Теремрин.

– А вот чем. Смотри, – сказал Посохов и протянул листок с приветствием кадет Русского Зарубежья по поводу организации в России первого Суворовского клуба.

За рубежом давно уже были созданы содружества выпускников русских кадетских корпусов, эвакуированных из России в годы революции и продолжавших там работу в послереволюционные годы.

Теремрин взял листок, прочитал текст, добрался до подписей, одна из которых заставила вздрогнуть:

«Теремрин Алексей Николаевич. Воронежский кадетский корпус».

– Вдруг да не однофамилец. Фамилия-то, прямо скажем, редкая.

– Теремрин, который будет проводить беседу, это я, – сказал Дмитрий.

Глава вторая

Сколько романов вспыхивает и затухает на курортах Кавказских минеральных вод, где даже сам воздух, словно напоён любовью, сколько сталкивается судеб, сколько раскалывается сердец! На приморских курортах немало времени занимает море. Забираться же в горы или шагать по терренкурам день напролёт может далеко не каждый. Вот и остаётся посвятить себя иным процедурам, которые в шутку именуются кустотерапией.

На следующий день после того, как полковник Теремрин прибыл в Пятигорский военный санаторий, из него уезжал майор Александр Синеусов. Они не были знакомы лично, хотя Синеусов много слышал о Теремрине, поскольку служил в крупном военном журнале, где тот нередко печатался. Судьба же распорядилась так, что они вскоре оказались связанными тонкой ниточкой через других людей, а если точнее, то опять же через вездесущий прекрасный пол.

На вокзал Синеусова провожала его курортная знакомая, с которой он провёл в Пятигорске немало приятных дней. Это была Ирина, молодая, очень привлекательная женщина в приталенном сиреневом сарафане, подчёркивающем её стройность. Ростом она была чуть ниже Синеусова и вполне под стать его плотно сбитой спортивной фигуре. Она была грустна, ведь его отпуск окончился, а её ещё был в самом разгаре. К поезду они приехали санаторским автобусом. Через туннель выбрались на узкую платформу, к которой в этот момент подошла электричка из Минеральных вод. С грохотом раздвинулись автоматические двери, стало людно, шумно, суетно, но через минуту-другую толпа схлынула, и на платформе остались лишь пассажиры дальнего поезда, до прибытия которого оставались считанные минуты.

Отъезд из санатория – дело суетное и, порой, невесёлое. Печаль расставания подступает постепенно, когда остаётся три дня, два дня, один день. Затем исчезает на время сборов и вновь накатывается уже на платформе, где приходит осознание уже очень скорой разлуки, музыку которой всё отчетливее отстукивают по рельсам колеса приближающегося поезда, отстукивают с каждой минутой всё громче, громче и громче…

Синеусов говорил какие-то обязательные, успокаивающие слова, а Ирина, подавленная и растерянная, слушала молча, не спуская с него своих печально-прекрасных карих глаз, в уголках которых уже накапливались прозрачные капельки слезинок. Синеусов не мог спокойно переносить её пронзающий сердце взгляд. Он отвернулся, чтобы ещё раз взглянуть на величественную громаду Машука, на здания военного санатория, хорошо видные с платформы. Ирина коснулась его плеча, и Синеусов, почувствовав это осторожное, трепетное прикосновение, повернулся к ней, решив, что вот сейчас, немедленно, должен открыть ей всё, что таил до сих пор. Он обязан был сделать это раньше, быть может, в самом начале их отношений, или, хотя бы перед самой их – назовем её решающей – встречей, оставившей сладкую боль в его сердце. Обязан был, но не решился…

– Ириша, – начал он. – Я хотел тебе сказать… Я должен тебе сказать…

Он не мог не заметить тревогу в её глазах и то, как она вся напряглась, насторожилась.

– Я хочу ещё раз тебе сказать, что всё было просто волшебно… Какие здесь места! Чудо. И всё связано с тобой. И ты у меня чудо.

Сказал, но понял, что Ирина разгадала его манёвр – она ведь ждала совсем других слов. Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась натянутой, щёчки по-детски вздрагивали. Вообще здесь, на платформе, в последние минуты перед расставанием, она вдруг чем-то изменилась, стала немножечко другой. Даже в движениях появилась нервозность. Впрочем, он отнёс это на счёт близкой разлуки. Он так ничего и не сказал, хотя и понимал, что должен сделать это. Он просто не знал, как и с чего начать.

И тут, с лёгким шумом катясь под уклон, из-за поворота показался поезд. Мягко урча, прокатился электровоз, подталкиваемый вагонами, проплыли мимо размашисто начертанные под окошками надписи «Кавказ» – первая, вторая, третья… Надпись на десятом вагоне оказалась прямо перед Синеусовым и Ириной.

– Скорый поезд «Кисловодск – Москва» прибыл на второй путь ко второй платформе, – продребезжал репродуктор.

Всё пришло в движение. Синеусов поцеловал Ирину и шагнул в вагон. Остановившись в тамбуре, он ещё раз посмотрел на неё, и в этот момент вагон слегка качнулся, словно отталкиваясь от платформы, вместе с которой Ирина и немногие другие провожающие сначала медленно, затем всё быстрее поплыли назад. А Синеусов невольно вспомнил слова из песни Юрия Визбора:

И потихонечку пятится трап от крыла,

Вот уж действительно пропасть меж нами легла.

Платформа оборвалась плавным скатом, и Ирина скрылась из глаз. Проходя по коридору к своему купе, Синеусов подумал: «Неужели пропасть окончательно разделила нас?»