Алекситимия

– Даня, – ласково сказал девушка, положив руку на худенькое плечо.

Мальчик вздрогнул и поднял удивленное, даже слегка испуганное, личико, глядя большими, по-детски яркими глазами.

– Может, пойдешь поиграешь с мальчиком, который взял твою машинку? Вы можете играть с ней вместе. Ты же хочешь, чтобы у тебя были друзья?

Даниил медленно перевел взгляд в землю, как-то слишком медленно, как будто опасался отводить взгляд от матери. Он, слегка нахмурившись, смотрел туда, где была машинка, как будто не мог поверить, что та пропала. Выражение непонимания от того, что вещи, оказывается, могут изменить свое местоположение было настолько искренним, как будто он был великим математиком, который не смог сделать домашнее задание по математике своего сына восьмиклассника.

– Не хочу, – нервно двигая пальчиками по листам и, слегка дернув левым плечом, сказал мальчик, глядя в землю.

– Будет весело, – ободряюще погладив ребенка по плечу, сказала Ира, – иди.

Даниил поднялся с земли. Он, продолжая смотреть в землю, медленно и как-то нервно пошел в сторону песочницы, вначале поддергивая подол футболки, а после сложил пальцы замком, иногда нервно меняя пальцы местами. Как будто пытался похрустеть суставами.

Ира с волнением наблюдала за этим. Пока у неё не было ребенка, она и предположить не могла, что для неё когда-либо будет так волнительно разговор пятилеток.

Даниил шел криво, какими-то странными зигзагами, несколько раз обернувшись на мать, как будто хотел отложить разговор с другим ребенком. Он ссутулился, как будто пытался спрятать голову, изображая своеобразную черепаху. Все так же ломая пальцы.

Он встал возле мальчишки с его машинкой, слегка раскачиваясь. Другой ребенок сидел в песочнице, испачкавшись в песке, казалось, полностью. Даже к его футболке с супергероями прилип песок, а в светлых волосах были песчаные комки. Он сложил губы трубочкой издавая странные звуки, едва похожие на звуки, что издавали машины, и водил машинкой по бортику песочницы.

Он поднял голову, глядя на стоящего рядом Даниила, нахмурившись, пародируя взрослых.

– Давай поиграем вместе, – тихо предложил мальчик, казалось, ещё больше сжавшись.

– Во что? – мальчик опустил голову и начал опять водить машинкой по бортику издавая «жжж», при этом немного слюны вылетало через расселину, где раньше был зуб, который недавно выпал. Она скапливалась в уголках рта, немного пузырясь.

– Мы можем разобрать машинку, – предложил Даниил, как будто опасливо, отходя назад, – я покажу.

Пока мальчик отвлекся, Даниил схватил машинку, загораясь интересом и увлеченностью. Его зеленые глаза вспыхнули сапфирами, а четкие бровки приподнялись – у него всегда было такое лицо, когда он чем-то увлекался. А такое было не раз, пусть он был и немного апатичным, бывало, что его начинали интересовать совершенно различные вещи. Особенно у него вызывал интерес узнать, что же находиться внутри или как что-то работает.

Он разобрал и сломал часы, что стояли на тумбе в комнате Иры и Пантелея, но не получил порицания. Его родители считали, что нельзя наказывать любознательность. Он не играл с мягкими игрушками, как множество детей. Не спал с ними, не давал им имена, не представлял, что это его друзья, с которыми он устраивает чаепитие.

«Они же неживые», – искренне непонимающе говорил Даниил, на вопросы Иры, почему тот не играет с очередным мишкой или пингвинчиком.

Он с поразительной проницательностью отвечал, что игрушкам не больно, потому что они не живые, когда Ира спрашивала, в очередной раз, почему он порвал мягкую игрушку и сделал ей больно. Ему было интересно, что внутри, почему они мягкие, как они устроены.

Где-то несколько недель он разрывал все игрушки, препарируя их подобно хирургу, такой же сосредоточенный и увлеченный. А после его интерес к этому стих и он игнорировал всевозможных плюшевых мишек и зайчиков, как будто убедился, что внутри они все одинаковые.

Мальчишка не успел и слова сказал, как Даниил с поразительной ловкостью надавил на стык машинки и та хрустнув разделилась на две части, ровно посередине.

Несколько секунд мальчик молчал, а потом, как могут только дети, пронзительно заплакал. Крупные слезы катились по его грязному лицу, оставляя светлые, чистые полосы. Казалось, он не плакал вовсе, а просто верещал.

Крикнув: «ты плохой», он бросил в лицо Даниила жменю песка и вытирая лицо грязными кулачками побежал к маме, врезавшись в неё, обхватил за талию, обнимая, все так же плача. Непонятно нудя о мальчике, который сломал его машинку.

Даниил плюхнулся на землю, уронив куски машинки и прижал ладони к лицу, пальцами надавливая на глаза. Ира подбежала к нему, тут же присев у своего ребенка на корточки и положила ладонь ему между лопаток, обеспокоенно пытаясь заглянуть ему в лицо. Но мальчишка тер и давил на глаза, а слезы катились по лицу, казалось, без его ведома.

– Глаза болят, – всхлипнул мальчик.

– Пошли домой, малыш, – погладив его по плечу, сказала Ира, дрожащим голосом, – мы промоем их водичкой и они не будут болеть.

Даниил кивнул и Ира подняла его на руки, прижимая своего ребенка к груди. В её горле был ком от мысли, что это её вина, что её ребенок теперь плачет. Не скажи она ему, чтобы он подошел к тому мальчишке, позволь она ему делать, что ему нравится, никто не кинул бы в лицо её мальчика песок.

Чувство вины давило на неё грузом, который хотелось разделить с кем-то. Глядя на то, как её сын смешно отплевывается от воды, хихикая и игриво отбивается от её рук её чувство вины становилось лишь сильнее и ей хотелось расцеловать Даниила в щеки, крепко прижав к груди.

Но её беспокойство не проходило, ей нужно было поговорить с кем-то по поводу социализации Даниила. Сказать о своих опасениях из-за того, что, казалось, Даниил слишком сильно отличался от остальных детей. От того, она ждала до позднего вечера, когда Пантелей вернётся с работы. Она смотрела неосмысленным взглядом какой-то фильм, который показывали по телевизору. Ира практически не слышала, о чем говорят герои, сделав звук как можно тише, чтобы не разбудить Даниила, которого уложила спать несколько часов назад.

Пантелей был полицейским от того часто задерживался на работе и Ира смирилась с этим. У них была молчаливая договоренность, что если он не приходит к определенному времени то Ира идет спать, а не дожидается его, пытаясь не уснуть.

Она всегда просыпается на несколько секунд, когда он возвращается и ложиться в их постель, обнимая её сзади. Перед этим, он всегда заходит в комнату Даниила, глядя на спящего сына. Иногда он приглаживает мягкие, темные волосики сына, от чего мальчишка забавно морщится и ворочается, утыкаясь носом в подушку, как будто пытается уйти от прикосновения.

Заскрипела входная дверь и ключи негромко цокнули, когда Пантелей положил их на тумбу. Уже было поздно и он старался не шуметь, полагая, что жена и сын уже спят. От того, когда он увидел Иру на диване, подтянувшую к себе ноги, он на секунду замер удивленный, а после слегка взволновано нахмурился, думая самое худшее.

– Что случилось? – спросил мужчина подходя к девушке.

Она негромко заговорила, рассказывая о своих беспокойствах, что были пронизаны виной из-за сегодняшний случай.

– Послушай, – присев на корточки перед женой и взяв её руки в свои, сказал Пантелей, глядя в её глаза, – с ним все нормально. Он просто очень умный мальчик, потому ему скучно со сверстниками. Он пойдет в школу и все наладится. Он найдет друзей.

– Наверное, ты прав.

***

На переменах было шумно, слишком шумно. Дети бегали по коридорам, играя в догонялки или ещё какие игры, девчонки пищали и кричали, находя это забавным, а мальчишки громко смеялись или переругивались между собой.

Учителя постоянно ловили бегунов за шиворот и едва не оттягивали за уши, угрожая отвести к директору. Но те, как только их отпускали тут же начинали бегать опять. Самые трусливые проходили метров десять и уже потом начинали бежать, как будто это уменьшало вину или демонстрировало, что на самом деле он послушался учителя. Некоторые ждали пока дежурный учитель отвернётся.

Даниил не находил ничего интересного в беготне по коридору. Ему, как и его одноклассникам было двенадцать, но он был едва ли не единственным в классе среди мальчишек, который не бегал на переменах. Впрочем, его и не приглашали поучаствовать.

У него было такое чувство, что он был единственным в школе, кто ждал, когда закончится перемена из-за непрекращающегося шума, от которого ему казалось у него в черепной коробке взрываются маленькие петарды, которые обожали бросать под ноги его одноклассники.

Те находили забавным забрасывать всех этими громкими игрушками. А после они разбегались во все стороны, подобно тараканам, чтобы их не поймали и не оттаскали за уши.

Они часто бросали Даниилу под ноги петарды. Однажды он едва на неё не наступил. У него начинало звенеть в ушах, а все тело пробивала крупная дрожь. Казалось, каждая мышца его тела содрогалась.

Он обнимал себя за плечи, опуская голову, пряча лицо и крепко зажмуривая глаза, как будто пытался сжаться в один маленький атом. Ему нравилось представлять, что он может сжаться в один, невероятно плотный атом, такой, который был до Большого Взрыва.

Те, кто бросал петарды, а это были не только его одноклассники, но и парни с других классов, громко смеялись, от чего его пробивала ещё большая дрожь. Они строили ему какие-то рожи и от этого начинали смеяться ещё больше, пока их не разгонял учитель. Но в последнее время учителя не обращали на это практически никакого внимания, считая, что мальчишки уже взрослые и сами разберутся.

От того бывало не раз, что Даниил стоял окруженный со всех сторон, перед глазами все плыло от непролитых слез, его тело дрожало, а мальчишки продолжали хохотать и выкрикивать что-то, опять и опять бросая в него петарды, заставляя отходить в разные стороны, пытаясь избежать их.

Это продолжалось пока им это не надоедало. Раньше им это надоедало довольно быстро, но однажды он заплакал. Он даже не осознал этого, просто с его глаз катились слезы, как будто в них опять насыпали песка и он инстинктивно пытался очистить свои глаза от колючих песчинок. Это вызвало у мальчишек взрыв хохота и с тех пор, казалось, они поставили себе цель довести его до слез. Они продолжали бросать в него петарды, громко выкрикивая оскорбления и шутливые фразы, от которых, впрочем, Даниилу совершенно не было смешно, напоминая о его слезах.

Потому учеба стала для него настоящей пыткой. Он ждал конца занятий не ради того, чтобы пойти с друзьями гулять или просто из-за детской радости, что занятия закончились и можно наслаждаться свободным временем. Он ждал окончания учебного дня, чтобы спрятаться в своей комнате, подобно тому, как черепахи прячутся в своих панцирях.

Ему нравилась его комната, он накидывал на плечи одеяло и чувствовал себя спокойней. Ему казалось, что только в своей маленькой, добровольной тюрьме-комнате может дышать спокойно, без постоянных взглядом и насмешек.

Ему нравилось учиться и узнавать что-то новое, но он казался сам себе каким-то умственно отсталым. Задания, которые говорил учитель были понятны абсолютно всем, кроме него. А его вопросы и путаные ответы, казалось, заставляли учителей разочаровываться в нем. Он не понимал, как он может сказать в чем главная суть очередного литературного произведения. Не мог ответить ничего внятного, когда его просили описать чувства, которые он ощущает при взгляде на картину гения изобразительного искусства.

Была очередная перемена, большая часть учеников ушла в столовую, от того в коридорах практически никого не было и даже дежурные учителя ушли на обеденный перерыв, покинув свои посты наблюдения.

От того Даниил и не хотел идти в столовую. Там было слишком много людей. Слишком шумно и это заставляло его сжиматься, а где-то в груди, казалось, нарастал комок паники, который вибрировал, рассылая дрожь по всему телу.

От того он носил с собой бутерброды.

Он был любопытным ребенком и ещё в первые годы учебы бродил по коридорам, заглядывая за тумбы, шкафы, в пустые коридоры и открытые двери. От чего уже тогда на него смотрели одноклассники, как будто он какая-то экзотическая, но тупая зверушка.

Но благодаря этому он нашел свое любимое место в школе, где мог спрятаться и попытаться успокоиться. Когда он сидел в полумраке, прижавшись спиной к старой двери его дрожь медленно сходила на нет, а дыхание выравнивалось. Вдохи становились не такими короткими, какими-то обрывистыми, от которых болело горло и в груди.

Если спуститься на первый этаж существует один пролет, который ведет в подвал. Дверь в него плотно закрыта и туда никто и никогда не ходит. Казалось этот пролет и двери остались лишь как дань прошлому, как вещи, которые вместо того, чтобы выбросить целенаправленно складывают на верхнюю полку шкафа и больше никогда оттуда не достают.

На двери был массивный, металлический замок и к ней был пододвинуть пустой, перевернутый деревянный ящик, на котором любил сидеть Даниил, подтянув к себе ноги. В особенно тяжелые дни, он сгибал ноги и утыкался лбом в колени, обнимая себя за плечи, становясь ещё меньше, чем есть. Ему хотелось занимать как можно меньше места, как будто это давало ему немного успокоения и безопасности. Иногда он так крепко прижимал лоб к коленям, что на нем оставались розоватые круги.

Лампочка была старая с черноватым налетом, как бывает в заброшенных зданиях и никто не спешил её менять из-за того, что сюда не было нужды ходить. Даже любопытные школьники сюда не захаживали, потому что не видели смысла. Все знали, что здесь полумрак и одинокая старая дверь и от того интерес ни у кого не просыпался.

Лишь Даниил находил в этом что-то романтично-трогательное, как будто место из прошлого. Ему нравилось представлять, что с каждым шагом в полумрак он все дальше и дальше отходит в прошлое, как будто он персонаж какого-то научно-фантастического фильма, в котором есть параллельные вселенные и порталы.

Когда он здесь, возможно, по школе бегают не его одноклассники, а их родители. Его отец ещё его одногодка и даже не задумывается о детях.

Когда ему приходится уходить с этого места, он чувствует разочарование, которое ему удается угомонить мыслями, что любое путешествие во времени опасно и, если надолго задержаться в прошлом, портал может закрыться и он больше никогда не сможет вернуться назад.

Он большую часть перемен сидел на ящике, возле него лежал пакет, с которого он достал бутерброд. Он почти доел, когда услышал грохот. Это был единственный недостаток этого места – когда кто-то бежал по лестнице на пролет выше этот звук звучал громоподобным эхом. Казалось, что этот звук ударяет по ушным перепонкам. Его одногодки любили перепрыгивает через ступеньки две, а бывало и три. Чемпионы в этом бессмысленном состязании могли перепрыгнуть через четыре или пять ступенек.

И каждый такой прыжок, как будто, отдавал гонгом в его голове.

Наверняка очередной мальчишка, по звуку, перепрыгивает через три-четыре ступеньки. Когда тот хватался за металлический поручень, чтобы не упасть, становилось ещё более шумно, а поручень вибрировал с еле слышным гулом.

Даниил отложил пол бутерброда, прижав ладони к ушам, зажмурив глаза. Он сильно надавливал на уши, до боли, которую, он казалось, не чувствовал из-за боли от шума. Он не находил в таких ситуациях ничего странного. Существует же чувствительность к громким звукам и не зря же говорят, что, чтобы перестало болеть одно, нужно ударить по второму.

Потому ничего удивительного, что при таких сильных головных болях он не чувствовал боли, даже если прокусывал губу до крови.

Он сжался ещё сильнее, когда после нескольких секунд тишины, раздался ещё более невыносимый грохот. Поручень задрожал, металлический скрежет, когда за тот схватились, и раздалось несколько ударов, а после удивленный вскрик.

Даниил приоткрыл удивленно рот и распахнул глаза, все так же прижимая руки к ушам, глядя на одноклассника, который свалился с лестницы в нескольких метрах от него. Несколько бесконечно долгих секунд нависала оглушительная тишина. Даниилу казалось, что старая теория про эфир неожиданно подтвердилась, а воздух, все пространство вокруг него, пропитала загадочная субстанция, которая скручивалась в спирали, вращалась, напоминала небо на «Звездной ночи».

Но реальность навалилась на него, подобно, неподъёмному грузу. Он смотрел на валяющегося на полу и скулящего, подобно щенку, мальчишку. Он скатился с лестницы, упав в вековую пыль этого, практически, подвала, от чего белая рубашка, которую его мать любовно выглаживала, стала сероватой. С несколькими черноватыми особенно заметными пятнами. Правый рукав порвался и в ошметках ткани было видно тонкую, мальчишескую руку на которой уже расцветал продолговатый багрово-синий синяк с яркими точками кровоизлияния.

Когда его нога соскользнула с края ступеньки, он попытался схватиться за поручень, что тянулся вдоль лестницы, но рука лишь застряла между двумя металлическими жердями. Синяк, казалось, испепелял болью кожу. Обжигающе-горячая боль распространялась по руке, как будто он не ушиб её, а прислонился к раскаленному металлу.

Но более всего болела левая нога. Он слышал хруст и несколько секунд боли не было, а после она ударила по рецепторам, заставляя его хныкать, а слезы катились по ещё детскому личику, смывая пыль.

Он бессознательно тянулся к поврежденной ноге, подобно слепому котенку, шаря руками, но каждый раз их одергивал, начиная всхлипывать громче, когда чувствовал резкий, новый прилив боли или ощущал некую неправильность в своей конечности.

Его нога была неестественно повернута, что вызывало у Даниила кислый комок тошноты в горле, который он не мог проглотить. Штанину пробил белый, острый осколок кости, а вокруг него ткань уже пропиталась бурой кровью.

Кость поблескивала в тусклом освещении, покрытая то ли спекшейся кровью, то ли ошметками мышцы.

Даниила пробивала крупная дрожь, он смотрел на своего одноклассника, который потерял всю свою браваду, всхлипывал и постанывал. Хотя всегда был одним из организаторов всех шуток над ним. Всегда громко смеялся, бросался шуточками и задирал нос. Всегда первый на физкультуре, чтобы перепрыгнуть через козла или бросить ему в голову мяч, или чтобы запихать в его рюкзак петарды, а после громко смеяться, подобно лошади, от того как Даниил испугавшись дергается, отдергивая руку.

Сейчас Даниил сутулился, казалось, даже не дышал, не желая, чтобы его заметили. Но одноклассник все равно открыл глаза, затуманенные слезами и болью и прищурился, как будто не верил своим глазам или то, что он видел было очень размыто, подобно чему-то на дне мутноватого водоема.

Даниил вжался спиной в двери до боли, наверняка, завтра на торчащих лопатках появятся темные синяки.

– Цвирко, – всхлипнул мальчик, с шипением болезненно втягивая воздух, через сжатые зубы, – позови учителя. Помоги, помоги мне.

Даниил ещё сильнее вжался в двери, чувствуя, как острый край криво забитого гвоздя надавливает на кожу, в том месте тут же стало горячо, как будто выступившие капли крови были каплями лавы.

Он вжимал пальцы в предплечья, от чего кончики пальцев побелели, а на предплечьях наверняка останутся небольшие точки-синяки. Его зелено-коричневые глаза были широко распахнуты, а взгляд такой неосмысленный, что складывалось впечатление, что он совершенно слеп.

– Даня, – заныл мальчишка и Даниил дернулся, как будто его неожиданно ударили.

Он никогда не называл его Даней, он никогда даже по имени не называл. Всегда Цвирко, если не что-то похуже. Чаще всего это обидные, полуцензурные прозвища.

Даниил аккуратно спустил ноги с ящика, все ещё обнимая себя, не сводя взгляда, широко распахнутых глаз, с одноклассника. Ему казалось, что его зрение в одно мгновение приобрело способность фотографировать увиденные картины и отпечатывать их в мельчайших деталях у него в голове.

Кровь, что пропитывала штанину, торчащая кость, пальцы, испачканные в крови и несколько полос размазанной крови на грязном полу. И полное страдания лицо.

Его одноклассник что-то продолжал говорить, но Даниил не слышал ничего кроме биения сердца в своих ушах.

Чтобы выйти ему нужно было пройти возле своего одноклассника, но одна мысль об этом как будто ушат холодной воды обливала его и вызывала крупную дрожь и холодный пот.

В ушах не прекращался гул, подобный белому шуму, а губы его одноклассника продолжали шевелиться в просьбах, но Даниил не слышал ни слова. Он видел, как искажаются черты его одноклассника, болезненно морщится лоб и дрожат губы. Но внутри не было никакого отзвука сочувствия или же желания прекратить страдания мальчишки. Он совершенно не думал об этом. Как будто это был не живой человек, а плюшевая игрушка, чей шов распоролся.

Ногти впивались в кожу, оставляя кровавые полумесяцы на ладони Даниила. Он сделал неуверенный шаг в сторону своего одноклассника, не сводя взгляда с него. Его одноклассник сжимал веки, наверное, из-за боли, но слезы все равно катились.

Он открыл их, когда услышал, или же скорее почувствовал, приближение Даниила и крупно вздрогнул от чего тут же всхлипнул и захныкал. Ногу пронзила очередная обжигающая волна боли из-за движения.

В тусклом свете глаза Даниила на его бледном лице казались обжигающе зелеными, холодными, похожими на стеклянные глаза фарфоровых кукол. Его синяки под глазами, казались практически черными, от чего создавалось ощущение, что вместо глаз у него впадины на дне которых клубится зеленое, холодное пламя.

Даниил все время кусал губы и сейчас они казались неестественно красными, с множеством ранок. Он вызвал в душе и так испуганного мальчишки какой-то инстинктивный ужас.

– Даня, – хриплым шепотом начал он, – пожалуйста, Даня, позови кого-то.

Все это как будто происходило не с Даниилом, ему казалось, что он будто смотрит за чьими-то действиями со стороны. Инстинктивно совершает какие-то телодвижения даже не задумываясь и без возможности вспомнить потом делал ли это он.

Он зашел в кабинет за своим рюкзаком, но, когда пришел домой он не помнил как сделал это. И тем более он не помнил был ли кто-то в кабинете или нет. Тогда там сидело несколько мальчишек и три девочки, которые его проигнорировали, но мальчишки вслед закричали парочку обидных фраз, за которыми скрывали любопытство по поводу того куда же он направляется.

Он пришел домой раньше обычного. Его мама сидела в комнате и смотрела телевизор, укутавшись в плед. Она немного наклонила голову, разглядывая сына и поинтересовалась почему он так рано. Даниил не задумываясь сказал, что у него немного болит живот.

Ира улыбнулась сыну и похлопала рукой рядом с собой, приглашая его присоединиться. Он оставил рюкзак на полу в коридоре и присел рядом с мамой, прижавшись к её боку. Его плечи обняла тонкая мамина рука. Ира в последнее время очень похудела и постоянно мерзла от чего куталась в одеяла и пледы.

Даниил положил голову на мамино плечо, неосмысленным взглядом глядя на экран телевизора, там показывали какое-то бессмысленное шоу. Его волосы нежно поглаживали, перебирали темные пряди и убирали их с глаз. Даниил расслабился под касанием материнской руки, прикрыв глаза. Ему казалось, что напряжение, что все это время сковывало его, делая его движения прерывистыми и какими-то резкими, наконец-то отпустило его.

Они долго сидели в тишине, вскоре, мама накинула и на него плед и они наслаждались молчаливой компанией друг друга. До того времени как не затрезвонил телефон. Его звук разрезал привычный шум телевизора и еле слышный гул улиц. От его резкого звука у Даниила головная боль вспыхнула подобно вспышке перед глазами.

Ира вставала медленно, как будто её конечности затекли или же как будто она в мгновение постарела до восьмого десятка. Она шла к телефону так невыносимо медленно.

Даниил подтянул к себе колени и плотно зажмурил глаза до цветных кругов. Плотно прижал руки к ушам, пытаясь заглушить резкий звук телефона.

– Алло, – ответила его мать.

Даниил не слушал слов, он слышал только встревоженную интонацию. Ему казалось, что произносимые слова были иностранном языке. Но гораздо позже, лежа в своей кровати он мог восстановить этот разговор, повторяя его мысленно, как будто реставрировал произведение искусства.

Его мать положила трубку домашнего телефона и какое-то время стояла возле тумбы на которой он стоял, смотря перед собой. А после так же медленно начала возвращаться слегка шлепая босыми ногами. Ира замерла над сжавшимся Даниилом и стояла так несколько секунд, а после присела на корточки и отняла его руки от его ушей, надеясь, что тот посмотрит на неё.

Её намерение осуществилось и Даниил посмотрел на неё большими, влажными глазами, глядя в которые Ира не могла даже допустить, что её ребенок может навредить кому-то намеренно. Или не прийти на помощь нуждающемуся.