Нестор

Болело все. Болела голова и сердце, подбрюшие и конечности, кровеносные сосуды и нервные узлы. Каждый день открывались новые раны. По жилам к ним неслась инфицированная ужасными вирусами кровь, которая не сворачивалась, а только приносила новые страдания. Органы не выполняли предназначенных им функций, не подчинялись присланным из головы приказам. Каждая частица огромного тела враждовала друг с другом. Сердце, уставшее от инфарктов, то останавливалось, то опять начинало биться, посылая на периферию солдат-лейкоцитов, пытаясь спасти от гангрены то, что еще можно было спасти. Но теперь и периферия посылала бороться с инфекцией своих солдат. Конечности отпадали от некогда могучего тела и жили самостоятельной жизнью, производя своих воинов, и в месте, где все эти защитники сталкивались, появлялся новый нарыв, который превращался в кровавую рану. В организме поселились бациллы террора, анархии и охлократии, которые безжалостно терзали его.

Империя умирала в муках.

1

Первый день лета 1918 года был не лучшим временем для путешествий и загородных поездок. Однако Казанский вокзал старой столицы нового государства кипел водоворотами людей.

Два студента-железнодорожника в форменных темно-синих костюмах, с маленькими чемоданчиками в руках покинули здание Николаевского вокзала Москвы, пересекли площадь и с потоком людей влились в Казанский. Александр Иосава и Константин Зервас вроде бы и не торопились. Куда торопиться студентам Института инженеров путей сообщения? У них ни денег, ни имущества. Однако, оказавшись под сводами Казанского вокзала, они вздохнули с явным облегчением. Узнав, что стоявший на платформе состав отправляется, кажется, на Ростов, они поспешили присоединиться к толпе, атакующей вагоны.

– Не торопитесь, господа-товарищи! Это не последний поезд! Наверняка будет еще! – Кондуктор отталкивал людей от двери, пытаясь хоть как-то упорядочить рвущуюся в вагон толпу и самому удержаться на месте. Вагон действительно брали чуть не приступом. Ни о каких билетах или приличиях разговора быть немогло. Платформа была полна людей, груженных чемоданами, мешками, картонками, пытавшихся побыстрей пробраться внутрь и занести как можно больше своего багажа. Полиции давным-давно не было и в помине, не видно было ни красногвардейцев с алыми повязками, ни рабочей милиции, поэтому всем руководили сила и напор. Иосава и Зервас прижали к груди свои студенческие чемоданчики и приготовились к штурму.

Вдруг невообразимый шум толпы прорезал крик:

– Помогите, помогите же! Убивают!

Крик растворился под высокими сводами перрона. Кто-то кричал совсем рядом, но никто даже не обернулся. Не до того, каждый за себя. Отчаянный крик раздался снова, и, к огромному удивлению студентов, уже на грузинском:

– Помогите! Хоть кто-нибудь! Помогите!

Иосава и Зервас одновременно развернулись и, не сговариваясь, работая локтями, стали проталкиваться на крик.

2

Удивительно, просыпаться и не вставать, еще понежиться, потянуться, позевать, а если хочется, то и опять заснуть. Часы за стеной у капитана Ларина пробили один раз. Николай Васадзе точно знал – половина седьмого. В казарме в это время все вскакивали и как угорелые мчались приводить себя в порядок, чтобы через двадцать минут стоять готовыми к утренней молитве, потом физические упражнения, завтрак, а уж затем начинались каждодневные занятия и подготовка к воинской службе в звании подпоручика. Васадзе запрокинул голову к окну. Нет, неба из окна не видно. Ровно год назад их курс вывезли в летний лагерь, в Серебряный бор на Ходынке, где они расположились недалеко от летного поля Московского общества воздухоплавания. Тогда впервые он увидел, как, весело подпрыгивая, уносились ввысь крылатые машины. И пока они на земле, в пыли разбегались, строились в роты и отрабатывали полевые упражнения, эти вертлявые создания парили над Путевым дворцом, падали и опять взмывали в голубую бесконечность. Как эта несуразная конструкция, больше похожая на стрекозу, чем на птицу, может так парить? И что из нее видно? Это ведь не тоже, что подняться на гору и посмотреть вниз, или даже стоять на краю пропасти и заглядывать в бездну. Все равно под ногами земля – твердо и надежно. А там снизу, сверху, кругом— пустота, ничего нет. Это как прыгнуть с обрыва в воду и не долететь, так и висеть бесконечно. А воздух там какой? Такой же голубой, как снизу? А ветер – он как ураган? Вон как развеваются шарфы пилотов. Устоять было невозможно, небо и аэропланы покорили его. Конечно, он видел эти чудесные создания и раньше, но так близко, стоящие в ряд, отдыхающие машины и тут же летающие ввыси их собратья – так близко никогда. Вот тогда он и решил, что будет не пехотным офицером, а авиатором.

В первый же свободный день, когда после воскресной службы юнкерам дали увольнительные, Васадзе отправился на Ходынку. Императорское московское общество воздухоплавания располагалось в одноэтажном здании с мансардой. Императора уже не было, но общество еще называлось по-прежнему. Видимо, из-за воскресного дня там было пусто. Только на входе за столом сидел дежурный, молодой мужчина лет тридцати, с повязкой на левом глазу, усы, как у кавалериста, загнуты кверху, в руках журнал «Техника воздухоплавания». Так как в форму он одет не был, Васадзе не смог определить, кто перед ним, но посчитал, что это все-таки должностное лицо, а потому доложил о цели своего прибытия по полной форме. Дежурный откинулся на спинку стула, улыбнулся, кинул журнал на стол.

– 

Что, юнкер Васадзе, хотите летать? Это хорошо. Пилоты нам нужны. Я поручик Самсонов.– Он встал и протянул руку. Видимо, дежурство прискучило поручику и он был рад поговорить с кем-то.

– Наши… – он скривился и ткнул в журнал,– все еще недооценивают авиацию. А ведь мы только начинаем. Вот смотри. Господь где сидит? На небе. И оттуда правит миром. И получается, кто правит в небе, тот решает судьбу тех, кто на земле. Так что вы правильно решили.

Поручик вывел Васадзе на веранду.

– Наших много гибнет. Первый раз меня в шестнадцатом ранили. В ногу. Только через полгода смог вернуться в отряд. Прихожу, а старых – почти никого. Кто погиб, кто ранен. За год весь отряд меняется.

Они смотрели на разномастные, разнокрылые аэропланы.

– Но вы не пугайтесь. Стоит один раз подняться в небо – и забываешь обо всем на свете. Вы во сне летали? – вдруг спросил он.– А это, поверьте мне, во сто крат лучше! Так что приносите разрешение от начальника вашего училища – и три дня в неделю к нам. Сможете? Далековато будет, из Лефортово-то.

Начальник училища генерал-лейтенант Хамин был военным старой закалки, а потому на новомодные аэропланы смотрел с сомнением и счел своим долгом попытаться отговорить юнкера от столь неудачной затеи:

– Ну, сказали бы в кавалерию, я бы еще понял. Все-таки Кавказ, кони, кровь кипит— все ясно. Но аэропланы? Как же вы такое удумали?

– Ваше превосходительство!– Васадзе тут же поправился:– Извините. Господин генерал! Аэроплан— это тот же скакун, только более быстрый. И через горы перемахнет, и через моря перелетит, и врага поразит не хуже штыка. Я уверен, господин генерал: аэропланы – это будущее. Это как корабли: были парусные, а теперь даже подводные есть.

Генерал раздвинул усы в улыбке.

– Ну-ну! С морями и горами вы, юнкер, погорячились, но я не буду чинить препятствий. Да и военное ведомство поддерживает эту…– он неопределенно повертел руками,– идею. От утренних занятий освободить я вас не могу, а после обеда за свой счет – идите, летайте.

Он сделал строгое лицо и добавил:

– Чтоб к семи, к вечерней поверке, быть в училище.

Инструктором Васадзе назначили поручика Самсонова.

– Вы не смотрите, что у него один глаз,– сказал председатель общества воздухоплавания. – Для боя маловато, а чтоб учить— вполне хватает. После этого ранения его и списали. Самсонов – пилот-ас, семь сбитых немцев.

Действительно, поручик Самсонов любил самолеты. Как цыган знает норов каждой лошади в своем табуне, так и он похлопывал парусиновый или фанерный бок аэроплана, ласково называл скаутом и приговаривал:

– Моран Парасоль – хороший скаут, двухгодовалый, дуксовский, получше лебедевского будет. А это Сопвич, прекрасная машина, скорость— как молния, 160 километров в час. Молодцы! Умеют англичане!

Самсонов и Васадзе подошли к странному биплану, сбоку похожему на санки.

– А начинать будем с этого. Не смотри, что на вид неказист, зато в управлении хорош, высоту набирает ровно, без провалов и скорость развивает неплохую. Не англичанин, конечно, но неплохо. Когда освоишься на четырех крылах, перейдем вот к этому французу.

Самсонов указал на стоящий рядом длинный фюзеляж Депердюссена. Прошли лето и осень. Васадзе начал с неказистого Кодрона и закончил скоростным Сопвичем. В октябре он получил диплом пилота-авиатора, которому радовался больше, чем ожидаемому в январе выпуску из училища. Он уже решил, что будет проситься в действующий авиаотряд. На любой участок фронта. Главное – чтоб летать.

А вскоре начались кровавые ноябрьские события, и все изменилось. После того как юнкера Алексеевского училища, оставшись верными присяге, оказали военное сопротивление новым властям и потерпели поражение, большевики закрыли учебное заведение. Последовавший за этим беспощадный террор заставил юнкера Николая Васадзе затаиться, «лечь на дно», как говорили его новые друзья. Вообще-то надо было уезжать домой, в Тифлис, но обещание товарищей и ожидание, что эта власть долго не продержится, задержали его в Москве. А потом появилась Надежда, и Николай узнал, что иной раз женские руки могут держать крепче морского узла.

С Надеждой Родиной он познакомился в ноябре прошлого года, когда после баррикадных боев тащил на себе раненого капитана Ларина. Тащить пришлось далеко, в Лефортово, где в квартале от училища капитан со своей семьей держал квартиру. Его жена, Нина Васильевна, оказалась женщиной сильной: увидев раненого мужа, быстро и умело взялась обмывать и перевязывать раны. Пока усталый Васадзе, откинувшись в кресле, отдыхал и переваривал последние события, она успела сбегать за доктором, успокоилась, что раны не смертельные, уложила испуганных детей спать и только после этого обратила внимание на молодого юнкера, спасшего ее мужа от смерти. От смерти – потому что раненых и взятых в плен офицеров и юнкеров победители расстреливали или вешали на месте. Большевики не теряли время на суды и следствия, действовали быстро и жестко. Перед казнью, правда, выкрикивали: «Именем революции!»

Так Николай Васадзе, без одного месяца подпоручик, остался в квартире капитана Ларина. Училище закрыли, в казармы заселились красногвардейцы, идти ему было больше некуда. На улицах и вокзалах проводились усиленные проверки и обыски, надо было затаиться и выждать. Квартира была большая, из четырех комнат, общей кухни и туалета. Две комнаты принадлежали Лариным, одна— банковскому служащему, который месяц как уехал в Киев, да, видимо, там и застрял. В четвертой жила Надежда Родина со своим трехлетним сыном.

С мужем Надежде не повезло. На работе тихий почтовый служащий, в трактире становился рьяным патриотом державы и, придя домой, вымещал злобу на германцев на бедной женщине. Через полгода после начала войны на волне пьяного патриотизма он оставил беременную жену и записался добровольцем на фронт, где и погиб в одном из первых боев.

– Одна от него польза,– говорила Надежда,– хоть пенсию оставил нам с Кирюшей.

Оставшись одна, без мужа, с маленьким ребенком, несмотря на все трудности военного времени, Надежда расцвела и в свои двадцать пять лет стала прелестной женщиной. На нее стали обращать внимание, и недостатка в поклонниках не было. Но она не торопилась – не хотела ошибиться во второй раз и осторожно выбирала для Кирилла нового отца.

С Васадзе она познакомилась на второй день, когда тот остался у Лариных. Выйдя утром на кухню приготовить завтрак, навстречу ей из-за большого общего стола поднялся, по-военному склонив голову и даже прищелкнув каблуками, среднего роста симпатичный молодой человек. Светлые коротко стриженные волосы, чуть более темные, мягкие усы, зеленоватые, с медовым отливом смелые глаза, прямой аккуратный нос. Гимнастерка с алыми погонами Алексеевского военного училища подчеркивала крепкую широкоплечую фигуру. Нина Васильевна, которая хлопотала тут же, познакомила их.

– Наденька, – сказала она,– если вы не против, он поживет здесь некоторое время? Мы ему очень обязаны, а идти ему некуда.

– Пусть живет. – Улыбнулась Надежда. – Но вот погоны придется спороть. Так будет лучше.

Вечером на кухне на огромном сундуке, где хранили скудные продукты, Васадзе устроили постель.

– Будете охранять муку от мышей,– пошутила Нина Васильевна.

Но долго охранять не пришлось – уже через неделю Николай перебрался к молодой вдове, и неширокая кровать Надежды вполне уместила их обоих.

Через месяц капитан Ларин был уже на ногах. Злой, угрюмый— Васадзе его не узнавал. Некогда прямой, упругий, уверенный в себе фронтовой офицер ссутулился и бесконечно курил папиросы на кухне с открытой форточкой, вымораживая и так плохо обогреваемую комнату. Он мучился не из-за ноябрьского поражения и даже не из-за погибших друзей – солдаты гибнут на войне, – а из-за своей страны, которая катилась в тартарары. За которую он воевал, которую любил и в непобедимость которой верил, и которая принесла ему такую боль и разочарование. Человек действия, он не мог долго оставаться в унынии и неопределенности.

В начале января большевики из пулеметов расстреляли демонстрацию рабочих в Петрограде. Были убитые, раненые. Это событие опять свалило в постель поправлявшегося Ларина.

– Как он мог? Этот подлец Подвойский! Он же в духовной семинарии учился! – клял он организатора этого расстрела. Нина Васильевна прикрывала ему рот ладошкой и умоляла не пугать детей.

И только в середине февраля что-то произошло. Капитан пришел домой изменившимся, вернувшим свою былую форму: плечи расправлены, голова уверенно поднята, а глаза светились тайной и надеждой. Как будто он обрел цель и вернул смысл существования. Вызвав Николая, он устроился с ним в уголке кухни и под пение вечерней метели долго ему что-то говорил. Васадзе слушал капитана, все больше поражаясь услышанному. Уже больше двух месяцев он, привыкший к ежедневным тренировкам и занятиям, ничем не был обременен. И это угнетало его. Не мог двадцатилетний юноша сидеть на месте, прятаться и чего-то бояться. Накопившаяся энергия, многими годами натренированное тело требовали действий. То, что предлагал капитан Ларин, в корне должно было изменить его жизнь, и не только само существование, но и все устоявшиеся принципы и убеждения. С двенадцати лет его готовили к профессиональной воинской службе. Подобно его отцу, полковнику Васадзе, он должен был посвятить свою жизнь армии. Понятия чести, долга и дисциплины закладывали ему сначала в кадетском корпусе, а затем в училище. Капитан же предлагал нечто невообразимое, никак не совместимое с его юношеским максимализмом.

– Я не предлагаю тебе становиться убийцей или грабителем,– говорил вполголоса Ларин.– Есть люди, которые думают о своей родине, которым не нравится этот порядок, построенный на крови наших соотечественников, который попрал не только наши права, но и нашу честь, традиции, веру. Если инфекцию не уничтожить сейчас, пока она только набирает силу, то она уничтожит нас всех. Для этого нужны деньги, оружие и верные люди. У нас есть сведения, где взять деньги, но не хватает оружия. Знаем, где оружие, но не хватает людей, умеющих обращаться с ним.

Видя сомнение в глазах юнкера, Ларин откинулся назад, прислонился к стене, сказал почти ласково:

– Ты пойми, Николай: все изменилось. Сами понятия справедливости и мироустройства. То, что раньше было хорошо, сейчас оказывается плохо. То, что мы считали правдой, сейчас объявляют ложью. Большевики кровавым плугом пройдутся по нашей стране, они сожгут хлеба и вырастят полынь. Если мы согнемся, если покоримся, то больше никогда не сможем спокойно жить со своей совестью. Это все равно что простить человеку, который обесчестил твою мать. Ты бы простил?

– Но, господин капитан, вы предлагаете самый настоящий вооруженный налет! Одно дело война, ну, даже баррикады, враг перед тобой, это честно, а здесь надо подкрасться, убить, украсть.– Васадзе никак не ожидал от своего командира такого предложения.

– А это и есть война. У нас есть враг, цель, и нам есть что защищать. А насчет грабежа и всего остального – воспринимай это как военную операцию. Вылазка в тыл врага по всем правилам, как вас учили. И имей ввиду: цель у нас не украсть— домой принести. Мы не уголовники. Мы боремся со злом. С красным злом. Пора, юнкер, выполнить долг перед родиной.

Ларин встал. Положил руку на плечо Васадзе.

– Ты подумай. Не долго. И не называй меня «господин капитан», я тебе больше не командир. Если бы не ты, я бы здесь не стоял. Называй меня Алексей Петрович.

Николай думал до утра. Вернее, до тех пор, пока не оказался в теплых объятиях Надежды. Утром же, плохо выспавшись, встретившись на кухне с Алексеем Петровичем, дал согласие.

С тех пор прошло три с лишним месяца. За это время он принял участие в нескольких эксах на почту, на машину, перевозившую деньги, устроили налет на оружейный склад Биткова, в самом центре, на Лубянке, и даже на казарму красногвардейцев в Балашихе. Он состоял в боевой группе из десяти-двенадцати человек, в основном офицеров и юнкеров, но иногда в налетах принимали участие и профессиональные боевики из анархистов «Черной гвардии» и кадетов. После удачной операции каждая из участвовавших сторон брала свою долю оружия и денег. Средства распределялись между партиями и организациями, но так как не было единого центра сопротивления, это все больше смахивало на обыкновенный грабеж. Терялся смысл налета, цель становилась все более расплывчатой. Большевики не то что слабели, а наоборот, казалось, набирали силы. Люди гибли с обеих сторон, поэтому налеты и следовавшие за ними расправы становились все более жестокими. От всего этого Васадзе приходил в уныние. Рассказав о своих сомнениях Алексею Петровичу, тот покачал головой, и из его слов Николай понял, что Ларин и сам уже не уверен в правильности выбора.

– Каждый тянет на себя. И все кричат, что только они являются спасителями России, что только их идея верна, других даже слушать не хотят. Тут тебе и «Союз возрождения России», и «Единая великая Россия», и какой-то «Правый центр». А нет никакого центра! Ни координированности, ни общего плана действий. – Алексей Петрович сокрушенно качал головой. – Многие стали сотрудничать с большевиками, даже из наших прославленных офицеров. Ты знаешь об этом?

Конечно, он знал. Сам геройский генерал Брусилов, в прошлом году посетивший их училище и, вспомнив тифлисское детство, перебросившийся парой грузинских фраз с Васадзе, теперь помогает большевикам строить рабоче-крестьянскую армию. Но хуже было, что под красные знамена встали некоторые его однокурсники, а они могли узнать его в лицо.

Вот и сейчас, ранним июньским утром, Николай Васадзе проснулся с головой, полной тревоги и неясных чувств. Рядом тепло дышала ему в шею Надежда. Глядя на нее, уходили тяжелые мысли, а руки стремились приласкать, прижать к себе это мягкое доверчивое тело. Даже зимой, когда в их маленькой комнатушке тепло еле ощущалось, они ложились в постель голыми, чтобы ничто не разделяло их, и грели друг друга своими телами и любовью. Николай осторожно поцеловал ее в губы, а рукой, легко проведя по спине, стал гладить упругую округлость бедра. Надежда открыла глаза и приподнялась. Убедившись, что сын спит, повернулась, давая больше места рукам. Радуясь этой утренней шалости, она вернула ему поцелуй, рука скользнула вниз по крепкому мужскому животу, нашла, приласкала и проверила на прочность.

– О, наш генерал уже готов,– прошептала она ему в губы, перекинула через него ногу, устроилась поудобней и зарылась лицом в подушку, чтобы стонами не потревожить хрупкий утренний сон ребенка.

***

Центральная телеграфная контора на Мясницкой открывалась, как и прежде, ровно в девять утра. Почти два года, в месяц раз, Николай Васадзе приходил сюда получать присланные из дома деньги. Письма приносили прямо в училище. Но в последнее время денежные переводы прекратились из-за полного расстройства финансовых институтов страны. Единой денежной системы больше не было, каждое новое государство, а то и губерния или даже просто город, пользовались своими денежными знаками. Письма иной раз еще приходили, но все реже и тревожней. Родители беспокоились, и не напрасно. В этом году писем не было вовсе, но Николай все равно ходил на почту проверить, не пришла ли какая-нибудь весточка до востребования, и сам слал короткие сообщения: у меня все хорошо, не волнуйтесь. А вдруг хоть одна дойдет до адресата?

На этот раз повезло. Почтовый служащий с сомнением протянул Васадзе телеграмму и сказал:

– Абракадабра какая-то. Вы-то поймете?

Николай был рад, как получивший подарок ребенок. Растягивая удовольствие и все больше волнуясь, он вышел из здания телеграфной конторы, нашел пустую скамейку тут же, на Чистопрудном бульваре, и только после этого прочитал телеграмму. Он понял, почему удивился служащий. На приклеенных к бланку бумажных полосках русскими буквами по-грузински было написано всего три слова: «Возвращайся. Нужен Родине». У Васадзе защемило сердце. Отец. Только отец мог послать такую короткую и емкую, как приказ, телеграмму. Он два года не был дома, не видел родителей, но, судя по тексту, можно было сделать вывод, что там все в порядке и они ждут его возвращения. Васадзе успокоился и только потом осмыслил призыв отца. Нужен Родине. Какой родине? Разве здесь не его родина, разве не ей он присягал на верность? Но и там, в Грузии, тоже его родина, и ей он нужен. А здесь он нужен кому-нибудь? Вот и императора уже нет, и родное училище закрыли, и война закончилась, а большевики продались германцам. Так кому он здесь нужен? Васадзе улыбнулся. Наверное, он нужен только Надежде, ведь она тоже Родина.

– Вот ты-то мне и нужен, голубчик!– продолжил его мысли чей-то выкрик. Васадзе среагировал моментально: вскинул голову и увидел быстро приближавшегося к нему человека, а за ним, чуть отстав, еще двоих. Васадзе сразу узнал его. Юнкер Петросов. Он и в училище был не лучшим товарищем, а после бала в 1916 году в честь именин царевича Алексея, когда сибирская красавица Лена Хорошина явно предпочла юнкера Васадзе, стал если не врагом, то недругом точно. И как это часто бывает – односторонне. Если Васадзе совсем не интересовался Петросовым, то тот явно считал Васадзе соперником и всячески, то сарказмом, то неуместной иронией, пытался того уколоть. После октябрьского переворота Петросов в училище больше не появлялся. Как говорили, он перешел к большевикам, а теперь, как уже точно знали, он работал в недавно созданном ЧК. Он был опасен, так как в лицо знал не только юнкеров и офицеров Алексеевского, но и принимавших участие в баррикадных боях юнкеров Александровского училища. В майских арестах, когда готовившееся в Москве антибольшевистское восстание потерпело крах, Петросов принимал самое активное участие. Все члены боевых групп знали: от него пощады не жди.

– Мамлюки особенно опасны,– говорил отец Николая полковник Васадзе.– Они всячески пытаются доказать свою верность новым хозяевам.

Николая сорвало со скамейки и взрывной волной бросило на Петросова, уже достававшего из кобуры револьвер. Чекист скорей ожидал, что Васадзе попытается убежать, но никак, что тот набросится на него. Он остановился и наконец вытащил револьвер, но поднять его не успел. Спереди всей массой налетел Васадзе, а сзади на него натолкнулись подоспевшие красногвардейцы. Все четверо повалились на землю, и в ясном утре Чистых прудов раздались крики и ругань. Красногвардейцы, запутавшись в ремнях своих длинных винтовок, пытались выбраться из-под тел двух бывших юнкеров. Изловчившись, Васадзе удачно ударил Петросова в челюсть и только после этого смог освободиться из его цепких объятий. Укрывшись в лабиринте московских проходных дворов, он услышал запоздалый тройной выстрел. Петросов срывал злость на воробьях.

Уже подходя к дому Лариных, Васадзе разжал кулаки. В правом все еще была зажата скомканная телеграмма. То, что его мучило последние две недели, вдруг решилось само собой. Да, здесь ему не место, он не боевик, не экспроприатор, как это красиво называют, и тем более не мышь, вынужденная вечно прятаться. Он считал себя офицером, значит, и вести себя надо как офицер – всегда лицом к лицу с врагом. По военной привычке разложив все аргументы на за и против, он пришел к грустному выводу – здесь его держит только Надежда, а потому надо выбирать: или женщина, с которой тебе хорошо, или Родина, которая зовет, хотя бы телеграммой отца. Васадзе вышел к Яузе и остановился возле моста. До дома совсем рядом, надо принимать решение, откладывать больше нельзя. Надо признать: здесь они потерпели поражение. Чекисты рано или поздно доберутся и до квартиры Лариных. И что, опять прятаться, опять скрываться у незнакомых людей? И что хуже всего, из-за него неприятности будут и у Надежды. Ее подставить он никак не мог. Ответ напрашивался один. Надо возвращаться домой, откладывать смысла нет. Он никому больше ничего не должен. Единственное, что его смущало,– как все это сказать женщине, которая столько времени делила с ним любовь и тепло. Будто он ее предавал.