Нестор

3

Никогда Фома Ревишвили не был так близок к успеху, как сейчас. Казалось, Октябрьский переворот указал ему путь, как быстро обогатиться и получить долгожданную свободу и независимость от отцовской покровительственной опеки. Недавно ему исполнился двадцать один год, и он рвался сделать что-то самостоятельно. Студент-экономист Московского университета без участия Маркса претворял в жизнь постулат: деньги – товар – деньги. Тогда как в Москве уже явно ощущалась нехватка товаров первого потребления, которая скоро должна была превратиться в настоящую катастрофу, Фома точно знал, где этот товар есть, и точно знал, у кого есть деньги, чтобы этот товар купить. И он сплел красивую цепочку плавного перехода денег в товар, а затем обратно в деньги. Звенья этой цепочки были подобраны случайно, но ему хватило ума увязать их вместе.

За полгода своей коммерческой деятельности Фома Ревишвили накопил полторы тысячи – не керенских липовых, которыми оклеивали стены, рублей, а царских золотых червонцев. Но нужно было еще, в два раза больше, именно во столько, как он рассчитал, обойдется открытие собственного, не зависимого от отца производства. Нет, он любил своего отца и уважал его ничуть не меньше, чем все остальные в его родном городке Ткибули. Ведь Прокофий Ревишвили был крупным купцом, уважаемым человеком и несколько прижимистым, но все-таки благодетелем. Однако он не доверял новым идеям сына, призывавшим параллельно с торговлей вкладывать деньги в производство. Зачем распылять средства, зачем рисковать, когда можно хорошо зарабатывать тем, чем зарабатывал еще его отец?

– Заводы и фабрики не наше дело. Для этого есть англичане да немцы. А вот знать их языки надо, и как они лучше нас торгуют, тоже надо знать. Для этого я и трачу деньги на твои университеты.

Что учиться надо, с этим Фома был согласен, но насчет англичан и немцев – нет. Он видел, с какой скоростью растет его маленький городок не только вглубь, но и вширь. Иностранные концессии рыли шахты, добывали уголь, железной дорогой вывозили в Поти, а оттуда – по всему миру. И вот это «по всему миру» так захватило Фому, что благополучная торговля отца казалась незначительной, оставшейся в прошлом веке. А вот он, как только накопит денег, откроет свое дело, свой собственный деревообрабатывающий завод. Ведь доски нужны всем: и шахтам, и железной дороге, и армии, и населению. Фома уже знал, какое оборудование ему понадобится. Технический дом Кессера, что в Тифлисе на Михайловском проспекте, предлагал превосходные немецкие машины из Гамбурга. Понадобится участок земли недалеко от отцовского дома, рядом с железнодорожными складами, а с рабочими и сырьем проблем не будет – кругом сплошные леса. Вот на все это ему и нужно было никак не меньше трех тысяч.

Дела шли настолько хорошо, что, ничуть не сомневаясь в успехе, он уже реально просчитывал все расходы на покупку, транспортировку и монтаж оборудования. Правда, покупке немецкого оборудования мешала война, но и эту проблему решили большевики, подписав в марте капитуляцию. Но зато после расходов пойдут доходы, которые принесут прибыль. Вот об этом, последнем, он любил помечтать перед сном, это убаюкивало его лучше материнской колыбельной. И с этим он просыпался, бодрый, готовый к новым неожиданностям дня.

Сегодня он проснулся не только с этой мечтой – сегодня он встречался с Еленой Андреевной. Все больше возбуждаясь от предстоящей встречи, Фома бросился умываться и приводить себя в порядок. Елена Андреевна была не только его любовницей, но и, сама того не подозревая, источником его благосостояния.

Они познакомились в ноябре прошлого года. Елена Андреевна возвращалась из Петрограда, куда, напуганная октябрьскими событиями, ездила проведать родителей. Фома же гостил там у отцовского партнера по торговым делам. Получив от него небольшую сумму и решив пошиковать, в Москву Фома возвращался в двухместном купе полупустого вагона. Двухместные спальные вагоны первого класса еще включали в состав, но люди, испуганные очередной сменой власти и ужесточением порядков, затаились и, казалось, стали меньше передвигаться. Фома сидел в купе один и досадовал на себя: заплатить такие деньги – и скучать в одиночестве. В общем вагоне было бы веселей, да и дешевле.

– Извините меня, пожалуйста! Вы едете один? – женский голос оторвал взгляд Фомы от темного холодного окна. – Не могли бы вы составить мне компанию?

В дверях стояла молодая женщина лет тридцати пяти, высокая, темноволосая, хорошо одетая и, как показалось Фоме, очень даже симпатичная.

– Одной ехать так неуютно. А время сейчас сами знаете какое,– сказала она. Через несколько минут Фома обосновался в купе, как он уже знал, Елены Андреевны. Горячий чай, ароматные пряники, чудные беседы под монотонный перестук колес, ночь с одинокими огоньками за окном и чувство, будто они одни на всем свете, сблизили их быстро, как это бывает только в поездах. Позже они не могли даже вспомнить, как вместе очутились в постели. Утром, подъезжая к Москве и впопыхах одеваясь, она восхищалась его выносливостью, а он – ее опытностью.

На перроне Елену Андреевну встречал муж, Лев Павлович Каширский.

Через неделю Фома был представлен Льву Павловичу как учитель математики для их сына, десятилетнего Андрюши. Причины нанять педагога у Елены Андреевны были веские. Гимназия, где учился Андрюша, не отапливалась, из-за этого уроки часто не проводились, ходить по улицам небезопасно, как для ребенка, так и для мамы, а отставать по такому предмету, как арифметика, недопустимо. Это вслух, а на самом деле все было намного проще. Елене Андреевне и Фоме негде было встречаться. Студент Ревишвили снимал комнатушку без всяких удобств, немного больше собачьей конуры, на чердачном этаже в доходном доме Афремова, возле Красных Ворот – узкая кровать, умывальник, стол да стул, больше там не помещалось ничего, зато недорого – десять рублей в месяц. Ревишвили-старший вкладывал средства в образование сына, но на все остальное денег давал мало, очень мало. Приводить туда такую женщину, как Елена Андреевна, Фома не мог себе позволить. Зато у господина – теперь товарища – Каширского была хорошая теплая квартира из трех комнат возле Большого Каменного моста. Лев Павлович математику уважал, так как считал ее основой коммерции. Политиков часто меняют, героев – убивают, друзья – предают, и только тот, кто хорошо считает, будет всегда всем нужен, потому что любое государство держится на счете. Сам Лев Павлович считал хорошо, поэтому большевики доверили ему товарно-продовольственные склады Москвы. Это была чрезвычайно ответственная работа. Товарища Каширского обслуживала служебная машина, и он с утра до вечера инспектировал свое огромное хозяйство. В неделю два раза Фома приходил к ним домой и, позанимавшись с мальчиком минут тридцать, остальное время уделял его маме.

Сегодня был как раз такой день. Фома подогрел воду на керосинке, тщательно побрился, кое-как помыл свое худое длинное тело, посмотрелся в зеркало и остался доволен. Высокий, каштановые волосы, темно-карие глаза, нос с маленькой горбинкой. «Грузин, а без усов»,– смеялась Елена Андреевна, но Фома считал, что усы, также как и отцовская торговля, пережиток прошлого. Англичане, что крутились в Ткибули, усов не носили.

Дверь открыла Елена Андреевна. Она была одета в теплый домашний халат, разукрашенный китайскими драконами, волосы собраны высоко на затылке.

– Проходите, Фома Прокофьевич. Дома только мы с Андрюшей. Заждались вас,– громко сказала Елена Андреевна, а шепотом, заглядывая ему в глаза, возбужденная своей бесстыдностью, быстро проговорила:– Под халатом я совсем голая.

В комнате, которая была одновременно и гостиной, и столовой, за круглым обеденным столом, обложенный книгами, сидел мальчик, имя которому дали в честь деда, маминого отца. Учитель и ученик поздоровались по-взрослому, пожали друг другу руки. Андрюше нравился учитель арифметики. По приходе он всегда рассказывал какой-нибудь новый анекдот, а арифметике учил – как будто они играли. Фома давал ему задание и вместе с мамой удалялся в другую комнату, чтобы не смущать ученика. Решив все задачи, мальчик звонил в колокольчик, каким в богатых домах вызывают прислугу. Приходил учитель и проверял выполненную работу. Если все было правильно, ученик получал петушка на палочке, если же были ошибки, он все равно получал леденец. На этом урок заканчивался, и довольные мать с сыном прощались с добрым и веселым учителем.

– А ты знаешь, как рассчитался с извозчиком один татарин? Нет? Так вот. Один умный татарин доехал на извозчике до Рязанского вокзала. Извозчик ему говорит: «С вас три двадцать пять». А тот ему: «Э-э, татарин не дурак! Вот тебе раз – двадцать пять, два – двадцать пять, три – двадцать пять».

Елена Андреевна и мальчик залились смехом.

– Ну, Андрей, так сколько дал татарин извозчику?– Фома вскинул брови и сделал строгий вид.

Андрюша задумался на минуту, пошевелил губами и выпалил:

– Семьдесят пять рубликов, вот сколько!

– Молодец!– похвалил учитель. – Теперь посмотрим, чем мы займемся сегодня.

Фома раскрыл учебник, нашел нужную страницу и стал объяснять новый урок. Объяснять было легко – мальчик схватывал все на лету.

– Фома Прокофьевич! Не хотела вас отвлекать, но не могли бы вы мне помочь? Тут что-то написано по-немецки, не могу разобраться.– В дверях соседней комнаты стояла мама Андрюши.

– Иду, Елена Андреевна. – Фома дал задание.

– Жду твоего звонка, – обратился он к мальчику и потренькал красивым бронзовым колокольчиком.

Соседняя комната была кабинетом Льва Павловича и никак не предназначалась для любовных встреч. Но Елена Андреевна в спальню Фому не пускала, несмотря ни на что, супружеское ложе осквернять она не хотела. Другое дело – широкое удобное кресло мужа или массивный кожаный диван. Прикрыв дверь и подперев ее стулом, Елена Андреевна подтолкнула Фому к креслу, помогла ему раздеться и, распахнув халат, взобралась к нему на колени.

Неожиданный звонок заставил их замереть в самый неподходящий момент, когда они уже, торопясь, подбирались к пику.

– Это телефон! Не останавливайся, продолжай! – прошептала Елена Андреевна и, прогнувшись, дотянулась до трубки аппарата. Как ответственному работнику, Льву Павловичу поставили отдельный настольный телефонный аппарат Симменса, массивный, отделанный латунью, с красиво изогнутым рычагом и элегантной ручкой. Елена Андреевна разговаривала с мужем и одновременно, как опытная наездница, покачивалась на бедрах Фомы. Еще больше возбужденная пикантностью сцены, она в паузах между ответами жадно целовала губы любовника и жарко шептала:

–Еще, еще, только не останавливайся! – и сразу в трубку:– Опять поздно! Почему? Партия груза?

Фома напрягся.

– Спроси, где он? – одними губами, без звука спросил Фома.

– А, в Царицыно? Это далеко.

– Что за груз?—опять беззвучно спросил Фома.

– Мыло, крупа,– повторила ответ Елена Андреевна и, уже еле сдерживая дыхание, бросила трубку, даже не провернув ручку аппарата. Последние судорожные движения – и она сильно укусила Фому за плечо, чтоб не выдать себя криком.

И снова звонок. На этот раз звонил колокольчик. Ученик звал учителя проверить выполненное задание.

Вскоре благодарная Елена Андреевна и Андрюша с петушком в руке провожали Фому. По разным причинам, но довольны были все трое.

– Ждем вас на будущей неделе. – Мама и сын помахали ему рукой.

– Обязательно буду,– в ответ махнул Фома, но мыслями он был уже далеко отсюда.

Ревишвили бодро шагал в направлении Замоскворечья и обдумывал план действий. Значит, на царицынские склады завезли партию товара. Надо узнать точно, что за товар, подготовить людей и переговорить с господином Кренделем. Тот скажет, что именно возьмет, куда доставить груз и сколько за это заплатит.

На царицынских, впрочем, как и на других, складах у Фомы уже были нужные люди, готовые за деньги рискнуть вывезти некоторое количество товара и доставить его в нужное место. А риск был большой. Сначала товар надо было незаметно вынести с охраняемых складов, а затем также незаметно через рабочие заставы доставить в назначенное место. Только после этого похитители получали свое вознаграждение. На любом этапе этого опасного пути их могли разоблачить и по законам сурового времени расстрелять на месте. Всю эту схему, от склада до господина Кренделя, Фома разработал самостоятельно, и даже при провале операции на организатора выйти было сложно, ведь никто не знал ни его имени, ни его места жительства. Единственное, что они сказали бы, что это был кавказец. А кавказцы, как известно, все на одно лицо.

Фома прекрасно понимал: все, что он делал, было преступно, это было самое настоящее воровство, и отец им явно не гордился бы. Но для прикрытия некрасивых делишек всегда находятся оправдания. А что, разве сами большевики не выкрали это государство из рук временного правительства? Еще как выкрали, с оружием в руках, пролив кровь своих граждан, разделив их на своих и не своих. Разве не большевики призывают: грабь награбленное?! Вот и он экспроприирует экспроприаторов, без насилия, без крови. Много ему и не надо. Возьмет только самую малость.

Самым ценным звеном во всей этой цепочке был господин Крендель. Он оплачивал всю операцию, часть денег – купюрами, часть— золотыми червонцами. Червонцы Фома оставлял себе, бумажками рассчитывался со своими помощниками-исполнителями. О связи Фомы Ревишвили с господином Кренделем не знал никто, кроме племянника самого господина Кренделя. Он и познакомил Фому со своим дядей.

Илья Кокоурин был сыном сестры Ефима Кренделя. Отец Ильи, земский учитель, зарабатывал мало, но был независим и горд своей бедностью. Денег всегда не хватало, но идти на поклон к богатому брату жены было по идейным соображениям недопустимо. Однако сына поработать у дяди он отпустил. Илья стал помощником и секретарем господина Кренделя. Как-то раз в трактире «У Боровицких ворот» он познакомился с Фомой Ревишвили, и хотя дружба их не была скреплена близкими связями, они в месяц раз встречались и хорошо напивались в тех же «Боровицких воротах». Но только после того как Фома узнал, где работает товарищ Каширский, он увязал всех в одну цепь: от складов Каширского до денег Кренделя.

Илья познакомил Фому со своим дядей, и тот, не вдаваясь в подробности, откуда информация, как будут осуществляться поставки, кто владелец товара, быстро схватив суть дела, дал свое согласие на очень простых условиях. Доставляешь товар в назначенное место, получаешь деньги и все, остальное тебя не касается. Ну и, естественно, меньше говоришь – дольше живешь. Сам Ефим Крендель очень скоро усвоил новые правила перераспределения благ, поэтому втридорога перепродавал украденный товар, и совесть его не беспокоила. Он делал тоже самое и в прежние времена, просто тогда он покупал и продавал в открытую, и это называлось коммерцией, а теперь это надо было делать тихо и незаметно, потому что называлось спекуляцией.

– Всегда так не будет,– говорил он Илье. – В конце концов и большевики научатся коммерции. Но пока в стране такой бардак, мы должны успеть взять свое. Потом будет сложнее.

Весь день Фома промотался в Царицыно и близлежащих трактирах. Переговорил со складскими рабочими, со знакомыми перевозчиками и лишь после этого пыльный, усталый, но довольный отправился к господину Кренделю. Когда он подходил к большому шестиэтажному дому на Покровке, где в пятикомнатной квартире одиноко проживал бывший коммерсант, последний майский день медленно угасал. С каждой минутой сумерки сгущались, сливаясь с тенями. Дневной свет уходил с городских улиц, а вместе с ним исчезали и прохожие. Ночь принадлежала людям иной категории, чья работа была отнимать— жизнь или кошелек. Никому не хотелось попадаться на пути ни им, ни редким красным патрулям. В какой-то момент Фома заколебался: может, прийти завтра с утра? Но завтра поступивший товар могут начать распределять по фабрикам и заводам, поэтому надо делать все быстро и вовремя. Сегодня хороший день, он приятно начался и должен полезно закончиться. Фома огляделся – улица была пустынна – и юркнул в темный неосвещенный подъезд.

Когда он поднялся на третий этаж, было уже темно. Он покрутил ушко звонка, но на мелодичное треньканье никто не откликнулся. Тогда он постучал. Но стука не получилось – высокая створчатая дверь была утеплена ватой и обита дерматином, поэтому во второй раз, придав руке силу, он постучал кулаком. Стука опять не получилось – от удара дверь поддалась и приоткрылась. Фома застыл. Быть такого не может. Чтобы дверь Ефима Кренделя осталась открытой? Это невозможно. В полной темноте он вошел в квартиру.

– Ефим Иосифович!– позвал Фома.– Есть дома кто?

Было тихо, никто не отзывался, даже большие напольные часы замерли. В темноте матово мерцала мебель, черные пятна картин пугали своей пустотой. Фома вспотел, самое время уходить. Что тянуло его в эту темень? Он не раз бывал в этой квартире, поэтому без труда нашел кабинет, пошарил по стене, повернул включатель. Было по-прежнему темно. Электричество отключали часто, в этом не было ничего необычного. В слабом ночном свете он добрался до письменного стола и в кресле увидел господина Кренделя. Тот устало уронил голову на грудь и, казалось, спал.

– Господин Крендель! – неуверенно произнес Фома. – Ефим Иосифович!

Крендель не отреагировал, и Фома, предчувствуя худшее, легко толкнул его в грудь. Пальцы дотронулись до чего-то липкого, ужасного. Подойдя к окну и все равно не разглядев цвета, он понял, что это кровь. Страх накатил волной, и Фома бросился из квартиры. Но поздно. На лестнице раздавался топот множества ног. Слабый свет поднимался снизу и приближался к третьему этажу. Фома не успел выскочить наружу, пришлось затаиться там же, за кухонной дверью. Через мгновение в квартиру ввалилась группа вооруженных людей. Первый нес керосиновую лампу.

– Не понимаю, почему дверь открыта. – Фома узнал голос Ильи.– Дядя всегда закрывает. – Дядя Фима! – прокричал Илья. – Пойдемте, он, наверное, в кабинете.

– Кузин!– отдал приказ чей-то хриплый голос.– Встань у дверей. Никого не впускать!

И вся группа, человек пять, во главе с Ильей направилась в сторону кабинета. Пока Фома лихорадочно соображал, как выбраться из этой чертовой квартиры, раздался взволнованный голос племянника:

– Дядя Фима, дядя Фима! Он мертв!

В настороженной тишине было хорошо слышно, как начальник спокойным уверенным голосом выговаривал:

– Да, похоже, убили. Перерезали горло. Вон, сколько крови-то вытекло. Опередил нас кто-то. А что взяли? Где он хранил деньги, бумаги? А, Кокоурин, где?

– Документов никаких не было, тетрадка одна, толстая такая, он туда все записывал.

– Где он ее хранил? Где прятал деньги?– наседал начальник. Было слышно, как скрипели ящики, передвигали мебель.

– Здесь! Обычно он здесь все хранил!– воскликнул Илья. – Вот она, эта тетрадь.

– Не особенно-то и замысловато. Что ж он вот так, обыкновенно, в ящике секретера хранил деньги и секретную тетрадку?– засомневался хриплый голос.

– Больших денег он дома не держал. Где они спрятаны, я не знаю. А вот тетрадку он вел очень хитрую. Там только цифры, а что они означают, знал только он. Сами увидите. Зашифровано все. Мне он не говорил.

– Тетрадь оставили, значит, знали, где деньги. Дядюшку вашего убили, и концы, как бы в воду? А может, вы его сами и прирезали, Кокоурин? Деньги взяли, и дело его по наследству к вам перешло.

– Да что вы говорите!– возмутился Илья. – Он меня как сына держал. Я у него как у Христа за пазухой был.

– Ну, это точно,– усмехнулся начальник.– На народном добре, у дядюшки за пазухой. Кто к нему приходил? С кем он вел дела?

– К нему многие приходили,– сказал Илья.– Но в последнее время к нему часто приходил один кавказец – грузин. Я его знаю. В гостях у него не был, но дом показать могу. Он у Красных ворот живет.

При этих словах Фома еле сдержался, чтобы с криком не броситься наружу. Илья говорил про него, ведь это он жил у Красных ворот. И там у него спрятаны деньги, которые он заработал у Кренделя. Если их найдут, то убийство с целью ограбления повесят на него. Фома убил Фиму, красивый каламбур получится. И не отвертишься. Выйти и все рассказать? Невозможно, ведь тогда всплывет вся его деятельность, и, самое главное, он подставит Елену Андреевну. А этого он не сделает ни за что.

– Быстро, осмотреть квартиру!– хриплый голос начальника забивал гвозди в голову. – И к Красным воротам! Где здесь лампы, что мы ходим гуськом друг за другом?!

«Они наверняка приехали на авто»,– с этой мыслью Фома отделился от тени и уверенно направился к часовому, что стоял в дверях квартиры.

–Кузин,– тихо, но твердо произнес он,– в авто лампы есть? Принести надо.

Часовой Кузин, простой рабочий паренек, в кепке и короткой тужурке с красной повязкой на правой руке, от неожиданности вздрогнул, но в темноте не разобрал, кто к нему обращается.

– Не припомню,– ответил он неуверенно.

Но Фома, не ожидая ответа, проскользнул мимо.

– Ладно, я за лампой. Никого не впускать,– уже с лестницы сказал он.

– Да, знаю я,– донесся сверху голос часового.

Через парадную Фома выходить не стал – там тоже стоял часовой, а вот черный ход никто не охранял. Еле сдерживая себя, чтобы не побежать, он вышел во двор, потом на улицу и уж там что было сил припустил к своему дому.

Путь вроде не далекий от Покровки до Красных ворот, но по неосвещенным улицам бежать было трудно. Он мчался по узким переулкам, срезал через проходные дворы, рискуя на что-то напороться или нарваться на обитателей этих дворов, которые, как пауки, поджидали неосторожную добычу. Воздуха не хватало, несколько раз пришлось перейти на шаг и остановиться, чтобы отдышаться и восстановить силы. «Фома убил Фиму,– стучало в голове,– Фома убил Фиму». Наконец добравшись до своего дома, он осторожно выглянул из-за угла и вполголоса выругался: вот тебе прогресс и вот тебе рамочные пилы Кессера. Авто дружинников уже стояло у подъезда четырехэтажного дома. Большие фары и слегка изогнутый бампер придавали машине лукавый вид, как будто она насмехалась над ним – обогнала, обогнала! Высокие витрины расположенного на первом этаже магазина Томаса Кюнау «Автоматические вязальные машины Виктория» уже давно были заложены ставнями, а рядом, у входа в подъезд, стоял часовой, так что сомнений не было – его опередили. В каморке обнаружат документы на его имя и, конечно, найдут тысячу пятьсот рублей золотом в тайнике. И доказывать ничего не надо. Фома убил Фиму. Ревишвили прислонился к стене. Пот, высыхая, холодил тело, но лицо все еще горело— от страха, от стыда, от безысходности. Он ощупал карманы брюк и пиджака— пачка керенских купюр, двадцать рублей серебром и студенческое удостоверение. Вот все его богатство. Из подъезда вышло несколько человек.