Галерея людских слабостей
Поначалу мы обошли все дворовые постройки и посадки, где мне продемонстрировали хозяйскую хватку владельцев участка, потом – короткая экскурсия по дому и, наконец, заметив, что я рассеянно созерцаю стены, окна и потолки, предложение:
– Давай посидим на террасе, отдохнем, поговорим. На ней уютно. И вечер сегодня замечательный.
Так бы и сразу! Прямо скажу: не интересно мне, сколько и каких яблонь растет у него в саду, сколько яблок и груш он съел в урожайном сезоне, какой высоты у него дом и сколько в нем комнат, дверей и окон. И как в нем прекрасно жить – я тоже не смогу оценить. Ты в нем живешь, ты и радуйся. Зачем обязательно нужно порождать зависть у гостей? Мне интересней, какой высоты ты сам. От этого зависит разговор. Если он нудный, лицемерный и тоскливый, то мне плевать, сколько цветов на клумбе под окнами этого дома.
К друзьям детства заезжаешь прикоснуться к теплоте прошлых лет, посмотреть на облысевшего дядю, застрявшего в памяти мальчишкой, учеником 10 класса, и ощутить необъяснимую тоску по прошлому, которая щекочет где-то внутри и терзает душу: неужели и я таким стал? Ради этого и встречаемся с однокашниками, а не для того, чтобы курятники с яблонями рассматривать.
Мы прошли из гостиной на террасу. Она, действительно, оказалась светлой, уютной: отделана под дерево с резьбой, на стенах светильники как канделябры XIX века, стол в старинном стиле, рубленый, тяжеловесный, а вокруг ажурные плетеные кресла.
– Сейчас я тебя вином угощу, – говорит мой друг. – У меня вина с предикатом.
– С чем? – вздрогнул я.
– То есть качественные, – пояснил он.
– A-а! Это ладно. А то я бог весть чего подумал.
– Не бойся. Не отравлю. Посиди минуту. Я схожу в закрома.
Ушел ненадолго и вернулся с двумя корзинами, в каждой бутылок по 10 вина.
Я догадался, что он прикупил винного зелья на всю оставшуюся жизнь. Это возвышает его в собственных глазах настолько, что хочется, чтоб и в других глазах возвышало на таком же уровне. У меня был похожий знакомый. Он влез в долги, купил дорогой, престижный автомобиль, хотя сам за рулем ездить не умел. Придет раз в месяц в гараж, приобретенный ради этой машины, посмотрит на авто с гордостью и чувствует себя увереннее в жизни: у других нет, а у меня есть.
«Решил или споить меня, или показать, на какую широкую ногу тут живут», – пришла мысль.
– Ого! Если мы каждую попробуем, я лишусь здоровья минимум на год, – воскликнул я.
– Мы будем дегустировать! – улыбнулся друг, принимая мое замечание как восторг.
Нашел дегустатора! Я в винах разбираюсь, как белый медведь в ананасах. У нас в Сибири нет виноградников. У нас есть опилки. И много. В них я разбираюсь. В знании опилок я любого винодела за пояс заткну.
Мне казалось раньше, что и он такой же. В молодости, помню, портвейн «три семерки» за милую душу употреблял и не кривился. Без всякого предиката. И о вкусе ничего не говорил. Вкус вина в молодости мы и вовсе старались не замечать. Так было приятнее. Когда он успел коллекционные вина полюбить?
В корзинах оказался еще и сыр – разный: с плесенью, с дырочками и без них, коричневатый, желтый и совсем белый. Тоже много. Неужели мне еще сыр придется дегустировать?
– Будем пить с сыром, – объявил мой друг, ставя тяжелые корзины на стол. – Хотя некоторые вина из тех, что я принес, с сыром не сочетаются. Я вообще думаю, что с вином ничего не сочетается. Вино нужно пить, не закусывая. Иначе букет вина не понять.
Если рассуждать логично, то закуска с любым спиртным не сочетается. Зачем мы закусываем? Чтобы не пьянеть? Тогда зачем мы пьем?
Я после первой никогда не закусывал, а вторую никогда не пил, если мне не связывали руки и не вливали насильно.
Он еще что-то говорил о сыре и вине, произносил какие-то загадочные слова: бикавер, мерло, пино нуар, кьянти и т. п., а я, удобно устроившись в плетеном кресле, залюбовался тихим остывающим днем, переходящим в вечер.
За кудрявыми яблонями, спускаясь по пологому склону, ослепительно зеленел подстриженный покосом луг, упираясь в небольшую каменистую речушку. А за ней, блестя белыми стволами, начиналась березовая роща. Прямые деревья стояли просторно и величаво, выдавая светлую вековую русскую печаль. И всё это оттенял бирюзовый свод небосклона. И было тихо… Так тихо, что дух захватывало и щемило в груди. Белизна берез усиливала боль. Даже цветастый петух в комфортабельном курятнике молчал, смущенный природным великолепием.
Я словно провалился в облако очаровательной дремы, и сквозь нее доносились до меня сухие, будто вывернутые наизнанку, слова друга: аппеласьон, декантация, ассамбляж, фраппирование…
Видимо, после школы он времени даром не терял: столько интересных слов выучил, чтоб выглядеть состоятельным мужиком. Пустое на олигархов равняться! Чем ему сравниться с количеством их денежных знаков? Разве что количеством вирусов, если повезет заразиться гриппом.
– Оцени купаж, – приговаривал мой друг, наливая на дно бокала вино. – И не пей глотками, словно у тебя обезвоживание. Вино нужно жевать.
– Жевать я его буду, когда оно затвердеет, – отшутился я.
– Твердым вино не бывает, – серьезно отреагировал на мою шутку друг и с твердой рассудительностью продолжал:
– Вино бывает жесткое, закрытое, затхлое, зеленое, редуктивное, сложное, тельное, толстое, усталое, с самыми различными ароматами… Вам, темным, не понять.
Где уж нам! Стоит человеку узнать что-нибудь, чего другие не знают, и он сразу же из темного человечка превращается в светлую личность. Задирает нос и думает, что он самый-самый… Кому легче, что он много о винах знает? Никому, кроме него. На меня, например, его знания тоску наводят, будто я сижу на нудной лекции.
– Если пить вино глотками, – продолжал мой друг, – ты не поймешь ни вкуса, ни аромата, ни сладости, не полноту вина, не послевкусия…
– Я всё понял, господин сомелье! Но не запомнил с первого раза. Ты не мог бы повторить еще раз на диктофон?
– Могу, – с готовностью, по-деловому ответил друг.
Я подумал: и вправду же повторит…
Я всегда удивляюсь педантичности людей в тех вопросах, где она становится смешной и мешает нам жить. И необязательности в Других.
Помнится, раньше он Агдам от вермута не отличал. Пил и самогон, но предпочитал простую водку. Не любил коньяк и виски, от которых в желудке отрыжка и в кошельке пустота. Насколько я знаю, мой друг впервые увидел, как растет виноград, в зрелом возрасте на Кавказе или в Крыму. Лет в 40 побывал в Болгарии. Тоже мог видеть. Потом разглядывал виноградники в Италии уже лет в 50. Разглядел, видимо, очень пристально. И быстро стал ценителем. Ох, меняются люди! И не поймешь иногда: в какую сторону. Не изменился бы – принес корочку хлеба вместо сыра с плесенью и вспотевшую бутылку водки вместо корзинок с вином. И не пузырился бы бесполезной эрудицией.
– Ты стал докой в винных делах! – похвалил я, чтобы разрядить обстановку.
– Энолог.
– Что?
– Так называется специалист виноделия.
– О-о!
– Попробуй: белое бургундское из Шардоне.
Признаться, полоща рот вином, я не чувствовал такого же восторга, как мой друг. И почему-то было обидно, что он этого не видит.
Всё внимание его сосредоточилось на бутылках. Не замечая моей кислой физиономии, он плескал мне в бокал по одному глотку, горя глазами от вида жидкости, и требовал попробовать. Затем отодвигал бутылку на другой конец стола и доставал очередную из корзины. На столе уже стояло бутылок 10. А во рту у меня стоял такой запах виноградного разнообразия, что начало подташнивать.
– А теперь попробуй Олорасо из южной Испании. Чувствуешь, какое терпкое, звонкое? Чувствуешь ореховый привкус?
Какой там привкус! Мои вкусовые анализаторы во рту забили тревогу. Язык покрылся толстым слоем белого налета, как при отравлении. Сознание помутнело, будто я хватанул лишнего. К тому же, я начал ощущать себя дураком. В обществе, где лицемерно, с подчеркнутым превосходством говорят на непонятном тебе языке, чувствуешь себя дремучим болваном: не ясно, где смеяться, где грустить, а где отвечать на оскорбления. Мне всегда становится тяжело на душе, когда из меня насильно достают впечатления. Тебе нравится – ты и пей, и восхищайся! Нет, надо же обязательно породить мою зависть перед своей сказочной коллекцией.
Наверное, он мало плещет мне в бокал?
Я спросил его об этом.
– Что ты! – вскричал мой друг. – Вино надо пробовать кончиком языка. А ты говоришь: мало в бокал наливаю. Ты же всю жизнь был трезвенником.
Да, я редко пью водку, виски, коньяк, вино. Не потому ли передо мной так расщедрились?
– Издеваешься, – вздохнул я. – Дай нормальный глоток сделать. Я уже кончик языка не ощущаю – онемело всё во рту. От такого извращения у меня скоро начнет болеть голова. Мой организм приучен глотать, что я кладу в рот. Пить кончиком языка то же, что есть одним пальцем.
– Как был ты валенком, так и остался! – вырвалось у моего друга.
Беда не в том, что в нашей жизни встречаются валенки. Валенки еще никому не помешали жить, особенно в Сибири. Беда, когда некоторые валенки выдают себя за изящные туфли…
Хотел я ему это сказать, но промолчал. Вдруг не так поймет. Одно дело быть самому болваном по части вина, другое дело – его объявить болваном во всем. Еще обидится. Друг детства, как-никак.
И когда он снова начал давить меня потоком мудреных слов: это итальянское из Наббиоло с вишневой терпкой горчинкой, вот освежающий Гренаш, а вот портвейн из португальской долины Доро, мне показалось, что мой друг раздулся, как мыльный пузырь, словно в нем, как в молодом вине, начался процесс брожения, и газы мечутся внутри, не находя выхода. Подпрыгнет сейчас в кресле, наполненный этими призрачными газами, поднимется в воздух и улетит туда… к реке, к лесу. И лопнет, марая белоснежные стволы берез. Исчезнет, как привидение. И я потеряю друга.
Как бы заставить его перейти на нормальный язык?
– А может, хватанем нашей водочки по 100 грамм? Ее дегустировать не надо. А то у меня весь организм пропитался виноградниками мира и, чувствую, скоро воспалится. Особенно нижняя часть, – затаив дыхание, предложил я.
– Ты еще токайское не пробовал, – попытался возразить мой друг. Но задумался. И тут же расплылся в улыбке. Аж рот стал до ушей. Я раньше не замечал: у него рот, как у лягушки. В такой на кончик языка полбутылки вылить можно.
С возрастом волосы выпадают, зубы – тоже, аппетит снижается, а рот всё растет и растет. И запросы – тоже. Непонятно устроена наша жизнь.
И вдруг принимается дерзкое, неожиданное решение. Видимо, какую-то часть вина он всё-таки незаметно проглотил. А как яростно меня отговаривал!
– А давай! – сделал он знакомый мне со школы жест. Возраст никогда не меняет характерные детские жесты и улыбку. – У меня есть анисовая!
Давно бы так! Видимо, язык у него тоже одеревенел от вина. А ведь мы пытаемся поговорить…
Через час я начал узнавать моего друга. Слова стали понятными, жесты – мальчишескими, шутки – ребячьими, энергия – детской, мысли – молодецкими, и, самое главное, сошла маска с лица – меркантильная, самодовольная, самоуверенная корочка. Мы заговорили взахлеб, перебивая друг друга. Странно, но хаотичный диалог никого не раздражал. Разговор с каждой минутой становился оживленнее. Время от времени мой друг вскакивал с кресла, подбегал ко мне и от всей души обнимал, приговаривая:
– Молодец! Правильно говоришь! Ты настоящий друг! Уважаю! Мой дом – твой дом!
Глаза его сверкали, как в 16 лет. В этом возрасте можно говорить только правдивые слова, но запросто заблуждаться. Винить в собственных неудачах всех, кроме себя. Быть самоуверенным, чтобы выглядеть независимым, но бояться двойки в дневнике. Быть бесшабашным, но принимать близко к сердцу мелочи жизни. Гордиться собой и считать себя ничтожеством. Уважать за то, что ты умеешь презирать других. Считать себя непризнанным гением, потому что тебя никто не понимает. Любить свое «я» не задумываясь, потому что ты просто лучше всех. В упор не замечать своих недостатков и одновременно болезненно комплексовать по поводу них. Наглеть от страха и робости, но быть убежденным, что ты бесстрашен. Быть слабым, но выдавать это за силу. Твердо верить в свои убеждения, смеясь над чужими, ничего по сути не понимая в жизни. Слепо верить, что ты центр вселенной, и поэтому, если присмотреться, ты лучший прямоходящий индивид на планете Земля…
Хорошо быть юным!
Мы всё это вспомнили. И еще много разного. Так заболтались, что не заметили, как засиделись далеко за полночь. Я даже не увидел, кто и когда включил красивые канделябры. Может они сами зажигаются? Не знаю. Я хотел спросить, но не успел.
Часа в два ночи мы поджарили по паре отбивных и с удовольствием съели их, забыв про гастрит, изжогу и холестерин. Потом слушали группу «Битлз». И от того, что музыка переплелась с нашей юностью, друг мой расчувствовался и, блестя слезами на глазах, поцеловал меня по-христиански в темечко.
– Мы будем встречаться каждый день! – добавил он под впечатлением от знакомого мотива.
Разве мы могли так поговорить, дегустируя коллекционные вина? Что нас ждало, если бы мы не прервали это скучное действо? Долгий, унылый разговор о виноградниках?
…Когда начало светать, я вдруг вспомнил, что скоро на работу.
– К черту работу! – сказал убежденно мой друг. – Мы так редко видимся!
При упоминании черта я вспомнил о шефе, поэтому сразу просветлев умом, заявил, что забастовка в лице двух особ отменяется и что надо искать выход из положения. Прямо из-за стола уезжать на работу я не привык.
– Тогда поспим пару часиков, – нашел мудрый выход из сложившейся ситуации мой отяжелевший друг. И сразу сник, помрачнел, обмяк и постарел на четверть века.
Неужели возраст не есть величина постоянная? Сегодня тебе с утра 50, а к вечеру вдруг «стукнет» 20, а завтра в какой-то момент ты почувствуешь себя на все 80…
Спали мы в гостиной вдвоем. Диван долго не хотел раздвигаться, мой друг отчаянно ругал его и тех, кто его придумал, порывался спать рядом на гранитном полу. Но мне стало стыдно, что хозяину будет некомфортно, я проявил упорство, и мы всё-таки с трудом заставили его поместить нас обоих. Заснули в обнимку, нос к носу.
«Ну и черт с ним, что он полюбил вино! – подумал я, засыпая. – Главное, мы остались близки друг другу!»
Я надеялся, что мне приснится куча райских снов, но спали мы, как показалось, одну секунду, и я ничего не успел увидеть.
Наутро мой друг затейливых слов не произносил. Был немногословен. Больше вздыхал. Он приготовил на тостере пару бутербродов, сварил по чашке кофе. Выглядел более старым, чем вчера.
Позавтракав, я почувствовал легкость на душе, как будто заново родился. Хорошо, когда люди умеют снимать маску зрелости хотя бы на время, хотя бы по ночам, хотя бы один раз в год, невзирая на ущерб здоровью. Они – герои обывательской жизни!
Я сел в машину и поехал на работу, ощущая себя как в 16 лет.
Правда, длилось это чувство до первого служебного вопроса…
Горожане
Едем мы на дачу. Шуршат шины по асфальту. Субботний день мягкий, солнечный, теплый. Дорога блестит на солнце, как стеклянная, будто ее маслом полили. Нежный ветерок из приспущенного окна обдает весенней прохладой. Середина мая.
Проезжая очередную деревушку, видим: бабуля у калитки своего дома раннюю зелень продает.
– Остановись, – попросила жена, – куплю к ужину.
Я остановился у обочины. Она ушла и болтает, болтает о чем-то с бабушкой. Полчаса говорят, час проходит. Та тоже словоохотливая оказалась. Я две сигареты успел выкурить, протер панель приборов, окна снаружи и изнутри. Не вытерпел и собрался идти разнимать их.
Не успел. Жена подбегает к машине с охапкой укропа, редиски, лука, петрушки. Глаза из орбит готовы выскочить.
– Слушай, – заявляет громким шепотом, возбужденно, – у нее там (кивает на бабулю) петух такой красивый, что не могу не купить его. Недорого просит.
– Зачем тебе, – говорю, – петух? У нас и содержать его негде.
Мы дом недавно купили. Во дворе никаких построек нет.
– Найдем место! – уверенно восклицает жена. – Петух обалденный! Ты же сам когда-то мечтал завести павлинов в загородном доме. А петух, ты иди, посмотри, красавец не хуже. Даже лучше. Экзотику находим в иностранщине, а своего не замечаем. Ты посмотри, какой красавец! Он еще и яйца будет нам нести. И кукарекать по утрам, чтобы ты не спал до обеда.
– Мне твоего кукареканья хватает, от которого и по ночам не спится, – вздохнул я.
Жена не обратила внимания на колкость.
– Разводим разных попугаев, – продолжила она мысль. – Сколько лет приходится ждать, чтобы он слово сказал. А как прорежется голос, несет всякую чепуху. Картавит – слушать противно! А петух кукарекает от всей души на родном, понятном языке. Звонко, как будто частушки поет. Чем не экзотика?
Она бросила зелень в машину и опять побежала к бабушке.
Я сначала подумал, что она шутит в запальчивости.
– Остынь! – крикнул вдогонку. – Лучше ходики с кукушкой купим.
Но куда там! Меня уже не слышали. Смотрю: тащит петуха в наспех сделанной малюсенькой клетке из дощечек.
Есть такой тип людей, которые видят только начало действия, а дальше у них сознание покрывается мраком до самого плачевного конца поступка. В начале пути у них застилает глаза радужными видениями. Для них нет распутья. Они без сомнения идут туда, не зная куда.
…А петух и вправду красивым оказался, огненно-палевый с белыми, черными, изумрудно-зелеными перьями. Большой, мускулистый, за один присест не съешь. Не понимаю, как его, беднягу, в этот тесный ящик сумели втиснуть. Громадный, багряный гребень набок свалился. «Ко-ко-ко», – бормочет озабоченно и пытается в тесноте суетиться. «Ко-ко-ко», – беспокоится петух и головой вертит вправо-влево.
– Красавец! – глядит на него полыхающим взглядом жена и тоже вертит головой от возбуждения туда-сюда.
Петух – не курица, и жена – не петух, а так похожи!
«Ладно, – думаю, – чем бы душа ни тешилась, лишь бы не ворчала».
Едем дальше. Она нахваливает петуха, восхищается им, а я только мычу в ответ, поддакиваю. Петух – так петух! Пусть кукарекает!
Приехали и сразу же (не знали печали!) появилась сверхзадача: куда бы его устроить на постоянное место жительства?
– Надо какое-то гнездо соорудить, – говорит жена.
– Зачем? – спрашиваю.
– Клетка маленькая. Дощечек на нее пожалели. В тюрьме сидеть свободнее.
Завелась с полуоборота и ударилась в рассуждения:
– Все деревенские – жестокие люди. На вид эта бабуля – божий одуванчик, а засадила, изверг, бедную птичку в ящик, где той и вздохнуть невозможно. И никакой жалости! Ничего, ничего, петушок мой родной, теперь ты нашел добрых друзей. С сегодняшнего дня ты вызволен из плена бессердечных эксплуататоров. Теперь ты заживешь счастливой жизнью. Сейчас дядя сделает тебе уютное просторное гнездышко в большой светлой комнате, и будешь жить-поживать да добра наживать.
– Ты хочешь держать его дома?
– А где? Ты, я знаю, животных не любишь. Тебе, конечно, наплевать на братьев наших меньших. А они, между прочим, живые души. Боженька их такими создал. И не виноваты они, что разумом отстали от человека.
Я не вытерпел:
– Не от всех!
И зря, как всегда, ляпнул. Пришлось мне полчаса выслушивать гневные обвинения в черствости, в язвительности своего языка, который от яда должен вскоре раздвоиться и жалить всех несчастных близких, доводя их до состояния депрессии. И не только людей, но и животных, и, в частности, этого бедного петуха, который прибыл к нам с единственной благородной целью снабжать новых хозяев яйцами.
Тут меня осенило:
– Ты думаешь, он яйца будет нести?
– Мне – будет! А тебе – вот… – и показала кукиш.
«Боже, – подумал я, – мы всё перевернули в этом мире! Стало невозможно доказать человеку очевидное, а в ересь он сам с удовольствием верит – и доказывать не надо».
– Ты не знаешь, что петухи не несут яйца?!
Я был ошарашен.
– Тебе лишь бы гнездо не делать. Лишь бы у своего мангала крутиться да в телевизор пялиться, городской отпрыск! Белоручка! Чужды вы, горожане, природе. Не любите ее. Не цените птичек и зверюшек и всё живое вокруг. Окаменели среди бетона и кирпича. Очерствели душой. Вам бы только всё на тарелочке…
– Да не будет он нести яйца, – простонал я. – И моя душа тут ни при чем.
– Ничего ты не понимаешь. Сейчас все петухи – курицы. На птицефермах все несутся. Равноправие. Место ему надо определить, у каждого должно быть свое место, чтобы нестись. Тебе кровать поставили, диван. И ему нужно культурное гнездышко. Не беспризорником же ему жить.
– Он же гадить будет, – с последней надеждой, робко протестовал я.
– Уберем. За тобой, за здоровым жлобом, убираю, а от птички меньше вреда в сто раз.
– Петухов и куриц испокон веков на улице держали.
– Близорукий ты человек! Ты никогда не думаешь о завтрашнем дне. Он же во дворе зимой замерзнет. Я всегда подозревала у тебя садистские наклонности. Ты всю жизнь просидел в городе, травку видел только на газонах. У вас в семье не было четвероногих друзей, птичек, рыбок. У вас вообще не было друзей! Потому ты вырос черствым. Не любишь ни природу, ни животных. Никого не любишь, кроме себя. Эгоист.
…Пришлось мне из старой прикроватной тумбочки изготовить гнездо. Персональная комната получилась, уютная. Сам бы в ней жить согласился, если бы меня так обихаживали. Чтобы в гнезде было мягко коротать серые будни, пришлось разорвать мою старую зимнюю куртку.
Но мои старания петух надменно проигнорировал. Не то не понравилось ему гнездо, не то он весь дом за гнездо принял, посмотрел презрительно на плоды моей титанической работы и пошел гулять по дому. Степенно и важно обошел все закоулки в квартире, заглянул во все щели, куда только мог заглянуть, и всё приговаривал, прогуливаясь: ко-ко-ко. И с оценивающим взглядом вертел головой.
В каждом углу он постарался нагадить, проверяя любовь жены к животным. И это ему удалось. Она перестала выпускать половую тряпку из рук.
За день он освоился окончательно. Гнездо по-прежнему отвергал. И, разумеется, не снес ни одного яйца.
– Потому что к гнезду не привык, – оправдывала его жена. – Ты должен приучить птичку к гнезду.
Неслышно чертыхаясь, я попытался угнездить это существо. Но на всякую попытку загнать его в домик, он поднимал истошный крик, будто его засовывали в кастрюлю с лапшой, и неистово бил крыльями, поднимая облако перьев. На глазах рушились всякие надежды сделать его домоседом.
В конце концов, мои принуждения обидели петуха. Взгляд его стал недоверчивым и злобным. Он перестал даваться в руки, дико бегал по комнатам, наполняя дом петушиными воплями, пытаясь воинственно обороняться. А когда я повернулся к нему спиной и задумался, что делать с этой божьей тварью, петух вдруг с жутким кукареканьем бросился на меня, мутузя по голове крыльями, и больно клюнул в шею.
От неожиданности я заорал, насмерть перепугав и петуха, и жену, и, чуть живой от страха, выскочил из комнаты, едва успев закрыть за собой дверь.
– Что случилось? – прибежала на дикие вопли жена.
– Эта тварь еще и клюется!
Жена вздохнула облегченно.
– Я подумала: потолок обвалился.
И добавила:
– Потерял ты связь с природой. Не умеешь с безобидными животными обращаться.
– Сама попробуй!
– Петя почувствовал, что ты недружелюбный человек. Животные это чувствуют. На твою нелюбовь он ответил своей нелюбовью. По заслугам тебе, – и заглянула в комнату, приоткрыв дверь.
Странно, вся комната была усеяна перьями, а на самом петухе их как будто не убавилось.
– Боже мой, – вздохнула жена, – я не успеваю за тобой убирать! – и со словами «Петя, этот негодяй обидел тебя?» пошла приласкать любимого друга.
Я не успел еще успокоиться от коварного нападения, отдышаться и прийти в себя, как в комнате раздался душераздирающий вопль, от которого не только потолок, а дом мог бы рухнуть. Вопли были нечленораздельными, но я всё понял. Со страху я забыл про страх и бросился спасать любимую жену от любимого ею петуха.
Петух держал лапами свою жертву сзади за плечи, как орел добычу, нанося удары крыльями, как заправский боксер, добивающий зажатого в угол противника. В комнате бушевала буря из перьев.
Сам не понимаю, как я отбил это чудище. Петух отскочил, но всем своим видом показывал, что это временное отступление.
Мы осторожно ретировались из комнаты.
На белом, омертвевшем лице жены глаза вращались с космической скоростью. Жуткая картина! Моя жена напоминала мертвеца, вставшего на ноги.
– Гад! – после продолжительного молчания выдавила она. – Я к нему с любовью…
С этого дня петух почувствовал свое превосходство над нами. Попытки изолировать его в одной комнате не увенчались успехом. Он начинал дико орать и кидаться на закрытую дверь, усеивая всё вокруг разноцветными перьями. Пришлось предоставить к его услугам все комнаты, и он гордо ходил по ним, как и подобает победителю.