Молли имеет право

Original Title: The Making of Mollie

First published by The O’Brien Press Ltd., Dublin, Ireland, 2016

Published in agreement with The O’Brien Press Ltd.

© Anna Carey 2016

© Перевод, оформление, издание на русском языке. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2022

Дженнифер, Луизе и Мириам – если бы не Доминиканский колледж, мы бы никогда не встретились.

А также Клэр Канифф, которая ещё в 1918 году в дискуссионном клубе имени Фомы Аквинского при том же колледже выступила с докладом на тему «Почему женщины должны голосовать». Согласно школьному ежегоднику, речь «дала ей возможность в полной мере выразить свою вполне определённую и решительную позицию по данному весьма спорному вопросу».

Историческая справка

Действие книги разворачивается в Дублине в 1912 году. В то время Ирландия была частью Соединённого Королевства, но среди её жителей уже росла настоятельная потребность в так называемом гомруле (Home Rule, то есть «самоуправление»). Это означало, что Ирландия, оставаясь частью Великобритании, получила бы собственный парламент в Дублине.

В 1912 году голосовать на всеобщих выборах в Соединённом Королевстве могли только мужчины (и даже не все мужчины, а лишь те, кто имел или арендовал недвижимость определённой стоимости). Однако за право голосовать агитировали и многие женщины: они получили известность как суфражистки или суфражетки[1].

Линдсей-Гарденз, 25, Драмкондра, Дублин. 25 марта 1912 г.

Дорогая Фрэнсис,

как же я ненавижу своего брата! Понимаю, не слишком-то прилично начинать с этого письмо: я должна сперва спросить, как ты поживаешь и выиграла ли твоя школа последний хоккейный матч[2], рассказать о своём здоровье и о том, какая стоит погода, но сейчас я просто киплю от ярости и не могу думать ни о чём другом. Знаю, тебе кажется, что Гарри не так уж плох, но всё дело в том, Фрэнсис, что ты – единственный ребёнок в семье. Будь у тебя брат вроде Гарри, уверена, ты бы тоже его ненавидела. Конечно, он всегда меня бесит: обожает помыкать мной и делать вид, будто старше лет на десять, а не всего на два года, да к тому же демонстративно наслаждается тем, что ему позволено делать всё что захочется (ну, или практически всё), в то время как мне приходится постоянно спрашивать разрешения и никогда его не получать (ну, или получать крайне редко).

Но на этот раз он превзошёл самого себя. На ужин у нас была жареная курица (как ты знаешь, это моё самое любимое блюдо), и, пока папа резал её, я спросила, нельзя ли мне получить кусочек грудки (поскольку это моя любимая часть моего любимого блюда). Но мама, как обычно, сказала:

– Подожди, Молли, сперва спросим папу и Гарри.

– О, не волнуйся, Роуз, я не против, – ответил папа.

Зато Гарри заявил:

– А я, разумеется, очень даже.

Не будь там мамы и папы, я бы велела ему заткнуться, но, раз уж они там были, просто скорчила гримасу, едва они отвернулись. Этого явно оказалось недостаточно, чтобы он перестал надо мной издеваться: даже когда папа дал нам с Филлис по кусочку грудки (мне досталась ещё и ножка, которую я тоже люблю, но далеко не так сильно, как грудку), Гарри всё продолжал распространяться о растраченной впустую, на девчонок, хорошей еде, хотя мужчинам, то есть ему и папе, нужно подкреплять силы. И никак не умолкал, хотя мама сказала: «Гарри, не дразни сестру».

Не знаю, почему его поведение так меня разозлило. В нём ведь, по сути, не было ничего нового: такие разговоры за столом случаются чуть ли не каждую неделю. Гарри всегда выбирает лучшие куски раньше нас, девочек, а значит, вечно их и получает. Но почему-то именно сегодня меня это особенно взбесило. Филлис тоже была не в восторге, особенно когда Гарри заговорил о мужчинах.

– Вряд ли речь о тебе, – сухо бросила она. – Ты ведь ещё школьник.

– Филлис в следующем году поступит в университет, – добавила я, – а ты по-прежнему будешь просиживать штаны в классе. Не очень-то мужское дело.

Гарри, похоже, это рассердило, но не успел он ответить, как папа сказал: «Так, дети, хватит ссориться», а мама завела рассказ о вялотекущих планах тёти Джозефины начать рисовать акварелью. Наверное, мне стоило бы сильнее обрадоваться этой новости, ведь, если тётя Джозефина начнёт тратить каждую свободную минутку на этюды Доллимаунт-Стрэнд, у неё не останется времени названивать сюда каждый день и по пунктам объяснять нам, что мы делаем неправильно. Не будь у меня отвратительного брата, я бы никогда не поверила, что у такого в высшей степени порядочного человека, как папа, может быть настолько ужасная сестра: они ни капельки не похожи.

Но я отвлеклась. Остаток ужина прошёл мирно (хотя и скучно). После мама сыграла на пианино несколько новых песен, а мы все пели (ну, во всяком случае, мы с Филлис: Джулия сейчас желает петь только гимны, а Гарри и вовсе закатил глаза, едва мама достала ноты). А вот потом, когда мы напелись до хрипоты, мама объявила, что Филлис, я и Джулия должны помочь ей со штопкой. Знаешь, как скучно штопать одежду? К тому же папе вечером пришлось просматривать какие-то документы из департамента, поэтому он даже не мог сидеть рядом и развлекать нас, читая свежие главы своего эпического романа. А значит, работа сделалась ещё более скучной, чем обычно.

Ума не приложу, почему штопки всегда так много. Не то чтобы мы все специально рвали одежду, но почему-то постоянно находятся вещи, которые нужно починить, заштопать или подшить, или сделать ещё что-нибудь мелкое, но утомительное. И худшее всегда достаётся на нашу с Филлис долю. (Джулия штопает только вещи вроде старых кухонных полотенец, где не так важно, насколько идеально ложатся стежки. Хотя ей уже двенадцать, мама убеждена, что она бедная крошка, которая в состоянии выполнять лишь самую простую работу. Разумеется, когда двенадцать было мне, она так не думала.) Кое-кто из соседей отдаёт чинить вещи швее, но мама говорит, что это пустая трата денег.

«У меня самой дома три прекрасные швеи», – заявляет она и смеётся, будто это удачная шутка. Я сказала ей, что с радостью обошлась бы без этой ужасной новой шляпки, если бы это помогло скопить денег на швею, но она ответила, что новая шляпка мне нужна для школы и, кроме того, она вовсе не ужасна (что неправда).

В общем, мы сидели у камина, закрепляя несколько почти оторвавшихся от моей самой нелюбимой блузки пуговиц (я), подшивая подол юбки (Филлис) и штопая прореху в полотенце (Джулия – думаю, она нарочно их рвёт, чтобы на вечер всегда оставалась лёгкая работа и у мамы не было соблазна выдать ей что-то посложнее, вроде кружевной юбки). И тут врывается Гарри со своим другом Фрэнком Ньюджентом (который вечно появляется в нашем доме, я бы сказала, каким-то загадочным образом, словно из ниоткуда) и ШВЫРЯЕТ КУЧУ СВОИХ ВОНЮЧИХ НОСКОВ ПРЯМО МНЕ В ЛИЦО.

– На-ка, заштопай, – велел он, мерзко хихикая.

Фрэнк хихикать не стал. По правде говоря, он выглядел слегка смущённым.

– По мне, Гарри, это немного… – начал он, но в этот момент вошла мама.

– Гарри бросил в меня эти гадкие носки! – завопила я.

– Я просто сказал, что их нужно заштопать, – безмятежно возразил Гарри.

Выражение его лица было совершенно невинным: никогда не подумаешь, что всего несколько секунд назад он злорадно швырялся носками.

– Часть из них даже нестираная! – возмутилась я. – Воняют ужасно!

– Гарри, ты не должен кидать носки в сестру, – строго сказала мама.

Я бросила на Гарри торжествующий взгляд. Но мой триумф оказался недолгим, поскольку мама тотчас же взяла серый носок и первым делом проверила пятку: та была сношена практически до дыр.

– Но, Молли, их и правда нужно починить, – заявила она, – так что можешь заняться прямо сейчас. Во всяком случае, чистыми.

Гарри расплылся в тошнотворной улыбке, и я ответила ему самым свирепым взглядом, на какой только была способна. Должно быть, он получился действительно страшным: Фрэнк, похоже, чуточку испугался. А вот Гарри, к сожалению, нет.

– Мама, я иду к Фрэнку, – сообщил он. – Мы хотим погонять друг друга по французским глаголам.

– Не уверена, что после такого ребячества тебя вообще стоит куда-либо отпускать, – проворчала мама.

– Ну мам, я же только дразнился, – жалобно заныл Гарри.

– Ладно, – сдалась она. – Но допоздна не задерживайся.

Если бы я швырнула кому-нибудь в лицо носки, а потом заявила, что иду в гости к Норе, меня бы точно никто не отпустил.

– Постараюсь, – ответил Гарри. – Но у нас очень большое задание.

И, снова ухмыльнувшись мне и Филлис, вышел за дверь.

Фрэнк, уходя, помахал нам рукой, словно извинялся. Иногда мне кажется, что он и в самом деле вполне приличный мальчик. Но разве можно быть приличным, если дружишь с Гарри?

Как бы то ни было, я прекрасно знала, что Гарри вовсе не собирается учить французские глаголы или что-либо ещё. Наверняка они снова решили покурить трубку отца Фрэнка: на прошлой неделе мы с Норой застали их за этим занятием у церковной ограды, и выглядели они скверно. Чего, впрочем, и заслужили.

Но маме я, конечно, не стала об этом рассказывать: я же, в конце концов, не ябеда, даже если кое-кто вполне заслуживает, чтобы на него наябедничали. Вместо этого я сидела и штопала его дурацкие носки. Стоило бы прихватить парой стежков мысок, чтобы, когда он в следующий раз станет надевать эту пару, она оказалась ему тесна. Но, в отличие от Гарри, я не подлый и злорадный монстр, поэтому ушивала мыски лишь в собственном воображении, а это вовсе не так весело.

Вот почему я была так зла. А теперь, записав всё это, чувствую себя гораздо лучше. Я вообще заметила, что мне легче, когда я пишу. Даже думала завести дневник, но Гарри, скорее всего, найдёт его и прочтёт, а потом станет дразниться, превратив мою жизнь в сплошные страдания. А если не он, то уж наверняка Джулия, поскольку мы с ней до сих пор вынуждены жить в одной комнате. Ужасно несправедливо, что приходится делить спальню с малявкой, всё ещё играющей в куклы, хотя я уже практически взрослая (или, по крайней мере, давно не в младшей школе). И кстати, спать с ней в одной комнате мне мешает не только её малолетство: в последнее время она стала чересчур религиозной и занудной. Вечно бурчит, что мы должны больше молиться и ежедневно ходить к мессе, громоздит вокруг кровати всё новые и новые образки, ладанки и тому подобные вещи и каждый вечер до второго пришествия читает молитвы.

Я, конечно, тоже молюсь, но всегда укладываюсь в три минуты, и потом приходится терпеть, пока Джулия, укоризненно посматривая на меня своими огромными зелёными глазами, не закончит молитвы, а она всё бормочет, и бормочет, и бормочет. Но сегодня вечером было даже хуже обычного. Улёгшись наконец в кровать, она бросила на меня через всю комнату тяжёлый взгляд (а я, уже сидя в постели, погрузилась в «Трое в лодке, не считая собаки»[3] – ужасно смешная книга, обязательно выясни, есть ли она в вашей школьной библиотеке) и заявила:

– Знаешь, тебе стоило бы читать молитвы как положено.

– А с чего ты взяла, что я читаю неправильно? – спросила я, не отрываясь от книги.

– Чересчур торопишься, – сказала она. – Я сегодня смотрела на часы: всего две минуты.

– И чего ради ты это делала? Мне казалось, тебе тоже нужно было молиться.

На это она ничего не сказала. Иногда я думаю, что добрая половина её религиозности – всего лишь спектакль, но убеждать в этом взрослых нет никакого смысла. Тётя Джозефина вообще считает Джулию идеальным ребёнком. На прошлой неделе она дошла до того, что спросила, не стоит ли мне брать с сестры пример, что сочла перебором даже мама.

– Молли на самом деле очень хорошая девочка, хотя это не значит, что ей не нужно над собой работать, – сказала она, всем своим видом показывая, что в этих словах есть некоторая доля шутки. – Не всем же быть такими набожными, как Джулия.

Разумеется, монашки в школе Джулию обожают, несмотря на то что она с этими своими распущенными, как у ангелочка, светлыми волосами выглядит по-дурацки. Я в её возрасте никогда так не выглядела. Как ты знаешь, у всех остальных Карберри густые каштановые шевелюры – точь-в-точь швабры (даже у тёти Джозефины: по крайней мере, я предполагаю, что именно так и будут выглядеть её волосы, если она когда-нибудь их распустит. В чём я лично сомневаюсь: держу пари, она и спит с этим сложным пучком). Но папа говорит, что, когда он был маленьким, у его мамы (которая умерла ещё до моего рождения) были такие же светлые волосы, как у Джулии. Честно говоря, если бы не это, я бы решила, что Джулию каким-то образом подменили при рождении на другого ребёнка (хотя она родилась в этом самом доме, так что не знаю, на кого бы её могли подменить). Она и правда не похожа ни на кого из нас – хотя бы своей пресловутой примерностью: даже наедине с подругой, Кристиной, никогда не делает ничего стоящего упоминания.

Несколько лет назад Норин старший брат наговорил ей, будто, когда она была маленькой, служанка оставила коляску у магазина, а потом забрала домой не ту, и Нора почти год этому верила. Она была тогда совершенно убеждена, что не является кровной родственницей остальным Кентуэллам, хотя у неё такие же рыжие волосы и тёмно-синие глаза, как у её тёти Алисы. На самом деле Нора всегда жалуется, что не может понять, как это можно быть настолько похожей на тётю Алису, редкостную красавицу (и это правда: мужчины вечно посвящают ей стихи, сравнивая с самой Ирландией), и быть при этом такой некрасивой. Хотя Нору никак не назовёшь дурнушкой – я, например, считаю её очень симпатичной, – сама она уверена, что нос у неё чересчур крупный для такого лица (а он вовсе и не такой уж крупный), ноги слишком короткие, а волосы постоянно выбиваются из-под ленты (ладно, последнее отчасти верно). Зато вот ты точно знаешь, что тебя не подменили: у вас с родителями такие чудесные смоляные кудряшки.

Но вернёмся к ужасам совместного проживания. На днях, после того как Джулия скинула с нашего общего туалетного столика все мои вещи и устроила там небольшой храм Пресвятой Богородицы, я спросила маму, нельзя ли мне занять комнату Гарри, если тот уедет в пансион. Мама ответила, что я говорю ерунду, хотя бы потому, что Гарри не собирается никуда уезжать: всего в двух милях от нас есть очень приличная школа. И добавила, что, даже если он уедет, на каникулах ему всё равно понадобится комната. В принципе, это справедливо – точнее, было бы, если бы речь шла не о Гарри. По крайней мере, мама сказала Джулии, что нельзя превращать наш туалетный столик в святилище, – уже хорошо. Джулия переместила все свои статуэтки и образки к себе на книжную полку, и это меня полностью устраивает.

Да, знаю, с твоего последнего письма прошёл уже, кажется, целый век, и мне ужасно стыдно, что я не написала тебе раньше, но, если честно, жизнь моя невероятно скучна, о ней совершенно нечего рассказать. Вот список того, что я делаю изо дня в день.

Хожу в школу, обычно под дождём, а это значит, что к тому времени, как я туда доберусь, уже устану или промокну (или и то и другое).

Часами просиживаю на скучных уроках (ладно, думаю, некоторые из них ничего, но большинство довольно нудные).

Болтаю с Норой о том, как тосклива жизнь. Или (изредка) о чём-нибудь ещё.

Стараюсь не попадаться на глаза Грейс Молиньё и Герти Хейден (что требует некоторой изобретательности, поскольку Грейс – кузина Норы, все взрослые её любят и советуют нам проводить больше времени вместе).

Иду домой, обычно под дождём (см. номер 1).

Делаю уроки.

Стараюсь не попадаться на глаза маме, папе, Филлис, Гарри и Джулии, которые, похоже, решительно настроены довести меня до бешенства совершенно разными, но одинаково раздражающими способами.

Слушаю, как мама играет на пианино в сопровождении постоянных сетований, что, будь у её родителей деньги на учёбу в Париже, она могла бы стать выдающейся пианисткой.

Читаю книги о людях, живущих куда более захватывающей, чем у меня, жизнью. (Кстати, пришли мне, пожалуйста, пару рекомендаций – кажется, я прочла всё хорошее, что было в нашем доме. И в школьной библиотеке.)

Слушаю, как папа читает свою эпопею (хотя это на самом деле довольно весело).

Вот более-менее и всё, не считая воскресений, которые не предполагают школы, зато, разумеется, предполагают ранний подъём, чтобы успеть к мессе. И (время от времени) бегство в гости к Норе (или её визиты ко мне). Но настоящего разнообразия в моей жизни сейчас не слишком много. Так что, видишь, из-за отсутствия моих писем ты ничего не упустила.

Я всё пытаюсь придумать, о чём бы таком захватывающем написать, но в голову приходит только то, что я закончила вязать довольно милый шарфик (синяя шерсть, вытянутые петли), а Нора решила стать врачом. Вечно у неё то одно, то другое: в прошлом году, когда женщинам разрешили голосовать на выборах в местные советы, она заявила, что хочет стать первой женщиной-мэром Дублина. Но через пару дней это прошло, так что скоро она наверняка придумает что-нибудь ещё. О да, Филлис решительно настроена в октябре поступать в университет, а это, я считаю, означает, что мне тоже разрешат там учиться. Впрочем, до этого ещё как минимум четыре года, и пока я особенно не волнуюсь.

И вообще, я туда не попаду, если не буду усердно заниматься в школе. Не скажу, что я лентяйка, но, должна признать, не всегда стараюсь так сильно, как могла бы. И уж точно не так, как Грейс Молиньё, которая надеется выиграть Кубок средней школы: это новая награда, её придумали, чтобы подстегнуть наше рвение. А у вас в школе есть подобные призы? Если судить по Грейс, не думаю, что это такая уж хорошая идея. В общем, девочке, которая получит самые хорошие оценки за год и лучше всех сдаст летние экзамены, вручат какой-то там крохотный кубок – я не упоминала об этом в своих предыдущих письмах, потому что это ужасно скучно. И ещё потому, что шансов выиграть его у меня всё равно нет. А вот Грейс совершенно на нём помешалась и оттого раздражает даже больше обычного.

Она уже злорадствует, предвкушая свою триумфальную победу. Хотя, будучи Грейс, делает вид, что вовсе не злорадствует, и только время от времени произносит что-нибудь вроде: «О, разумеется, такой глупышке, как я, ни за что не выиграть кубок! Но разве не было бы здорово, если бы он мне достался?»

Между тем Дейзи Редмонд, лучшая ученица нашего класса почти по всем предметам, о кубке вообще не думает. Она учится из любви к знаниям, а не из-за воображаемой славы и кубков. Но Грейс на всё готова ради победы и вечно приходит в ярость, если Дейзи получает более высокие оценки. Дейзи, похоже, на потуги Грейс внимания не обращает, но та полна решимости обойти её, у неё (то есть у Грейс, а не у Дейзи) даже есть специальная тетрадь, где она отмечает все свои дополнительные занятия. А я чувствую себя совершенно выдохшейся от одной мысли об уроках. Надеюсь только, что Дейзи победит.

Напиши мне скорее, дай знать о своих приключениях: твоя жизнь всегда кажется намного более захватывающей, чем моя. Наверное, это потому, что у вас в Англии нет монашек (по крайней мере, в вашей школе), вот мне всё и кажется необычным. Некоторые девочки в школе считают, что быть монашкой очень романтично и важно, а мне как-то не хотелось бы стать одной из них. Вечно им приходится подниматься чуть ли не посреди ночи и каждый день ходить к мессе, а по воскресеньям – и вовсе дважды. Пожалуйста, напиши как можно скорее. Надеюсь, я к тому времени не умру от скуки.

C любовью,

твоя лучшая подруга

5 апреля 1912 г.

Дорогая Фрэнсис,

знаю, последнее письмо было от начала до конца посвящено тому, как скучна моя жизнь. Но теперь в нашем доме происходит что-то очень странное, и в этом замешана Филлис. Да, понимаю, о чём ты думаешь: она вечно делает что-нибудь странное, хотя при ближайшем рассмотрении ни капельки не интересное. Все мы прекрасно помним то лето, когда она заявила, что собирается стать поэтессой, ходила в чудных кельтских мантиях и твердила о «Золотой заре»[4] и тому подобной ерунде. Но теперь она ведёт себя даже более странно, чем обычно, и это обещает быть довольно занятным. Я пока не выяснила, завела она тайный роман или стала кем-то вроде революционерки, а то, может, даже воровкой, но ты должна признать, что все эти варианты звучат весьма захватывающе (по крайней мере до тех пор, пока её не арестуют).

Всё началось в прошлую среду, около половины седьмого. Мама была на кухне, обсуждала с Мэгги завтрашний обед. Ты ведь помнишь Мэгги, правда? Это наша прислуга и главная кухарка в доме. Мама говорит, что без неё нам не обойтись, и это чистейшая правда, поскольку Мэгги берёт на себя практически все домашние хлопоты, включая такие неприятные дела, как чистка каминов (а самую грубую работу выполняет приходящая раз в неделю женщина, миссис Карр). Так что Мэгги приходится вставать в половине седьмого, чтобы растопить камин и приготовить завтрак. К тому же готовит она гораздо лучше, чем мама. Или Филлис. Или я, если уж на то пошло.

Мама говорит, что Мэгги – практически член семьи (хотя спит она, в отличие от нас, в крошечной каморке и целыми днями трудится ради нашего блага). Правда, у неё гораздо больше свободного времени, чем у любой другой знакомой мне прислуги. Например, у Агнес, горничной в Норином доме, выходной только воскресным вечером, и то раз в две недели, а Мэгги приходит и уходит, когда ей заблагорассудится, если, конечно, вся работа сделана вовремя (а именно так всегда и есть).

В общем, они с мамой были на кухне, а Джулия в гостиной с тётей Джозефиной (уверена, тётя рассказывала Джулии, какая та замечательная, – ни мне, ни Филлис она ничего подобного не говорит). Папа ещё не вернулся с работы, Гарри после школы пошёл к своему другу Фрэнку, а я в столовой корпела над упражнением по латыни (мне по-прежнему кажется, что несправедливо задавать уроки на дом. Думаю, весь смысл ходить в обычную школу, а не жить в пансионе вроде твоего в том, чтобы можно было забывать об уроках, едва выйдешь за дверь). Я как раз продиралась через один особенно раздражающий фрагмент из Вергилия, когда в комнату с загадочным видом вошла Филлис в какой-то нелепой шляпе.

– Что это, скажи на милость, у тебя на голове? – поинтересовалась я.

– Ты что здесь делаешь? – воскликнула она, подпрыгнув от неожиданности чуть ли не до потолка. – Чего в темноте прячешься?

В столовой у нас всегда темновато, поскольку она выходит на север и весь дневной свет, который мог бы попасть внутрь, остаётся на кухне.

– Я здесь живу, – обиделась я. – И вовсе не прячусь, просто закопалась с латынью и пока не удосужилась зажечь свет. Да и темнеть ещё только начинает. И вообще, если кто тут и прячется, то это ты. Почему ты не включила свет, когда вошла? От кого скрываешься?

На самом-то деле я не включала свет, потому что всегда чуть-чуть нервничаю, зажигая газ (а вдруг он взорвётся?), но ей в этом признаваться не собиралась.

– Свет я не включила, потому что это ужасно расточительно – сейчас только половина седьмого, – надулась в ответ Филлис. – И я вовсе не скрываюсь.

Но при этом подозрительно быстро отвернулась к окну, и я сразу поняла: что-то здесь не так. Всё-таки врать она совершенно не умеет.

– В любом случае, если скрываешься, а ты именно это и делала, стоит надевать менее эффектную шляпу, – хмыкнула я. – Эта выглядит так, словно ты нацепила половинку курицы.

– Мне нравится эта шляпа! – возмущённо воскликнула она. – Её Кэтлин расшила!

Не уверена, помнишь ли ты Кэтлин: это подруга Филлис, высокая брюнетка с чудесными длинными ресницами, считающая себя великой художницей, хотя, кажется, единственное, что она пока делает, – это чудовищные шляпы. Филлис проводит с ней всё свободное время (впрочем, на этой неделе Кэтлин слегла с ужасной простудой и гостей принимать не может).

– Кэтлин? Что ж, это всё объясняет. В любом случае давай иди куда шла. У меня ещё куча дурацких латинских переводов, мне нужно сосредоточиться.

– Может, тебе стоит передохнуть? Спускайся к Мэгги, попроси чашку чая. Выглядишь так, словно сидишь здесь уже несколько часов.

Вот теперь я была совершенно уверена: что-то здесь не так. Обычно Филлис не особенно заботится о моём благополучии. На самом деле скорее наоборот. И если уж она предлагает мне сделать перерыв на чай, то лишь потому, что хочет выгнать из комнаты.

– Ладно, – сказала я. – А ты не хочешь чашечку?

– Что? А, нет-нет, – встрепенулась Филлис. – Думаю, мне бы… прилечь. Не слишком хорошо себя чувствую. Наверное, подцепила от Кэтлин простуду.