Молли имеет право

В общем, то, что Филлис оказалась суфражеткой, ничуть не удивительно. Но всё-таки я до сих пор несколько потрясена: ведь желание поступить в университет ещё не означает, что ты хочешь получить право голоса, а даже если такое желание у тебя есть, это ещё не значит, что ты и вправду будешь ходить на митинги, писать лозунги на тротуарах и маршировать с плакатом, рассказывая об этом прохожим, а также делать всё прочее, что, похоже, устраивают суфражетки. Многие люди чего-то хотят, но ничего для этого не предпринимают. А Филлис определённо что-то делает, и Мэгги ей помогает. И мне ужасно трудно в это поверить.

Вот как я обо всём узнала. Это произошло сегодня вечером – хотя кажется, что прошло уже гораздо больше времени. Мы выпили чаю, и я осталась в столовой доделывать латынь (на этот раз Овидия, разглагольствующего о своей последней ночи в Риме). Мама в гостиной без конца играла «Турецкий марш» Моцарта, причём очень громко: верный признак хорошего настроения; эти громовые раскаты я слышала даже сквозь тяжёлые деревянные двери, отделяющие гостиную от столовой. Латинская поэзия, как ты знаешь, ужасно занудна, а от сочетания Овидия с Моцартом я и вовсе никак не могла сосредоточиться больше чем на пару минут, постоянно обнаруживая, что смотрю в окно. Тогда-то я и увидела, как Филлис осторожно закрывает заднюю дверь и тихонько направляется к калитке. И сразу поняла, что нужно сделать. Овидию придётся подождать (насколько я понимаю, он вообще может ждать вечно, хотя в данном случае, вернувшись домой, мне пришлось его доделать).

Ты, Фрэнсис, конечно, можешь подумать, что дальнейшие мои действия были подлостью и низостью. И, честно говоря, так оно, наверное, и было (знаю, в последнее время я вообще веду себя довольно подло). Но я всё равно это сделала: вскочила со стула, ринулась в холл, подхватила пальто (которое кинула на лестнице, даже не повесив на вешалку), крикнула: «Мам, я к Норе за учебником», – и, прежде чем она успела что-либо сказать (или хотя бы дать мне понять, что услышала), выскользнула из дома через заднюю дверь (Мэгги мыла посуду, так что мне не пришлось врать ей, куда я иду). Потом юркнула в калитку и бросилась бежать по переулку. Может, я и не очень сильна в гимнастике и танцах, но, как ты, наверное, помнишь, в беге мне равных нет. Так что, когда я выскочила из переулка, Филлис даже ещё не успела добраться до перекрёстка.

Мне не хотелось, чтобы она меня видела, поэтому я держалась на расстоянии (на самом деле особого выбора у меня не было: я так задыхалась, что едва могла идти. Я способна выиграть любой забег, но только очень короткий). В любом случае на то, чтобы следовать за Филлис по широкой улице, дыхания мне хватало. На миг я испугалась, что она перейдёт дорогу и сядет на трамвай (это сорвало бы весь мой план, поскольку денег на проезд у меня в кармане не оказалось), но она этого не сделала, а отправилась в сторону центра города пешком.

До сегодняшнего дня мне не разрешали гулять одной. Папа не очень-то рад, даже когда это делает Филлис, – потому она, наверное, и выбирается через заднюю дверь. Я, конечно, хожу в школу, но только вдвоём с Норой, а вот Джулию, которая заканчивает раньше, забирает Мэгги. Дай тёте Джозефине волю, Мэгги пришлось бы потом возвращаться и за мной, но мама считает это бессмысленной тратой времени, а я и с Норой прекрасно дойду.

Правда, между нашим домом и Сэквилл-стрит много улиц, «вовсе не подходящих для девушек вроде тебя», как сказала бы тётя Джозефина. Но мне так хотелось узнать, что скрывает Филлис, что я не бросала слежки. На самом деле всё оказалось не так уж и страшно, хотя после Эклс-стрит нам попадалось всё больше и больше детей (а иногда даже мужчин и женщин) без обуви. Пару раз мальчишки-оборванцы выкрикивали что-то грубое про ленты в моих волосах, когда я проходила мимо, но я не обращала на них внимания.

Я преследовала Филлис через Ратленд-сквер на Сэквилл-стрит. На улице было полно народу, и в какой-то момент я даже решила, что могу её упустить. Но, к счастью, Филлис надела одну из нелепых шляп Кэтлин, украшенную чем-то похожим на ботву ананаса, так что найти её в людской толчее оказалось проще простого. Она прошла улицу до конца, мимо всех цветочных лавок, потом миновала колонну, повернула налево, на набережную Иден-куэй, и спустилась к таможне. Я уже понемногу начала нервничать, поскольку прогуляться в центр – это одно, а бродить по докам, куда, похоже, и направлялась Филлис, – совсем другое. И если я выделялась из толпы даже на улицах, где было полно жилых домов, то там я выделялась бы ещё больше – как, впрочем, и Филлис.

Однако, дойдя до конца набережной, буквально напротив таможни, Филлис остановилась у большого здания со свеженарисованной вывеской, гласящей, что здесь находится штаб-квартира профсоюза. Я уви дела, что там её встретила какая-то женщина – примерно маминого возраста, то есть того же, что и незнакомка в зелёном пальто: высокая, худощавая, с длинными тёмно-русыми волосами, торчащими из-под огромной соломенной шляпы. Я спросила себя, не та ли это женщина, которую я застала пару недель назад за передачей Филлис свёртка. И тотчас же окончательно в этом убедилась, поскольку она дала Филлис ещё один свёрток: на этот раз я ясно увидела, что в нём были газеты или журналы. Потом они вместе перешли улицу по направлению к таможне. Я, разумеется, последовала за ними, хотя к тому времени была уже порядком напугана и, переходя улицу, ЧУТЬ не попала под автобус.

Но ещё до того, как выскочить из-под автобуса, я заметила у ограды таможни скопление людей и сперва подумала, что смогу среди них затеряться. Но вскоре осознала, что все эти люди были теми, кого мама с папой называли «работягами», и затеряться среди них четырнадцатилетней девочке в лаковых туфлях и новом пальто будет решительно невозможно. Как, впрочем, и Филлис (хотя готова поспорить, в этой нелепой шляпе она нигде бы не смогла затеряться). Что здесь вообще происходит?

Подойдя поближе, я наконец увидела, ради чего эти люди здесь собрались: стоявшая на каком-то ящике женщина произносила речь. Она была довольно молодой – наверное, чуть за тридцать, в очень симпатичном пальто и очках. На лацкане пальто виднелась зелёно-бело-оранжевая розетка. Я стала протискиваться сквозь толпу, одновременно стараясь не попасться на глаза Филлис, которая теперь стояла у самого ящика. Некоторые мужчины провожали ме ня недоумёнными взглядами, но никто ничего не говорил, пока один, повернувшись к товарищу, не бросил: «Уже и таких молоденьких в самую свару тащат!» Но прозвучало это не зло или неодобрительно: казалось, он почти восхищён.

Теперь я слышала, что говорит женщина.

– Мы, женщины, – такие же разумные и работящие люди, как мужчины. И всё же к нам относятся как к детям. Если мы работаем, то должны платить налоги, но не имеем права решать, как эти налоги расходовать. Нам с детства твердят, что нужно во всём полагаться на мужчин.

И я вдруг подумала о Гарри, который всегда забирал себе лучшие куски курицы.

– Но у нас тоже есть потребности, у нас есть собственный голос, – выкрикивала женщина. – Мы здесь не для того, чтобы отнять то, что принадлежит мужчинам. А для того, чтобы потребовать то, что по справедливости должно быть нашим: право высказывать своё мнение. Право голосовать!

– Чертовски много богатеньких дамочек и так имеют право голоса, – взревел мужчина рядом со мной, – хотя у работяги вроде меня и того нет.

А ведь мужчины, не владеющие собственностью, тоже не могут голосовать, вспомнила я.

– Мы, женщины, требуем права голоса на тех же условиях, что и у мужчин, какими бы эти условия ни были, – ответила женщина на импровизированной трибуне. Я увидела, что на её розетке написано «ПРАВО ГОЛОСА ДЛЯ ЖЕНЩИН». – И если эти условия после билля о гомруле изменятся, то пусть меняются и для женщин.

Я даже слегка опешила. Так вот в чём разгадка! Выходит, Филлис (а вместе с ней, полагаю, и Мэгги, поскольку обе в этом замешаны) – вовсе не революционерка-фения[12], а суфражетка?

Честно говоря, не знаю, что тебе известно о суфражетках. Должна признать, до вчерашнего вече ра у меня о них складывалось совершенно иное впечатление. Взрослые всякий раз упоминали их далеко не одобрительно. Помню, однажды папа, увидев фотографию в журнале, сказал: мол, если женщины и в самом деле хотят доказать, что заслуживают права голоса, им не следует выставлять себя на посмешище, маршируя по улицам с плакатами. Мама тогда ничего не ответила, но и с ним не согласилась. Ещё, помню, слышала, как тётя Джозефина разглагольствует о «бестолковых женщинах, которые должны сидеть дома, с детьми – если, конечно, они у них есть». Она не раз говорила маме, что те «как мартышки, просто копируют англичанок, пытаясь криками и воплями выбить себе право голоса». А ещё постоянно твердит, что женщины вполне могут воспользоваться правом голоса, наставляя своих мужчин и давая им полезные советы (что мне лично всегда казалось далеко не самым эффективным способом донести до общества своё мнение). Не могу, правда, вспомнить, что отвечала на всё это мама. Помню только, что послушать тётю Джозефину, так суфражетки – это всего лишь кучка взбалмошных истеричек, способных разве что на глупые ребяческие выходки.

Но стоявшая на ящике женщина вовсе не выглядела истеричкой. Она была просто изумительна. Кое-кто из мужчин отпускал в её сторону грубые замечания (по крайней мере, я посчитала их грубыми, поскольку некоторые даже не смогла понять), но многие казались искренне заинтересованными и задавали массу вопросов. Вскоре я уже совсем забыла про Филлис и только слушала эту даму. А она говорила о том, что мужчин и женщин в мире поровну, и спрашивала, почему в таком случае женщин лишают власти (и лучших кусочков курицы, думала я), упоминала об умных, талантливых женщинах, чьи способности так и не проявились, «поскольку не могли найти себе выхода». В общем, она заставила меня задуматься о вещах, которые мне никогда раньше и в голову не приходили.

Когда я слышу, как взрослые люди говорят о политике, речь по большей части идёт о гомруле и независимости, то есть о вещах, с реальной жизнью не связанных. Но слова этой женщины заставили меня задуматься о том, что политика может иметь отношение и к реальной жизни: даже к нам, девочкам, подающим Гарри и папе вкусные обеды, к нам, штопающим их носки, к Филлис, которой приходится бороться за право поступать в университет, хотя Гарри считает своё поступление само собой разумеющимся. Почему мама не должна иметь права голоса, если тот же Гарри через пять лет его получит? И почему, спрашивается, мы никогда не говорили о таких вещах? Может, потому, что с самого детства считаем, будто мальчикам уготовано одно, а девочкам – совершенно другое, не столь интересное?

Когда дама закончила, многие мужчины захлопали, хотя было и несколько неодобрительных выкриков. Я сама хлопала так сильно, как только могла. А потом вспомнила про Филлис: она по-прежнему стояла возле импровизированной трибуны с пачкой журналов в руках. Вот мужчина, одетый чуть лучше большинства остальных, подошёл к ней и вручил монету, а она дала ему журнал. На обратном пути он прошёл мимо меня, и я увидела, что журнал называется «Право голоса для женщин». Но только я собралась улизнуть, чтобы поскорее добраться домой, как Филлис меня заметила. Она на секунду замерла, а потом с перекошенным от ярости лицом бросилась ко мне. Кажется, я в жизни не видела, чтобы она так злилась, даже когда однажды обнаружила, что мы с Норой примеряем её кружевные воротнички.

– Ты что здесь делаешь? – прошипела она. – Следила за мной? Впрочем, можешь не утруждаться ответом: я и так всё знаю, подлая ты мелкая шпионка!

Я почувствовала, что краснею, потому что она, разумеется, была права.

– Я знала, что ты что-то скрываешь, – пробормотала я, но сама поняла, насколько беспомощно это прозвучало.

– Это не твоя забота, – отрезала Филлис. – А здесь тебе и вовсе нечего делать. Неподходящее место для девушки. – Она говорила совсем как тётя Джозефина.

– Так значит, и для тебя, если уж на то пошло.

– Ты же не наябедничаешь папе с мамой, правда? Лучше и не думай, бессовестная шпионка!

– Конечно нет! – воскликнула я. – О Филлис, знаю, мне не стоило за тобой следить, но чего я точно не хочу, так это чтобы ты влипла в неприятности. Я никому не скажу, честно-честно!

Филлис слегка смягчилась, но не сильно.

– Думаю, мне лучше отвезти тебя домой, – и она подозвала другую девушку, тоже державшую пачку журналов. – Мейбл, ты не могла бы взять и мою партию? Очень тебя прошу. Тут объявилась моя сестра, а я никак не могу отправить её домой одну.

– Конечно, – ответила Мейбл, высокая блондинка с милой улыбкой, примерно тех же лет, что Филлис. Моя сестра отдала ей журналы и крохотную выручку.

– Я продала только один, – извиняющимся тоном проговорила она. – И ещё один купила для себя.

– По средам на митингах никогда много не покупают, – сказала Мейбл. – Но разве миссис Джойс не прекрасна?

Миссис Джойс, вероятно, была та женщина, что произносила речь. Филлис согласилась, что она вос хитительна, попрощалась с Мейбл, потом молча схватила меня за руку, и мы направились обратно по набережной Иден-куэй. Она не произнесла ни слова, пока мы не добрались до Сэквилл-стрит, и только там, резко обернувшись ко мне, поинтересовалась:

– Деньги-то у тебя есть?

Я покачала головой.

– Отлично, – поморщилась Филлис. – Мне ещё и за трамвай платить.

Трамвайная остановка оказалась рядом, прямо на Сэквилл-стрит. Мы молча уселись рядом. Филлис держала в руках только что купленный журнал, и я принялась с интересом его разглядывать. Раньше мне ещё не приходилось слышать о журнале суфражеток. Папа иногда покупает «Блэквуд» или «Стрэнд»[13], а кое-кто из девочек время от времени приносит в школу женские журналы: сплошь мелодраматичные рассказы, модные наряды да новости из Лондона. Монашки всего этого не одобряют, поэтому девочкам приходится их прятать и тайком передавать из рук в руки. Кроме того, есть всевозможные религиозные журналы с историями из жизни святых и миссионеров. Но я как-то не могла себе представить, чтобы журнал суфражеток оказался на них похож. Как, впрочем, и на женские журналы.

Мы были уже на полпути домой, но до сих пор не сказали друг другу ни слова. Филлис выглядела слишком рассерженной, чтобы что-либо обсуждать, я чувствовала себя слишком виноватой. Но в итоге всё-таки решилась:

– Филлис?

Прошло несколько секунд, и я уже думала, что ответа не будет, но она наконец сказала:

– Что тебе?

– Как долго ты… – она с такой яростью взглянула на меня, что я запнулась и постаралась побыстрее закончить: – …этим занимаешься?

– Странно, что ты этого ещё не выяснила, – хмыкнула Филлис, вскидывая голову. – Похоже, ты уже давно следишь за каждым моим шагом.

При этом у неё выпала шпилька: такое вообще частенько случалось с тех пор, как Филлис начала укладывать волосы, поскольку у неё типичные для Карберри непослушные кудри. Но на этот раз я не посмела ей об этом сказать.

– А зачем уходить через сад? – спросила я. – Ты и несколько недель назад так улизнула, я видела.

– Потому что так короче. А я опаздывала.

Об этом я как-то не подумала.

– Но на прошлой неделе ты вообще вылезла из окна.

– Просто мама знала, что Кэтлин болеет, а если бы они с тётей Джозефиной поняли, что я ухожу одна, то назадавали бы мне уйму дурацких вопросов, – призналась Филлис. – Так что ни через переднюю, ни через заднюю дверь я выйти не могла: пришлось бы пройти мимо одной из них. И всё-таки, как давно ты за мной шпионишь?

– О, не будь такой, Филлис, – заныла я. – Мне правда очень жаль. И ещё ужасно интересно.

– Да ну? – недоверчиво переспросила Филлис.

– О, ещё как, – заверила её я. – Та женщина произнесла прекрасную речь.

– Вот уж не думала, что тебе это может быть интересно.

– Я, по правде сказать, тоже. Но, мне кажется, ничего подобного я раньше и не слышала.

– Ты меня удивляешь. Неужели учителя в этой твоей школе…

– При мне они точно об этом не упоминали. А теперь расскажи, пожалуйста, как ты в это ввязалась. Ну, в смысле, стала суфражеткой.

– Мне, если честно, не особенно нравится это слово, – поморщилась Филлис. – Хотя, конечно, многие из нас его употребляют. Но придумали его не мы, а наши противники.

Должна признаться, мне слово тогда скорее понравилось, да и сейчас тоже.

– И всё же, как ты начала бороться за право голоса для женщин? – поинтересовалась я. Мы уже добрались до Дорсет-стрит, скоро будем дома, и кто знает, расскажет ли тогда Филлис хоть что-нибудь.

– Это всё Агнес, тётя Кэтлин.

– Такая высокая, с кудряшками? – переспросила я: мы встречались в прошлом году на рождественском вечере в доме Кэтлин, она была тогда очень элегантно одета.

– Именно, – подтвердила Филлис. – Мы с Кэтлин несколько месяцев назад заходили к ней на чай, и я заговорила об университете и о том, что очень хочу, ну, знаешь, чтобы у девочек была возможность делать то же, что и мальчики. И тогда она дала мне почитать одну книгу…

– О том, как стать суфражеткой? То есть… о праве голоса для женщин?

– Нет, роман. Его написала женщина по имени Констанс Мод, называется «Не сдавайся». Речь там идёт о суфражетках в Англии, хотя одна из них – ирландка. Ну, она ужасно напыщенная, но главное, что ирландка. В общем, после этого я… даже не знаю… стала смотреть на всё несколько иначе. Замечать такие вещи, которые раньше не замечала.

Совсем как я, послушав миссис Джойс возле здания таможни, подумала я.

– А однажды их заметив, – продолжала Филлис, – я уже не могла перестать замечать. Поэтому в следующий раз, когда встретила Агнес в гостях у Кэтлин, рассказала ей, что книга мне очень понравилась и что вся эта суфражистская тема меня очень заинтересовала. А она взглянула на меня и говорит: «Хочешь чем-нибудь помочь?» Ну я и помогаю.

Вскоре, как объяснила мне Филлис, она прочла множество книг, статей и брошюр о суфражетках (знаю, она не одобряет этого слова, но всё же довольно часто его употребляет), даже начала покупать «Право голоса для женщин» – это такой английский журнал: на Грейт-Бритейн-стрит есть газетный киоск, где он продаётся. Потом стала посещать митинги: похоже, они проходят почти каждую неделю, по средам, субботам и воскресеньям – в Феникс-парке. А несколько недель назад вышла с плакатом на какую-то демонстрацию, устроенную Джоном Редмондом (ты должна его знать, он лидер Ирландской парламентской партии). Иногда они с Кэтлин ходят в центр и крупными буквами пишут мелом на тротуаре суфражистские лозунги или объявления о митингах.

– А Мэгги-то как в этом замешана? – спросила я.

– Она нашла у меня номер «Права голоса для женщин», – призналась Филлис. – А когда я попросила не рассказывать об этом маме, заявила, что ей бы такое и в страшном сне не приснилось. И мы вроде как поглядели друг на друга минутку, а потом Мэгги сказала, что и сама очень интересуется нашим делом, но времени на реальную помощь у неё не хватает. Ты же знаешь, у неё сестра в профсоюзе.

– Дженни? – удивлённо воскликнула я. – Нет, я не знала.

Сестра иногда навещает Мэгги, мы её уже тысячу лет знаем.

– Ну, в общем, она в профсоюзе и тоже нас поддерживает. Так что я приносила Мэгги листовки и всё остальное, и часть она отдавала Дженни.

Тут трамвай как раз подошёл к нашей остановке. Когда мы вышли, Филлис, похоже, вспомнила, что злится на меня, и по дороге до дома почти ничего не сказала, хоть я и пыталась её расспрашивать.

О нет! Я слышу мамины шаги на лестнице, хотя уже час как должна спать. А я ещё даже не помолилась! Допишу завтра.

Четверг

Вот уж не знаю, чего ради я утруждалась выключать вечером свет, если всё равно почти не спала, а только не переставая думала о том, что рассказала Филлис. Спустившись к завтраку, я хотела обсудить это с Мэгги, но она оказалась слишком занята, так что шансов у меня не было. А вчера я не успела ничего ей сказать, потому что моё долгое отсутствие привело маму с папой в дикую ярость.

– Ты прекрасно знаешь, что мы не разрешаем тебе вот так просто сбегать, – заявила мама.

– Но я же сказала, что иду к Норе!

– Я не расслышала, что ты там вопила. И в любом случае это не повод шататься где-то целых два часа.

Мне пришлось лечь спать без ужина, хотя я и объясняла, что мы с Норой учили латинские глаголы (что, конечно, было враньём, но мама-то этого не знала. А если бы я и в самом деле учила латинские глаголы, было бы ужасно несправедливо меня за это наказывать). Впрочем, насколько я понимаю, наказания на этом не закончились.

Гарри, разумеется, снова отпускал дурацкие комментарии – на этот раз о том, что девчонки даже время не умеют определять. Но он и близко не такой остроумный, каким себя считает.

«Всё мы прекрасно умеем, – ответила я. – Просто слишком увлеклись латынью, вот и не заметили, что уже поздно». (К этому моменту я уже столько раз соврала, будто мы с Норой учили латынь, что сама почти в это поверила, а это, если подумать, даже несколько пугает.) Потом я напомнила Гарри, что моя школа – одна из лучших в стране по результатам годовых экзаменов, включая математику. Но он только расхохотался и, бросив напоследок: «Лучшие результаты среди девчонок? Это не слишком-то много значит», – удалился к себе.

Иногда я и в самом деле готова его убить. А ещё снова вспомнила, как та дама на митинге говорила, насколько по-разному в обществе относятся к мужчинам и женщинам.

В общем, ладно. Несмотря на то, что у родителей я всё ещё в немилости, мне очень хотелось похвастаться Норе, что я раскрыла тайну Филлис. В школу нас с утра провожал этот отвратительный Гарри, так что говорить я не могла, а как только он ушёл, мы наткнулись на нашу подругу Стеллу. Выходит, до первого урока, французского, у меня не было возможности поделиться с Норой новостями, и пришлось передать ей записку, в которой говорилось: «ФИЛЛИС – СУФРАЖЕТКА!!!» Как я уже говорила, обмениваться записками на уроках французского у профессора Шилдс всегда довольно рискованно из-за её сверхъестественного слуха и ястребиного зрения, но я и правда не могла больше сдерживаться, поэтому нацарапала эти два слова на клочке бумаги и передала сидевшей за соседней партой Норе. Прочитав записку, она выглядела ужасно удивлённой и, едва профессор снова отвернулась к доске, прошептала мне: «Это как?»

Но не успела я написать следующую записку, как профессор Шилдс, словно кобра, повернула к нам голову: очевидно, что-то заметила. И не только она. Грейс Молиньё, сидевшая позади Норы, определённо видела и как я передала записку, и как Нора на неё отреагировала.

– Всё в порядке, мисс Кентуэлл? – поинтересовалась профессор Шилдс.

– Да, профессор Шилдс, – ответила Нора. И больше я до самого конца урока не осмеливалась на неё взглянуть. А это было очень скучно. Мы занимались глаголами – учились произносить по-французски: «Я продала тётину авторучку. Я продаю тётину авторучку. Я продам тётину авторучку». Уж и не знаю почему, но ничему полезному нас, по-моему, ещё не учили. Зачем тогда вообще нужны эти уроки французского (точнее, en français, как говорят во Франции. Полагаю, чему-то я всё-таки научилась)? Если бы я на самом деле попыталась продать авторучку тёти Джозефины, меня бы, наверное, арестовали за кражу – уж она бы позаботилась.

Наконец, после получаса пустословия о столах наших дядюшек и платьях наших матерей, урок французского закончился, и профессор Шилдс вышла из класса. Но Грейс набросилась на меня даже прежде, чем я успела сказать Норе хоть слово.

– Ненавижу быть занудой, – притворно вздохнула она. – Но, знаешь, тебе не стоит писать записки во время урока, – а потом, обернувшись к Норе, добавила: – А тебе – их читать. Вам следовало бы сосредоточиться на французском.

– Спасибо, я и без тебя прекрасно справляюсь, – вежливо ответила Нора.

– Не сомневаюсь. Но, думаю, тёте Кэтрин это не понравится. И кроме того, ужасно отвлекает остальных. Как я смогу выиграть Кубок средней школы, если вы кидаетесь бумажками, пока мисс Шилдс пытается нас учить?

Тётей Кэтрин Грейс называет Норину маму. Бедная, бедная Нора: ей приходится следить не только за тем, чтобы Грейс не наябедничала на неё учителям, но и за тем, чтобы она не наябедничала её, Норы, родителям.

– Я едва могла сосредоточиться на глаголах, – поддакнула Герти Хейден. Она, конечно, не такая противная, как её лучшая подруга Грейс, но одно это хорошей её тоже не делает. Всякий раз, когда Грейс затевает что-нибудь раздражающее, Герти её поддерживает, независимо от того, согласна она с ней или нет.

Сейчас-то мы прекрасно знали, что Герти и не пыталась сосредоточиться на глаголах. Её вообще интересуют только хоккей и теннис. Иногда я думаю, что единственная причина, по которой Грейс с ней дружит, заключается в том, что Герти не угрожает претензиям Грейс выиграть кубок.