Душегуб. Психоэма
– Интересно, интересно…
– Счастье – это когда делаешь, а сделал – и еще делать хочется, когда вспоминаешь, как радостно было делать. Даже если тебе худо, то ты сознаёшь, что счастлив, потому что испытал радость труда, увидел справедливость своего дела – вот тогда и есть у тебя свобода и счастье – это ты сам – достойный счастья внутри себя. А все эти поиски счастья – от праздности. В нашей литературе все извращения поисков счастья досконально показаны. И вот еще какое бывает – один человек многих счастливыми может сделать, если даст понимание счастья или огонь желания прометеевский…
Вековой не переставал удивляться: этот пожилой, тихий человек, казавшийся ему раньше ограниченным и обыкновенным, сегодня совершенно преобразился – был воодушевлен и уверен в себе.
В мастерской остро пахло свежими стружками, столярным клеем, и от этих них запахов уверенность и мир воцарялись в душе у Сергея Юрьевича, никуда не хотелось идти, неприятные происшествия забылись, и радовал молодой блеск глаз разошедшегося Ивана Павловича.
– Я счастье обрел поздно, когда силы молодые покинули тело, а мог бы раньше знать это чувство. Многое бы сделал, правда, огня прометеевского во мне мало от рождения было… Люблю я легенду о Прометее! Всегда помогает преодолевать, как это, черную кровь, снежные маски. Верно я сказал? Как же, читал, нашел время. Я все мечтаю к вам на урок попасть, да пока не получается – у вас урок и у меня. Вы их здорово, – это я про Савину и подпевал, – по затылку съездили своим экспериментом, как они называют. Без смеха они живут, а если и смеются, то зубы стиснув. – Рясов, передразнивая кого-то, зашипел, обнажив и стиснув зубы. – Дети их боятся. Чему они учат? Эх, да что мы о них! С чего ради? Ребята должны сами все познавать и учиться, им нужно осторожно помогать в этом, а не подгонять их под взрослых. Взрослые куда хуже детей, бывает, грязны так, что у них и учиться не стоит. А у нас как учат: вот учебник, и пересказывай материал из него, шаг влево, шаг вправо – анархия, трибунал, отвечай как положено! Сомневаться – ни-ни! Все хорошо, прекрасная маркиза! Отвращение к книгам и труду наши педагоги вырабатывают. Пришлют резолюцию – и ну под нее плясать. А в глаза этого резолютора и не видели, может быть он пройдоха, а?
Сергей Юрьевич от души улыбался.
– Точно так. Вот я – выпиваю, – Рясов понизил голос и виновато посмотрел на бутылку. – Привык я физически, не скрою, а узнай эти ведьмы – сживут, непременно сживут, как пить дать сживут! Вот и кончится мое счастье. Поздно мне новое искать. С чего ради жить буду? Приходится начеку быть, скрываться в строгой конспирации. Средство я одно знаю…
И он обстоятельно рассказал, как избавляется от запаха водки.
– А что, без нее совсем не можете? – спросил Вековой.
Не могу. Я ведь на войне пристрастился. Организм молодой, вот и привык за три года. Окопы, ветер, снег, страх, а спирту выпьешь – и не так тяжко. После войны многие без водки не могли. Спились многие, и я чуть было, но ничего, выкарабкался, научился потихоньку… Пробовал бросить – без толку, все равно что не спать, и вроде не алкоголик, не буяню, а выпить не то чтобы люблю, как средство для жизни принимаю. У меня даже сын не знает, что я… того… Прячусь. Война-то, видишь, куда корни пустила… этим я с ней и повязан.
Иван Павлович вздохнул и замолчал.
– Расскажите, – попросил Вековой.
– Грязь это, и вспоминать не люблю. Пацан я был. Семнадцать лет. Сначала страшно, невыносимо было. А потом ничего, привык, как положено. Но страх всю войну не покидал, чувства-то притупились, а душа все равно вздрагивала. У меня с войны запах остался – земля сырая, сапоги и картошка печеная, да ядреный пот примешивается или масло ружейное и порох сгоревший. Вся эта смесь и есть для меня война. Что там говорить, много хороших людей полегло. Аркадий Александрович считает, что войны вообще могло не быть. Видишь, как поворачивается… Не знаю… Про войну ребятам не рассказываю, слов гладких не нахожу. Желание тогда у многих было: все можно – хватай, бери, рви, пользуйся – война спишет. Трудно преодолеть это желание, ведь мысль всегда присутствовала: убьют не сегодня-завтра. А подвиги… подвиги – это грубое «надо». Наглость и жестокость всегда русского человека вынуждали подвигом расплатиться, до предела они довели, до предела разозлили. Возьмем город, выпьем – и плачу: и себя жаль, и мир, и детей, и человечество… Сколько жестокости» – и все ради чего – идей или вождей? Желают, видишь ли, счастья потомкам, а живых топчут; не понимаю я таких идей, не верю. И не могу я детям этого рассказать. Я им все больше о житье-бытье, случаи интересные разные. Журналов специально понавыписывал. Да и предмет свой не люблю, понимаешь, дело военным не бывает… Рассказывать о войне – и произносится-то глупо, легкомысленно. Ты думаешь, мне легко учить убивать? Убивать как можно больше, когда хотят убить тебя? По мне – не учить этому вообще. Пусть они убьют нас, а мы их – нет. Все равно толку в лишней крови не будет. Только это никому не докажешь.
Рясов замолчал, задумался, машинально погладил маленькое яблоко, положил его на верстак, взглянул на часы:
– Без пяти двенадцать! Давай, Сережа! И не спрашивай ты меня больше, такой войны уже не будет.
7. 1 января. Перевертыши
По себе знаю – Иван Павлович такой человек, которому в дружеской беседе все расскажешь. Он может слушать подолгу, с родственным вниманием, ни разу не перебив; когда выговоришься, очень точно обобщит и осторожно, намеками, посоветует.
Незаметно для себя, спокойно и обстоятельно рассказал Вековой о происшествии в лаборантской, но о пощечине дипломатично умолчал, ему казалось, что этот суровый акт, вызванный секундным безумием, исказит истинные причины новогоднего буйства Натальи Аркадьевны.
О «теории» упомянул упрощенно, мол, рассказывал Наталье Аркадьевне, что человек, достигнув особой стадии духовного совершенства, обретает бессмертие и что форма жизни при этом становится совершенно иной, отличной от всех ныне существующих представлений о жизни, мол, к таким убеждениям пришел года три назад и не считает себя сумасшедшим, зная при этом, что настоящие сумасшедшие так же не считают себя таковыми, и, естественно, если принять «теорию» и пытаться действовать соответственно ей, то жить по-прежнему будет никак нельзя, и, по-видимому, долго думая о своей жизни, изнуряя себя муками проникновения в сущность идеи, Наталья Аркадьевна за короткий срок довела себя до болезненного смятения и, не выдержав напряжения, неожиданно для себя самой, безрассудно сорвалась; что же касается любви, то она делает всю эту историю еще более печальной и безвыходной; и если думать о положении несчастной Натальи Аркадьевны, то хоть вой, хоть беги, а помочь совсем нельзя, и остается запоздало проклинать себя за невнимание и слоновость, в ожидании последствий для обоих.
Вековой выговорился.
– Я в философии мало что понимаю, когда-то пробовал читать, запутался и бросил, – бесстрастным голосом вымолвил Рясов после некоторого молчания. – А настоящая любовь миновала меня. К жене привык и люблю по привычке. Она у меня с норовом, но зато понимает меня как никто другой… Время примиряет и сглаживает шероховатости. Когда делаешь, то отчаянно к концу, к результату стремишься и невероятно зол можешь быть, если отвлекут. С чего ради под горячую руку лезть? Вот жена и не любит отвлекать, когда я модели клею или еще чем занимаюсь. Сама начинает возиться, покажет – похвалю и меня похвалит, вот так и живем. Возьми и савинцев – они до поры, пока ты сам не воспротивишься, под руку не лезут – ты им по мозгам запросто надаешь – они и ждут твоей оплошности, или когда ты первый начнешь. Я вот выражать точно Мысль не умею. Ученики замечают, да ничего – понимают. А от женщин, как я полагаю, всегда несуразного ожидать стоит. С ними не соскучишься, но желательно спасительную дистанцию соблюдать и не соблазняться их истериками. Мужики, вон, и те с ума сходят…
Так, во взаимном понимании они профилософствовали до утра, а утром, дружески попрощались, чувствуя, что новогодняя ночь чудотворно сблизила и обогатила обоих.
Рясов пошел домой, по ежепраздничному опыту зная, что жена рано вернулась от Зайцевых и, конечно же, не запирала дверей.
– Два дня глазами постреляет и успокоится, понимает мои интересы. Вот за это ее и ценю, а то бы давно холостяковал, – сказал он на прощание.
Тут-то и вспомнил Вековой обо мне и о своем обещании прийти к двенадцати часам. Раздетый, он побежал по пустынной улице к моему дому.
Дверь, как и Рясова, я на ночь не запирал, и Сергей Юрьевич, не дождавшись моего «да, войдите», беспрепятственно вошел в комнату, где я, усыпленный димедролом, беспардонно и яростно храпел. Упаковки от таблеток валялись на стуле у дивана – он понял, что меня не добудиться, смерил мне температуру, написал записку и, немного подремав в кресле, отправился в школу за полушубком.
Было около девяти часов; в коридорах тихо и пустынно, на полу конфетти, бумага, хвоя; интернатские ребята окончили завтракать в столовой, расположенной в крыле первого этажа; Вековой заглянул туда и столкнулся в дверях с воспитательницей Гуровой; она поздоровалась, поздравила с Новым годом. По ее любопытно-укоризненному взгляду можно было догадаться, что о вчерашнем казусе она достаточно наслышана.
Полушубок он отыскал на втором этаже в кабинете литературы. Кто-то демонстративно бросил его перед дверью на пол.
Сам не зная зачем, Вековой заглянул в учительскую – тот же послепраздничный хаос и беспорядок: столы сдвинуты в угол, нагромождение стульев, «конь» и «козел» из спортзала, и диво! – за своим столом восседала Савина.
Сидела так степенно и ровно, будто и не было никакого праздника, будто не она вчера самоотверженно боролась за безопасность и правду, будто вообще никуда не выходила и всю ночь бдела на своем благородном посту.
– Здравствуйте, – натолкнувшись на суровый и неподвижный взгляд завуча, пробормотал Вековой.
Валентина Марковна даже не кивнула. Весь ее облик красноречиво заявлял о презрительном нежелании «опускаться до подобных»… Вряд ли сегодня она смогла подыскать какое-либо суровое определение или едкое имя для…
– Что с Натальей Аркадьевной? Где она?
– Она там, где нужно! Вы еще набираетесь… об этом спрашивать! – не удержавшись, вспылила Валентина Марковна.
Вековой желал мира и понимания.
– Послушайте, Валентина Марковна, я пришел не ругаться и не оправдываться. Мне не в чем оправдываться. Я готов принести вам извинения за вчерашнее, я прошу у вас извинения…
– Вы поглядите! Наделали делов и хвост поджали? Вы, может быть, считаете все происшедшее в порядке вещей?! Это, молодой человек, наглость! Никакого извинения вы у меня не получите, подобных вам нужно держать в заведениях для маньяков с повышенной сексу…
– Я вижу, мне не о чем с вами говорить, и я удаляюсь, чтобы не искушать себя и не наделать еще их вами глупостей. До свидания.
Савина задохнулась негодованием, она и эти слова истолковала по-своему, она была потрясена, оскорблена – в течение всей жизни никто не смел ей в глаза бросить подобное!
В это утро ей нашлось над чем поразмыслить, в частности, она была искренне опечалена прозорливым открытием, ей стало ясно, как дважды два: моральный облик нынешней интеллигенции крайне не соответствует уровню научно-технического прогресса, а молодежь, при всех социальных достижениях народно-хозяйственных успехах, извращена влиянием прогнившего Запада…
Когда Сергей Юрьевич вышел из школы и глотнул морозного воздуха свободы и ясности, ему нестерпимо захотелось завыть, взвыть по-волчьи – загнанно и непримиримо. Всюду – вечность, миры и звёзды, ты – рожден космосом…
«Господи! Замкнутый круг. Понимал ее состояние как никто другой и всё равно довел до предела. Да, это болезнь. Уехать – подумают – бегство. Жаль бросать эти места, здесь я хорошо начал. Бросить то, где возвратился к себе, где избавился от кошмаров? И ехать некуда, где оно, мое место?»
Дома Векового встретила постоянная верная спутница холода – неуютность. Нужно было топить печь, но ноги, почувствовав конец хождениям, предательски заныли и не хотели двигаться, сказывалась бессонная ночь.
Вековой поспешно разулся, завалился на раскладушку, с головой укрылся двумя одеялами и полушубком. Темнота поглотила сознание, и микросмерть приготовилась снимать усталость, наполнять организм свежими силами для нового кусочка жизни.
Но уснуть не удалось.
В дверь решительно постучали, и пока Сергей Юрьевич ошалело выкарабкивался из-под одеял, в комнату без приглашения ввалился Степан Алексеевич Буряк.
– Хозяин! – сдернул он полушубок. – Вставай! С Новым годом тебя! С Новым счастьем, будь оно трижды неладно! Ну, ты, паря, дрыхнешь! Я всю ночь не спал и здоров, свеж, производителен, а ты-то вчера рановато лег, а? От конфуза и двенадцати, наверное, не дождался? Знаю, знаю, все знаю, голубчик! Жена и Савина – дуры они, брат, вечно не в свое дело лезут. Ну ничего, подъем! Хватит и нежиться! Ты, я смотрю, свой человек. Бери быка за рога, как говорится, а девку за то самое, ха-ха!..
Пока он болтал, Вековой поднялся и пошел на кухню растапливать печь. Буряк за ним.
– Давай, давай, затопи. Холодно у тебя! Я вот принес бутылочку, трахнем по стопке – вмиг проснешься, отогреешься. Ну что ты как неживой?! Вчерашнее вспомнил? Выбрось! Она на тебя зла не имеет. Ручаюсь. Сам утром на крыльцо проводил. Жена ей: его, мол, надо посадить, это варварство нельзя без наказания оставлять! Вот дура-то! Кто бы говорил о варварстве! А Наталья ей: «Он не виноват, он ничего не сделал». Представляешь? «Я одна во всем виновата». И в том же духе. Защищает! Видишь, как бабы-то!
– Наталья Аркадьевна у вас ночевала?
– А ты, что ли, не знал? Жена ее привела. Наталья пьяненькая и ноги заплетаются, здорово ты ее! Куда ей идти? А мы рядом живем. Ты с ней пил и удивляешься? Я им говорю, что бы это он ее спаивал? Как? Не захотела бы – не пила! Что она – девочка какая, верно?
Довольный, уверенный Буряк подсел к столу.
Он, как заметил Сергей Юрьевич, был явно навеселе и пришел, скорее всего, на разведку, по настоянию жены.
Вековой недолюбливал физика, который это прекрасно видел и в зависимости от ситуации иронически, снисходительно или насмешливо относился к «молодому да нелепому».
На педсовете, как я писал, Буряк похвалил Векового, но не потому, что был заинтересован его преподаванием (он давно и глубоко плевал на педагогические новшества), ему просто не терпелось поддеть, уколоть жену, которую он ненавидел открыто и безмерно.
Худощавый, с вечным чубом, зачесанным на правый бок, не лишенный, на мой взгляд, элегантности и привлекательности, физик – прямая противоположность жене – и в полноте, и в элегантности, и в привлекательности. Она, по выражению самого Буряка, «просто баба», но замечу от себя, что у нее, в отличие от мужниного, более логическое и изворотливое мышление, она представляет тот многочисленный человеческий тип, который в любом коллективе является эпицентром сплетен и инициатором тайных обсуждений всех и вся, в том числе и своих лучших приятельниц. Не знаю, как и почему женился на ней Буряк, но могу сказать наверняка: жену свою он опасался, хотя частенько ей изменял, что ни для кого не было тайной и служило неисчерпаемым поводом для долгих, скрашивающих малособытийную жизнь поселка разговоров.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги