Еврей в России больше, чем еврей, и больше он, чем русский

Кто мы такие?

«Какая разница, – говорили мы себе. – Лишь бы быть здоровыми, счастливыми, удачливыми. И хорошо, если наши визави будут приветливы, дружелюбны, порядочны».

Но нас вечно тыкали носом в паспорт и предлагали посмотреть на этот нос в зеркало. «Убирайтесь, жиды, в свой Израиль», – кричали русские «патриоты», а мы, наивно, но твердо ощущая себя своими именно здесь, отвечали: «Если только Родина прикажет, уедем».

Эту тему политично срифмовал и блестящий поэт остроумец Борис Заходер:

Мы – евреи. Разные, многоликие и многоязычные.

Одни – ашкеназы, потомки выходцев из городов Германии, из польских, белорусских, украинских местечек. Веками спавшие глубоким сном, эти бедные провинциальные селения бывшей «черты оседлости» в начале прошлого столетия взорвались переполнявшими их талантами и выбросили на арену нового культурного еврейского Ренессанса удивительную идишскую культуру. Мир был изумлен блестящей литературой, пронзительной поэзией, напевными мелодичными песнями и задорными ритмичными танцами.

А мировой научно-технический прогресс? Это европейское еврейство окрылило его эпохальными открытиями Эйнштейна, Бора, Ландау, Оппенгеймера и многих других выдающихся ученых. Это оно подняло его на невиданный ранее уровень благодаря трудам десятков тысяч евреев – научных работников, инженеров, изобретателей.

Другая ветвь европейского еврейства – сефарды, их предки когда-то были изгнаны из Испании и расселились в Северной Африке, Малой Азии, на Ближнем Востоке и на Балканском полуострове. Они тоже дали миру немало тонких поэтов и глубоких философов, дальновидных политиков, знаменитых математиков и астрономов, искусных врачей, алхимиков и механиков.

К третьей большой группе относятся бухарские, грузинские, горские евреи. В самые мрачные годы сталинского тоталитаризма сурамские евреи в Грузии первыми пробили рыночную брешь в плотной стене планово-командного социалистического хозяйства. Это они на подпольных фабриках и мастерских организовали изготовление первых советских болоньевых плащей и нейлоновых сорочек по самым последним парижским фасонам.

В те же трудные времена только в еврейских кварталах Бухары и Самарканда сохранялись магазины, столовые и буфеты с настоящей кошерной пищей. Здесь работали национальные еврейские школы и детские сады, давно закрытые во всех других концах СССР. Здесь религиозные евреи продолжали собираться на шабат и праздники в синагогах и молельных домах.

Всякие есть евреи: блондины и темнокожие, широколицые и длинноносые, а, главное, говорящие на разных языках, и часто даже не понимающие друг друга.

Так чем же они связаны между собой? Только ли общностью судьбы преследуемого народа-козла отпущения? Или одинаковостью загадочной еврейской души? А, может быть, похожестью беспокойного неугомонного еврейского характера, благодаря которому так много среди евреев удачливых и толковых бизнесменов, предпринимателей, менеджеров?

Традиционно принято считать, что евреев всего мира объединяет религия. В дореволюционной России, так же, как и во многих других странах, население делилось не по этническому признаку, а по религиозной принадлежности – на православных, мусульман, иудеев.

И на самом деле, не изоляционистский ли, далекий от миссионерства, характер иудаизма позволил евреям сохраниться, как отдельному самобытному народу? Пусть он разнолик, разноязычен, но един своей верой в общего великого еврейского Бога.

Нет, вряд ли только религия спасла евреев от исчезновения в пыли веков, как исчезли безбожные язычники ассирийцы, вавилоняне, древние египтяне, греки и римляне. Скорее всего, в бурном потоке Истории евреи сохранились, главным образом, благодаря их глубоким, уходящим в библейские времена этническо-генным родственным связям.

И все-таки, мы – русские. Как бы нас в той советской жизни не шпыняли 5-м пунктом, не били по морде и по паспорту, не подчеркивали жидовскую неполноценность, ничего у них не получалось. Мы от этого не становились большими евреями, чем были на самом деле – не знали своего языка, истории, традиций. Изуверство того режима заключалось в том, что, с одной стороны, нам постоянно указывали наше место за дверью, а, с другой, толкали в дверь к ассимиляции.

Мы были русскими всегда и во всем. Не хуже, а зачастую лучше, говорили и писали по-русски, пели русские песни и рисовали российские пейзажи. По наивности, привычке или недомыслию считали эти песни и пейзажи своими.

Но, конечно, особенно русскими нас делал язык. «Великий и могучий» на одной пятой части земной суши сыграл ту же роль, какую английский на всей Земле. Тот, живой, звонкий, настырный, ловко действуя вместе с американскими «зелененькими», с их джазом и фильмами быстро завоевывал весь послевоенный мир.

Так же русский язык на большой территории восточной Европы и Евразии неразрывными связями объединил евреев и армян, украинцев и белорусов, грузин и таджиков. Вместе с взглядами, вкусами, привычками он сделал их всех истинными русскими.

Всеми своими талантами, способностями, мастерством верно служили своей матери (мачехе) – родине русские евреи, не было ни одной отрасли промышленности, науки, культуры, которая могла бы без них обходиться.

Но в отличие от многих других народов, живших на территории бывшего СССР, они отдавали ей и саму свою кровь. Причем, не только в прямом смысле, как на Великой Октябрьской и Великой Отечественной. А еще и на постельном поприще – тысячи скрывавших раньше или действительно не знавших о своем происхождении русских полукровок, четвертькровок (и т. д.) оказались носителями еврейских генов. Даже у самого-самого, «великого вождя» В. Ленина их неожиданно обнаружили.

Об этом раньше подумать даже было нельзя, и возможным стало лишь в конце горбачевской перестройки, когда всегда раньше презиравшийся еврей превратился в «средство передвижения» на благословенный Запад.

На эту тему по коридорам госучреждений и кухням хрущёвок бродил непритязательный анекдот.

Пристали в очередной раз евреи к советскому фараону – «отпусти народ мой». Надоели они, наконец, Л. Брежневу, и позвал он к себе серого кардинала М. Суслова:

– Скажи, Миша, сколько у нас этих…, как их? Да, да,… явреев?

Тот собрал гармошкой складки на узком лбу и ответил:

– Ну, думаю, миллиона 2, или чуть поменьше.

– А если отпустить их, к японе матери, сколько уедет?

Суслов еще больше наморщил лоб:

– Ну, думаю, миллионов этак 4, а то и побольше.

Большинство ныне пожилых питомцев бывшей страны Советов выросли и сформировались, как личности, в замкнутых условиях одноязычной среды, когда переезд на жительство даже из Ленинграда в Москву был целым событием. Поэтому они всегда легко узнавали своих земляков, как по наружному облику, так и по говору, запросто отличая сибиряка от вологодца, киевлянина от одессита и даже… московского еврея от бакинского армянина.

А вот видят ли разницу в них другие?

Есть такой старый тост-аллегория. На нудистском пляже сидят внучка, мама и бабушка. Вдруг вдалеке появилась какая-то фигура. Девочка оторвала глаза от песка, в котором возилась, и отметила:

– Человек идет.

Женщина посмотрела долгим внимательным взглядом и, поправив прическу, кокетливо улыбнулась:

– Мужчина.

А бабушка-старушка сверкнула очками и уточнила:

– Магометанин, – потом, посмотрев многозначительно на дочь, добавила: – …или иудей.

Так, поднимем бокалы за дальнозоркое видение разности людей и за дальновидную мудрость не придавать ей излишнее значение, туманящее разум и затемняющее зрение!

Евреями в России становятся

Человек не появляется на свет мужчиной или женщиной, украинцем или евреем. Только у горшка в яслях он начинает интересоваться, как могут девочки писать, если у них нет такой специальной штучки. И лишь в 3-м классе узнает, что его сосед по парте Лученко – хохол, а, сидящий впереди Борик – жид.

Вот и пятилетний Женя знал лишь то, что он – Жека, Жеканька. А, когда подрастет, будет Евгением Зайдманом. Но вот, кто есть еще кто, совсем не разбирался.

В то прохладное июньское утро он бродил по двору своего дома, лениво освещенному рано проснувшимся солнцем, которое нехотя вылезло из-под ватного одеяла серых кучевых облаков. Было скучно, так как никто из ребят во дворе больше не гулял, если не считать девочки Сары с первого этажа, которая сидела у окна и разглядывала картинки в книжке дедушки Крылова. Женя несколько раз останавливался возле нее, но она никакого желания взглянуть в его сторону не проявляла. А он, как раз наоборот, очень хотел обратить на себя внимание. И для того, чтобы устранить это несоответствие, у него на язык вдруг очень кстати вспрыгнула старая детская тараторка:

– Сколько время? Два еврея, третий жид, по веревочке бежит. Веревка лопнула, и жида прихлопнула.

Это была одна из многих скороговорок, которыми дворовые мальчишки часто дразнили сар и абрамов, в том числе и его самого.

…Только через несколько лет, уже перейдя в средне-детский возраст, Женя сообразил, что та соседская девочка Измайлова, хотя и звалась Сарой, но была татаркой, и к тем постыдным абрамам-сарам, как и ее братья Ахметка и Ристюк, никакого отношения не имела.

А те принадлежали к шумной ватаге соседских ребят, задиристых и драчливых. По их понятиям шуткой было «втихоря» подкрасться сзади и долбануть по голове тяжелой авоськой с батоном хлеба или с кочаном капусты. А всякие глупые подначки, подколки, насмешки, издевки означали чуть ли не приятельское отношение.

Среди них были безобидные смешилки, вроде такой дурацкой: «рыжий патый-конопатый лупил дедушку лопатой, а дедушка топором – рыжий пёрнул за столом» или, хотя, казалось бы, тоже беззлобной, но уже антисемитской: «ты еще не жид, жиденок, но ты сраный поросенок».

Почти с такими же юными хулиганами-юдофобами встретился Женя и в школе. Так же, как их дворовые собратья, они не были отягощены какими-то морально-нравственными гирями-грузилами.

Может быть, поэтому, а, возможно, по какому-то таинственному зову крови Женю в классе сразу потянуло совсем в другую компанию. А та была всего лишь двумя мальчиками из интеллигентских семей, живших в соседнем четырехэтажном доме.

Женя особенно плотно слипся с ними уже в подростковые годы, о которых известно, что они, как никакие другие, у каждого отмечены крепкой дружбой с такими же тинейджерами. Наверно, потому, что именно в этом возрасте поиск места под солнцем во многом зависит от сравнения с другими своими сверстниками, взглядом на себя их глазами, доверием им того, что маме с папой сказать никак нельзя, так как «они меня не понимают».

По этой причине женино взросление было целиком наполнено дружбой с Котиком Брагинским и Мариком Вайнштейном, в свою очередь друживших друг с другом «с года», как они говорили. Оба были круглыми отличниками, очень успешными в математике и физике.

Уже в старших классах Женя с Котей (по кличке Кот, конечно) частенько предавались этакому глубокомысленному философствованию, а проще говоря, к трепотне и словоблудию. Они могли часами бродить по улицам и говорить, говорить, говорить.

Обсуждению подвергались «Последние из могикан» Купера, или «Айвенго» Вальтера Скотта, землетрясение в Ашхабаде или война в Корее, летающая тарелка над островом Баскунчак или изгнание арабов-палестинцев из Израиля, неподатливость тригонометрических функций и хитрость бинома Ньютона.

Их дружба с перерывами разной длины пунктирно продолжалась в студенческие времена, и позже, когда Кот стал Константином Исааковичем. Будучи уже инженером, он окончил математические курсы при физмате МГУ и потом много лет вел прочностные расчеты космических ракет в одном из закрытых «Почтовых ящиков» страны Советов.

Марик Вайнштейн, в отличие от Жени с Котей, никаким гуманитарием не был, его интересы крутились возле физических теорий массопереноса и фильтрации, законов дифференциальной геометрии и векторного исчисления. Его мозги свободно жонглировали интегральными потенциалами и функциями комплексных переменных.

Он прекрасно играл в шахматы, участвовал в олимпиадах и чемпионатах, получал призы и грамоты. В более зрелом возрасте не меньшими были его успехи в карточных баталиях, никто не мог сравниться с ним в преферансе – он выигрывал пульку на мизере даже при самом неудачном прикупе.

Несмотря на успешно сданные приемные экзамены, в престижный Бауманский институт Марика не приняли – к своей ущербной национальности он был еще и сыном репрессированного «врага народа». Ему пришлось идти в педагогический, окончив который, он всю жизнь проработал простым учителем математики в школе и техникуме.

Удивительное соединение судеб Жени и Марика неожиданно случилось в начале войны осенью 1941 года, когда они попали в один и тот же район Куйбышева, куда были тогда эвакуированы их семьи (но об этом позже).

После войны и окончания школы Женя с Мариком плотно уже не дружили, их пути надолго разошлись, и они только изредка перезванивались, дежурно поздравляя друг друга с днем рождения.

А вот когда друзьям было уже за 50, они почему-то начали, не сговариваясь, встречаться даже чаще, чем в детстве. То это случалось в каком-нибудь книжном магазине, то на выставке Пикассо или Фалька. После развода со своей Инной Марик стал снимать комнату неподалеку от жениной работы, и тот частенько к нему заходил «на чашку чаю», «стакан пива» или «рюмашку коньячка».

Аметист в стеклянных бусах

Дружба с Котей и Мариком была для Жени даже не аметистом в ожерелье обычных стекляшек, а золотым кулоном в помойном ведре. Большинство его одноклассников принадлежали простым рабочим семьям, и их культурное развитие со временем, может быть, и вырастало в какие-нибудь полтора раза, но не достигало даже края унитаза. Если в школе они все же немного облагораживались Пушкиным и Маяковским, законами Ньютона и Бойля-Мариотта, то дома их обволакивали густые пары площадного мата, кухонных свар, дворовых скандалов и квартирных склок со злой руганью.

Поэтому в школе мальчишки и вели себя по хамски: грубо, задиристо, драчливо. Ни с того, ни с сего могли «вдарить под дых», сильно стукнуть в бок, больно ущипнуть «с поворотом» или, в лучшем случае, просто дать подзатыльник, рвануть за ухо или нос.

Нет, нельзя утверждать, что в отличие от своих школьных ровесников Женя Зайдман был таким уж хорошо воспитанным культурным мальчиком или продвинутым интеллектуалом и умником. Он и в старших классах не тянул ни на прием в обществе каких-либо художников и поэтов, ни на престижное участие в телевизионном КВН (Клуб веселых и находчивых). Но из-за глупой обидчивости его очень доставали даже мелкие приставания бесцеремонных классных насмешников.

Вместо того, чтобы в их же духе и тем же тоном отбивать злые дразнилки и подтрунивания, он терялся, не находил слов, молчал, надувал губы. А это, естественно, давало повод мальчишкам принимать его безответность за слабость, и они наглели еще больше и жесточе.

Тогда же, в том школьном детстве, Женя впервые задумался об ущербности своей кроличье-страусовой сути, своей неспособности собраться в нужную минуту, сосредоточиться, быстро принять решение, не теряться перед грубостью и хамством. Всю последующую жизнь он страдал из-за этого.

Став взрослым, он стал метафорически разделять эти обиды по группам. Одни из них, – философствовал он, – улетучиваются легким эфиром, выдыхаются, бесследно исчезают. Другие, например, как йод, тоже довольно быстро испаряются, но оставляют после себя пятно, хотя не такое уж большое и через пять-семь минут теряющее цвет.

А вот третьи похожи на чернила, они грязными кляксами чернят тебе жизнь, и пока их не отмоешь, не выведешь, отравляют мозги и сердце.

Какие из них чаще всего портят настроение, – думал Женя, – какие больше гробят уже и так поврежденные холестерином сосуды? Ответа он не знал, но опасался, что ими были те, более близкие к последней категории, то есть, чернильные. Причем, с годами ему начинало казаться, что ее насыщение менялось в худшую сторону – она все больше чернела и сгущалась.

Так, глупое ёрничание мальчишек в детстве, конечно, сильно обижало, но было куда краткосрочнее тех, что потом в зрелом возрасте стали надолго оставлять после себя неприятный осадок. То ли это был след от конфликта на службе, то ли от ссоры с женой. Или от невнимания дочек и внучек, которое в пожилые годы вгоняло усталую душу в длительную депрессию.

Эвакувырканные

Тот военный перелом жениного детства начался с дырявого деревянного вагона-теплушки, который в противовес своему названию никаким теплым не был – сквозь плохо подогнанные друг к другу доски задувал холодный сырой ветер. Путь в эвакуацию оказался затяжным, долгим, так как вагон то отцепляли, то прицепляли к тому или иному железнодорожному составу-товарняку.

Перевозил ли он беженцев и раненных в заволжские города и села, или вез на Урал и в Сибирь оборудование какого-либо машиностроительного завода, все равно тащился он на восток медленно, нудно, с многодневными остановками.

Дольше всего они стояли на станции Кинель, где их вагон загнали в какой-то тупик. Здесь Женя впервые в жизни увидел иностранцев – плохо говоривших по-русски и непривычно одетых мужчин, которые в тогдашнюю жару носили старомодные черные костюмы, длинные пальто и широкополые шляпы. Глядя на них, мама с грустью в глазах произнесла незнакомое слово «хасиды».

С ними было несколько стройных кудрявых девушек в цветастых платьях и ярких золотистых, вишневых и черных туфлях-лодочках на высоких каблуках. Одна из них подошла к стоявшей на перроне местной тетке с мешком и скинула с себя обувь.

– Пани, хлеба можно? – спросила она нерешительно. Тетка подозрительно осмотрела протянутые ей туфли и после безуспешной попытки заменить ими свои старые стоптанные чёботы, сунула их обратно расплакавшейся девушке. Потом, отойдя несколько шагов, видно, передумала и протянула руку:

– Ладно, давай, чего уж тут. Может, моей мало́й подойдет.

Положив туфли в мешок, она долго в нем рылась. Наконец, вытащила небольшую ржаную горбушку и отдала девушке, та быстро ее схватила и побежала прочь, босая и довольная.

Позже Женя узнал, что эти первые иностранцы, которых он встретил в своей жизни, были евреи-беженцы из Польши, только что поделенной между Гитлером и Сталиным. Большая часть их потом погибла от голода и тифа на широких просторах «гостеприимного» Советского Союза, землю которого они целовали, перебираясь в 40-м году в Белосток через новую государственную границу.

Положение этих людей было ужасным – они не имели никаких прав, не попадая ни под какую социальную рубрику коммунистического режима. Их нигде не брали на работу, не давали никаких, даже «иждивенческих», карточек на питание. Им не было места нигде, вплоть до лагерей ГУЛАГа (Главное управление лагерей), где они по крайней мере имели бы пайку хлеба.

Позже, уже в эвакуации, одному из таких беженцев, скрипачу варшавского симфонического оркестра, женина мама давала кое-какую еду и одежду. Но вскоре он перестал приходить. Потом выяснилось, что, добывая пищу на помойках, он отравился крысиным ядом и умер.

Эвакуационный Куйбышев начался с громадного душного шумного и замусоренного вокзала, гудевшего тысячами звонких детских, громких женских и хриплых стариковских голосов. Люди сидели и лежали на узлах, мешках, чемоданах, рюкзаках, которые служили им кроватями, обеденными столами, стульями и даже стенами их нехитрых домов, где они проводили многие недели, а то и месяцы.

Это был целый город со своими улицами, площадями, переулками. Он жил своей особой жизнью, почти никак не связанной со всем остальным миром. Здесь знакомились, расходились, встречались, ругались, влюблялись. Здесь были свои детские сады, ясли, школы, поликлиники и больницы. Все население этого города делилось на «кувырканых» и «беженых».

Первые, эвакуированные, были в более привилегированном положении и жили под крышей вокзала, а некоторые из них, старожилы, на зависть всем остальным, даже занимали скамейки в бывшем Зале ожидания. Вторые, беженцы, в основном обитали на пыльной привокзальной площади и на перронах.

Над всем этим крикливым разноголосым и разноязычным вавилоном, как лозунг, как голос надежды, как путеводная звезда, висело непонятное, но такое желанное и призывное слово: распределение. Оно означало очень многое и звучало заклинанием, молитвой. Тот, кто получал заветную белую бумажку с этим словом, сразу поднимался на новую более высокую ступень строгой вокзальной иерархии, становился счастливым обладателем особо важных благ, ступал на порог новой неизвестной, но полной надежд жизни. Он тут же начинал торопливо складывать свои мешки и чемоданы, а вскоре совсем исчезал в том загадочном завокзальном мире, который носил гордое имя, произносимое почтительно и торжественно: ГОРОД.

Наконец, в руках жениной мамы тоже появился этот драгоценный бумажный листок с коряво написанным фиолетовыми чернилами адресом: улица Водников, дом № 22.

И вот они потащили свои узлы по булыжной мостовой, круто спускавшейся к Волге от горбатой Хлебной площади с высоким желтым облезлым элеватором. Они прошли квартал и очутились в одной из двух небольших комнат коммунальной квартиры старого двухэтажного дома, которая была предоставлена в порядке «уплотнения» жилплощади врача Гуревича, жившего там с женой и престарелой матерью. Случай ли свел те еврейские судьбы или некий божий промысел? Кто знает.

Отзынь, малышня жидятая

Для оказавшегося в куйбышевской эвакуации Жени самой большой радостью было совершенно невероятное открытие, которое он сделал через пару дней после приезда, когда вышел из двора их дома погулять. Случилось так, что на соседней улице, совсем рядом, уже целую неделю жил его добрый школьный московский друг Марик Вайнштейн.

Однажды вечером в качестве опытного старожила, он взялся показать Жене окрестности и, походив по нескольким улицам и переулкам, они вдруг оказались в большом и закоулистом дворе. В его глубине копошились какие-то ребята. Друзья подошли к ним.

Мальчишки занимались странным делом. На земле возле стены стоял деревянный ящик-клетка, из которого неслось тихое жалобное мяуканье. Крупный лобастый парень лет четырнадцати ржавым железным прутом бил через щели ящика тощую окровавленную кошку. Задние ноги у нее были перебиты, и она, перетаскивая из угла в угол свое немощное тело, старалась прижиматься к гвоздистым стенкам.

Всюду ее настигал быстрый резкий сильный удар, от которого ей все труднее становилось увертываться. Мальчишка старался попасть ей в голову, спину или живот. Но у него это не получалось. Прут каждый раз соскальзывал, царапал и сдирал кожу, оставляя кровавые следы на грязной лохматой шерсти.

Жене стало очень даже не по себе. Он потянул Марика за рукав и сказал тихо:

– Пойдем отсюда.

Но тот даже не обернулся. Он стоял, как вкопанный, и затаив дыхание, не отрывая глаз, следил за каждым движением лобастого мальчишки.

Быстро темнело, сумерки опустились на улицу, дома, двор. Кошка кричала все громче, в ее крике слышался ужас, отчаяние, мольба.

Марик переступал с ноги на ногу, его щеки от волнения покрылись красными пятнами. Вдруг он рванулся вперед, протиснулся к ящику и схватил парня за руку:

– Дай мне попробовать.

Тот с презрением взглянул на него и ухмыльнулся краем губ:

– Отзынь, малышня жидятая, обойдемся без сопливых.

Марик деловито оглянулся и, приняв независимый вид, зашел с другой стороны.

– Очень-то и надо, – негромко сказал он, потеряв блеск в глазах и румянец на щеках.

Но развязка наступила раньше, чем кто-либо ее ожидал. Лобастый парень вдруг попал кошке между ребер и проткнул ее насквозь. Она захрипела, задергалась, потянулась и замолкла.