Тени минувших веков. Очерки из цивилизационной истории восточноазиатского кочевого мира

Тени минувших веков Прошли предо мной в отдаленьи…

Предисловие

Данное пособие подготовлено на кафедре всеобщей истории гуманитарного института Новосибирского государственного университета в соответствии с программами различных курсов по всеобщей истории» и затрагивает отдельные проблемы и темы, связанные с цивилизационной историей кочевого мира Центральной и Восточной Азии. Оно составлено на основе тех лекций, которые читались в течение ряда лет студентам и преподавателям высших учебных заведений Новосибирска, и дает обзор вопросов, пользовавшихся наибольшим интересом со стороны слушателей.

Пособие также может быть использовано при изучении курсов «История средних веков», «История средневековой культуры», «История цивилизаций», «История Центральной Азии», «История кочевых обществ», также может быть использовано и при изучении курсов «Философия истории», «Методология истории», на отделениях истории и археологии НГУ, а также в других вузах, где читаются аналогичные и близкие по содержанию курсы.

При подготовке пособия был учтен опыт обсуждения специалистами в области истории, философии, филологии, литературоведения и других гуманитарных дисциплин указанных проблем, возникших в последние годы. Сложность тем и определенная новизна подхода к их решению обусловила использование значительного круга источников и широкого спектра общенаучных и специально-исторических методов.

Одной из особенностей указанных курсов является рассмотрение отдельных проблем кочевой культуры в корреляции с соответствующими аспектами азиатской и мировой истории. Это становится особенно важным в настоящее время в связи с широко распространившимся методом мир-системного анализа, предусматривающим построение единой и максимально непротиворечивой картины развития сообщества евразийских цивилизаций. Сказанное повлияло на выбор тем для настоящего пособия.

Хотя по этой тематике уже существует достаточно обширная научная литература и в нашей стране, и за рубежом, в учебном плане она получила лишь частичное отражение. К тому же многие научные издания труднодоступны для студентов. Все это вызвало необходимость издания учебного пособия. В нем рассматриваются важные и сложные методологические проблемы, либо все же слабо затрагиваемые в исследовательской литературе, либо до сих пор не решенные однозначно. В этом плане, как по содержанию, так и по методологии, учебное издание имеет оригинальный авторский подход. На примере тем, слабо освещенных в литературе или трудно поддающихся исторической реконструкции, студенты получат возможность ознакомиться со спецификой методов исторических и историко-культурных исследований и особенностями их методологии. Аналогичных изданий в нашей стране еще не выходило, хотя отдельные темы рассматривались в разных учебных пособиях. Данное пособие принципиально отличается тем, что опирается на широкий фактический материал и те наработки, которые сделаны в исторической и историко-культурной литературе.

В данной книге берутся лишь некоторые сюжеты, иллюстрирующие специфику развития кочевой цивилизации. Понятно, что все возможные аспекты и примеры собрать воедино не удастся никогда, уже хотя бы потому, что прошедшая человеческая история столь же необъятна, как Вселенная, и столь же неисчерпаема, как атом.

Данные сюжеты разрабатывались в свое время по причинам, которые к теме книги, строго говоря, не имели прямого отношения, тогда были свои причины и свои цели. Однако, собранные вместе, они все же дают возможность увидеть некоторые грани той пирамиды с бесконечным количеством плоскостей, которая именуется кочевой цивилизацией.

Думается, что подборка получилась интересной. Здесь затронуты и большие общецивилизационные проблемы (модель цивилизации, специфика кочевой империи, проблемы элитологии и этнополитической истории) и темы более частного характера (межцивилизационное общение в Азии, макроэкономические и культурологические аспекты истории).

Введение

История государственных образований и культуры кочевников в последнем столетии стала объектом особо пристального внимания не только со стороны профессиональных исследователей, но и со стороны самых различных кругов евразийских обществ. Вероятно, особую роль играет здесь ситуация кризиса, в котором оказались ведущие цивилизации, созданные когда-то оседлыми народами. «Вывихнутый» XX век с его мощными геополитическими и социальными катаклизмами, культурно-идеологическими кризисами, стремлением к максимальной деидеологизации, доходящей до атеизации культуры, снова пересматривает «дорогу истории» и пытается увидеть в потерянных векторах нереализованные, но вполне реализуемые в новых условиях возможности дальнейшего развития. С одной стороны, это стимулирует переход к максимально объективному научному подходу к истории, но, с другой, ситуация информационного хаоса на планете усиливается необычайно и требует срочной ликвидации, которая вполне может произойти под эгидой новой идеологической схемы. Признаки ее становления уже заметны. Если в начале столетия неверие в возможности синтетического подхода к истории породили пестроту и противостояние идеологий (христианство, фашизм, марксизм, позитивизм, анархизм), в силу этого принципиальный отказ от множества схем, своего рода научную апатию и стремление понять «историю» через факт или отдельного человека (школа «Анналов»), то к концу века юная «демократическая» идея требует срочной историко-культурной «подпитки» и исторической аргументации. Есть соответствующая опасность, что либеральная идея, пришедшая на смену религиозной, создаст свою систему фильтров, через которые многим древним народам и прежде всего кочевым без новых потерь пройти не удастся. Их история будет осмысливаться к тому же через систему категорий, которая возникла на другом конце планеты и в другое историческое время.

В данном случае речь идет и о таких базовых для исторической картины понятиях, как «цивилизация», «культура» и «империя», в том числе и «кочевая империя». Насколько они применимы при реконструкции истории кочевых сообществ?

В научной литературе многие проблемы, связанные с историей кочевых обществ, их спецификой и уровнем исторического развития, стали предметом длительных и ожесточенных дискуссий. Неоднозначность используемых подходов, различия в методологии и многоплановость проблемы обусловили наличие множества концепций, включая теорию о «кочевом феодализме», «предклассовую» и «раннеклассовую, «номадного» способа производства. Это связано и с тем, что данная проблема носит междисциплинарный характер и рассматривается, так или иначе, в исторических, этнографических, археологических, экономических, социологических и других исследованиях.

Не в последнюю очередь актуальность тематики исследования определяется и тем, что в монголоязычной зоне Восточной Азии впервые зарождается такая сложная форма государственности, как империя. Представляется крайне важным увидеть то, что она не только стала неизбежным итогом всего предшествующего цивилизационного развития региона, но и открыла путь для дальнейшего этатического развития населявших его народов. В этом плане неизбежно подвергается сомнению расхожие представления о глубокой цивилизационной пропасти между оседлым и кочевым мирами и о том, что «варвары» и кочевники не способны на сложное и оригинальное творчество в области социально-политического строительства. Усложнение социальной жизни вызывало сокращение возможностей для высокой мобильности и требовало переформатирования своего пространства на основе иных моделей, не являвшихся до той поры необходимыми кочевому обществу.

Фактором, усиливающим актуальность данного исследования, является вытекающая из аналитического рассмотрения социокультурной истории восточноазиатского народа киданей возможность оспорить по ряду моментов распространенное в историографии стремление рассматривать цивилизационную историю Восточной Азии через сосуществование оседлых и кочевых народов и, соответственно, через китайское влияние, определяющее основной вектор ее развития. Есть немало оснований увидеть одновременно и сложное и диалектическое взаимодействие двух цивилизационных зон, которое и обуславливает своеобразие великой восточноазиатской цивилизации в целом.

Сказанное неплохо иллюстрируется на частном примере именно киданей. Они занимали заметное место в истории центральноазиатского региона и сыграли значительную роль в бурных событиях предмонгольского периода, оказав огромное влияние на развитие культуры дальневосточной ойкумены. Киданьские племена не только объединились в рамках самой могущественной державы Восточной Азии того времени и «заставили мир дрожать», но и, используя достижения китайцев и покоренных народов, создали яркую цивилизацию, оказавшую существенное воздействие на эволюцию кочевого мира. Созданная ими империя Ляо, существовавшая более двухсот лет (907–1125), в период наибольшего могущества владела территорией Внутренней и Внешней Монголии и частью Северного Китая, влияла на политику Кореи, северокитайских династий Поздняя Цзинь, Поздняя Хань и Северная Хань (936–972), тангутского государства Западное Ся. В зависимости от нее находились даже южно-китайские царства Уюэ и Южное Тан.

История киданьского государства в определенном смысле – апогей развития кочевой традиции на востоке Азии, когда бывшие кочевники максимально отказываются от тактики набегов и грабежей (полного отказа от этой тактики нет даже в оседлом обществе, поскольку насилие – обязательный атрибут так называемой «феодальной» экономики) и пытаются построить свой «мир», но эта модель принципиально будет отличаться от китайской или римской именно тем, что здесь в качестве периферии выступают не номады или кочевники только, но и оседлые китайцы. Этот опыт киданей в той или иной мере будет изучаться всеми последующими завоевателями Китая, но там этнополитическая ситуация будет отличаться от киданьской. Если кидани начинали создавать баланс кочевых и оседлых районов, лавируя между ними, то чжурчжэни и монголы в большей степени склонялись к их иерархии и в результате в «угнетении» оказывались, прежде всего, кочевые народы. Естественно, что после изгнания кочевников, период их господства и «угнетения» стал восприниматься как своеобразные «средние века», лишенные культуры, почему эту культуру и не было необходимости изучать.

Киданьскому обществу фактически окончательно присваивается статус милитаристского. В XX в. своеобразным итогом этого станет концепция «завоевательных империй», одной из которых, разумеется, будет считаться киданьская. Представление о киданях как варварах перейдет потом в справочную литературу, где будет говориться о том, что киданьская империя была создана «племенами» кочевников, впрочем, как и чжурчженьская и монгольская. После монгольского завоевания окончательно складывается представление об особом менталитете и неуемном воинственном духе кочевников, их пассионарности.

Таким образом, киданьскую культуру можно образно назвать безмолвствующей. В результате «сотрудничества» Европы и Китая ее история оказалась полна множества штампов и предстает в виде серии образов, совокупность которых фактически ставит вопрос о том, что мы практически не знаем ее. «Голос» киданей не дошел до нас.

Соответственно неизбежной и изначально обязательной задачей является рассмотрение истории киданей максимально деидеологизировано, беспристрастно, объективно и научно. Облегчает это разрешение другой методологически и конкретно исторически важной проблемы, связанной с ролью элиты в развитии того или иного социума. Рассмотрение конкретной истории общества сквозь призму деятельности его элиты выявляет сущностные особенности его развития.

Одной из вечных тем исторической науки была и остается история различных социальных слоев. Если до недавнего времени основное внимание уделялось низам общества, истории их сопротивления «угнетению» и «эксплуатации», то в прошлом веке сформировался устойчивый интерес как ко всей социальной «анатомии», так и к функционированию тех слоев общества, которые принято именовать элитными, «верхами общества», хотя интерес к прошлому и настоящему тех слоев населения, которые заняты управлением общества, существует на самом деле на всем протяжении человеческой истории во всех цивилизациях. Можно сказать, что это одна из вечных исторических и политологических проблем. Естественно, что каждая цивилизация для обозначения управленцев выработала свои наименования. В рамках европейской общественной мысли сложилось несколько таких терминов. Это, прежде всего, «знать», «аристократия», «элита», «правящий класс». Все они возникли в разное время и в разных обществах, однако во многих ситуациях, особенно в публицистике, рассматриваются как синонимы. Понятия «аристократия» и «знать» часто используются в негативном смысле, особенно в марксистской литературе. Это особенно характерно для российской науки в настоящее время, когда мы, безусловно, наблюдаем в некотором смысле плохо контролируемый информационно-терминологический хаос. Разумеется, надо учитывать, что эти термины появились в разные эпохи и в разных регионах, хотя и на более или менее близкой стадии развития, когда выстраивалась иерархия родов и племен, шла ожесточенная борьба их друг с другом и вырабатывались нормы и рецепты их сосуществования. Ни один из данных терминов из европейской и русской культур выбросить невозможно, и уже хотя бы поэтому делаются попытки разобраться в их соотношении. Предпочесть один какой-то не хватает достаточных оснований, и поэтому они чаще всего используются одновременно. Однако, думается, они, с учетом их специфичности, могут быть расположены в определенной иерархии. Именно элитологическая история киданьского общества позволяет это проиллюстрировать достаточно ярко. Кидани, существовавшие на протяжении тысячи лет (III–XIII вв.) в одном из самых сложных и густонаселенных регионов мира (Восточная Азия), создали и развивали в рамках ряда государств (Великая Ляо, Западная Ляо, Северная Ляо, Восточная Ляо) весьма совершенную управленческую структуру, опыт которой изучался на протяжении всех последующих столетий чжурчжэнями, монголами, китайцами, маньчжурами, корейцами. История изучения киданей, по сути, есть история изучения деятельности именно элиты. Политическая история киданьского государства есть квинтэссенция информации о жизни и деятельности этого своеобразного народа-элиты. Материал по киданьской элите накопился уже немалый, вряд ли хотя бы в ближайшем будущем будут найдены новые текстовые свидетельства. В любом случае они уже будут лапидарны и случайны. Текстов энциклопедического масштаба, адекватных «Цидань го чжи» и «Ляо ши», в природе больше не существует. Новые сведения могут дать археологические исследования, но и они уже не совершат революции, тем более, что их информация касается лишь быта, хозяйства, топографии и т. д.

Своеобразным недостатком современных исследований, вероятно, стоит считать то, что элита чаще всего рассматривается вне определенных исторических рамок, как своего рода универсальный общественный феномен. Да, элита была, есть и будет в истории человечества всегда, в то же время вряд ли спорным покажется утверждение, что она имеет свои исторические, этнические и социальные отличия, что при всей своей похожести европейская элита имеет и свои существенные отличия от азиатской. Элита в средние века не то же самое, что современная элита. Сложилась несколько парадоксальная ситуация, когда, не изучив досконально конкретно-исторические варианты, мы торопимся создать некую абстрактную модель элиты вообще. Не менее часто мы «читаем», скажем, ту же азиатскую элиту через европейскую и достаточно механически переносим «признаки» и «функции» европейской элиты на Восток. Не удивительно, что при этом у нас появляются «основания» говорить о некоей «недоразвитости» восточных «феодалов» или современной азиатской этнонациональной знати. Мы забываем, что «иное» не есть «меньшее» или «худшее». Если сказанное имеет отношение к оседлой восточной элите, то кочевников нередко вообще выводят за рамки соответствующего исследования. Между тем хочется сказать, и надеюсь, приводимый ниже материал засвидетельствует это, что именно у кочевников многие аспекты социальной структуры выражены гораздо рельефнее, четче, чем у оседлых. В частности, кочевая элита в своей жизнедеятельности меньше «отвлекается» на многие проблемы экономики или культуры, например, на философские, литературные или религиозные споры и часто старается лишь «сражаться» и «править», что позволяет, на мой взгляд, четче увидеть главное в ней и сущностное. Модель кочевой элиты, буде она воссоздана окончательно, может быть, станет выглядеть этаким пробирочно чистым вариантом.

Изучение данной проблематики имеет практическое значение не только в научном плане, поскольку отказ от односторонних оценок истории «древних» или так называемых тупиковых обществ, каковым считаются, прежде всего, кочевники, важно и в мировоззренческом смысле, ибо помогает выработке и развитию объективного и адекватного отношению к истории всего человечества, каким бы вариантом существования оно не было представлено.

Историография проблем, связанных с данной темой, невероятно обширна, нет даже физической возможности перечислить все опубликованные работы, ибо это историография, по сути, сразу нескольких направлений, а не тем, а именно элитологии, теоретического кочевниковедения и истории киданей. Работы элитологов и кочевниковедов, задействованы если не во всей полноте (речь идет в данном случае лишь о зарубежной элитологии), то в виде особо значимых трудов, имеющих важное методологическое значение. Так как акцент делается именно на методологии, то необходимость в них возникала при анализе конкретных проблем.

Парадоксально, но фактически почти нет историографии кочевой элиты, хотя сам этот термин постоянно мелькает в исследовательской литературе. Оценка вклада тех или иных исследователей в данную сферу, по сути, распылена у археологов и историков. Тема, безусловно, интересна в научном отношении и должна стать объектом будущего специального исследования, пока же, по мере необходимости, она отражена в основной части диссертации. Упреков в чей-либо адрес здесь быть не может, ибо тема еще только возникает.

Все же следует отметить следующее.

История киданьского этноса и его государственности, равно как и другие аспекты интересующей нас проблематики, отражены в достаточно большом количестве монографий и статей. Почти все из них, кроме, разумеется, археологической литературы, фактически не выходят за пределы информации, содержащейся в так называемых источниках, и сводятся в массе своей к общим очеркам той или иной степени широты и полноты истории киданей. Однако, эти публикации отражают важные и своеобразные особенности изучения кочевых обществ, обусловленные наличием множества мировоззренческих клише и штампов. Они интересны не столько с точки зрения накопления знаний и прояснения темных мест, сколько в концептуально-мировоззренческом отношении. Этот историографический массив требует отдельного рассмотрения, чему и посвящена особая глава исследования.

Историю собственно изучения киданей и, тем более, его элиты, еще никто детально и концептуально не анализировал. Разумеется, существует оценки вкладов тех или иных исследователей, в массе своей вполне справедливые, но увидеть в этом обилии публикаций особый историографический феномен еще никто не попытался. Думается, что главной причиной этого является представление о киданях, как об одном из «племен», «чистых кочевниках», «бандитах» и т. п. Только изменение мировоззренческого подхода может помочь увидеть не только своеобразие киданьской социокультурной модели, но и их истинный вклад в историю восточноазиатского метарегиона.

За всю историю изучения киданей предпринимались, справедливости ради надо сказать, попытки решения отдельных проблем. В этом плане обязательно надо указать на исследования В. С. Таскина, прежде всего на его глубокие аналитические комментарии к своему переводу «Цидань го чжи»1 и ряд статей на данную тематику, Е. И. Кычанова2 и, разумеется, фундаментальный труд К. А. Витфогеля и Фэн Цзяшэна3. Все они имеют безусловную научную ценность, однако в настоящем исследовании предпринимается попытка рассмотреть эти же проблемы с оригинальной в методологическом плане позиции. Эта попытка является своего рода обобщением тех авторских исследований, которые предпринимались ранее в частном порядке.

Соответственно, непростой представляется проблема источниковой базы исследования. От киданьской эпохи дошли лишь развалины различных зданий, отдельные предметы быта и утвари, да переписанные киданьскими монахами буддийские тексты. Юридические или хозяйственные документы были последовательно уничтожены противниками киданей и временем. То, что всеми исследователями именуется письменными источниками, представляет собой сочинения, написанные либо современниками киданей, как правило, в виде кратких экскурсов в их историю, составленных на основе отчетов послов (династийные истории китайских государств), либо китайскими авторами, работавшими уже с остатками артефактов киданьской империи. Работы эти в массе своей компилятивны, часто повторяют друг друга, очень лапидарны. Мусульманские и европейские авторы были представителями иных цивилизаций и их интересовали лишь военно-политические аспекты киданьской истории. Два основных свода информации о киданьском государстве, «Ляо ши» и «Цидань го чжи», были составлены высокопрофессиональными исследователями. В их сочинения вошли в большом количестве отрывки из киданьских государственных документов. Они и считаются современными исследователями основными источниками по киданьской истории. Однако, как будет показано в отдельной главе, отбор текстов был сделан намеренно, очень тщательно и профессионально и осуществлен с целью скрупулезной иллюстрации своего, а не киданьского, концептуального видения ляоского мира.

В силу сказанного эти тексты не могут быть использованы лишь в качестве источников необходимой информации, но в гораздо большей мере должны считаться фактами историографии. Тем не менее, в целом исследование опирается на вполне репрезентативное сочетание источников, которое необходимо для любого исторического исследования. Поскольку многие проблемы киданьского социума, безусловно, имеют в качестве важнейшего источниковедческий аспект, были использованы не только оригиналы этих текстов, но и их переводы, выполненные высокопрофессиональными исследователями и имеющие тщательные комментарии.

О киданях до обидного мало информации у средневековых восточноазиатских и центральноазиатских авторов. Тому есть свои причины. Кидани и их социальная верхушка, по мнению соседей, мало чем отличались от остальных народов и казались потому не интересными, тем более, что свои государства они создали позже, например, хунну, уйгуров или тангутов. С другой стороны, киданьская элита и ее культура во многом были просто уникальны, что обнаруживалось при близком знакомстве с ними, но «туристического» интереса в те времена быть не могло, а с практической точки зрения их опыт оказывался не нужен ни Китаю, ни тангутам. В результате прагматичные авторы собирали информацию лишь о их политической активности, к тому же, в связи с политической историей («Сун ши», «Юань ши», сочинения Рашид ад-Дина, Джувейни). Именно здесь один из истоков формирования представления об их только политической активности и «бандитизме». А ведь киданьские империи Ляо (907–1125) и Си Ляо (1128–1218) были крупными и развитыми государствами, их культуру уважали писатели, художники, историки, географы из соседних государств. Тогдашние политики много говорили о их политической роли, но культура мало кого интересовала.

База данных по киданям существует, и она представлена «Цидань го чжи» и «Ляо ши». Однако это не сухая и абстрактная информация. Сам отбор фактов, не говоря уже об их оценке и трактовке, свидетельствуют об определенной концепции истории киданьской элиты. До недавнего времени это нас устраивало с фактологической, мировоззренческой и историософской точек зрения, но эти точки зрения покоились на таких методологических постулатах, которые вольно или невольно искажали историю кочевников в целом и киданей в частности. Это оседлоцентризм, европоцентризм, китаецентризм, номадоцентризм, модернизм. Это, строго говоря, не научные подходы, а идеологические, существующие, к тому же, часто в форме обывательских измышлений. Они во многом породили существовавшую несколько столетий уверенность исследователей в том, что история кочевников может быть описана с помощью простых и «очевидных» законов и идиологем. Не отбрасывая их совсем и пользуясь ими крайне осторожно, в то же время мы должны дополнить их и максимально исправить с помощью новых методологических ракурсов. Это объективно-исторический подход, отказ от вульгарной и упрощенной трактовки человеческого прогресса, политкорректность в отношении не только современных этнических групп и коллективов, но и тех, которые выступали на исторической сцене ранее. Такие же методологические подходы, как, скажем, расизм, должны быть исключительно отброшены, как произвольно искажающие историческую действительность.