Побудь со мной
– А почему «кирха»? – спросила Аля, когда они поднялись по широким ступеням к дверям.
– А потому что раньше это была лютеранская церковь, – непонятно объяснила бабушка, обмахиваясь платком. На самом деле, бабушка тоже волновалась, хотя наверняка меньше, чем Аля. – Тут раньше внутри были скульптуры и орган – это такой музыкальный инструмент. Но теперь от всего этого ничего не осталось.
Аля ещё никогда не бывала внутри никакой церкви, но знала, что их строят для богов. Ей казалось, что в такие здания нужно входить, чувствуя что-то особенное, но что именно, она не знала и немного волновалась. Бабушка решительно потянула на себя высокую деревянную дверь. Под сводами кирхи в лучах летнего солнца, льющегося в зал с обеих сторон через окна, Аля увидела людей – маленьких и постарше – облачённых в одинаковые белые футболки и синие трусы. Эти люди легко вспархивали над брусьями, с кошачьей непринужденностью изгибались на шведских стенках и беззаботно парили под потолком на кольцах. Это было какое-то удивительное племя, может быть даже одна семья, так слаженно они двигались и так похоже выглядели. В них без сомнения было что-то божественное, как в той самой Алиной книжке с картинками про мифы Древней Греции.
Одна из богинь снизошла до бабушки и внучки. Она покрутила Алю так и эдак, заставила поднять руки и сделать несколько наклонов и приседаний. Потом сказала, что Аля не подходит: не тот возраст и комплекция. Аля не совсем поняла, что говорила спортивная богиня, но обиделась на равнодушное выражение её лица. Богиня не полюбила её, не приняла в этот круг избранных, которыми зрители восхищаются даже по телевизору.
Бабушка поджала губы, взяла Алю за руку и решительно прошагала к дверям. И тут Аля с облегчением и радостью поняла, что раз её не полюбили и не оставили здесь, то можно будет просто спокойно вернуться домой. Раз её не взяли, то никто не будет заставлять её ставить рекорды. Она не представляла себе, как это: ставить рекорды. И вообще, бабушка ведь говорила каждый раз, когда Аля начинала заниматься спортом дома, что места для этого у них в квартире слишком мало. Так что ставить рекорды было бы просто некуда.
Проспект обдал их жаром раскаленного пыльного асфальта и грохотом проезжающего мимо грузовика с огромной синей мордой и деревянным, сбитым из разболтанных досок, кузовом.
– Всё, идем домой! – сказала бабушка, отмахиваясь от поднятой грузовиком пыли. – Ну её, эту гимнастику. А давай-ка мы с тобой сейчас купим мороженого!
Спорт, получается, и правда, приносил человеку много пользы, раз за одну только попытку записаться в спортивную школу человеку уже полагалось мороженое.
– Зачем только отдавать ребёнка на спорт? – говорила бабушка вечером на кухне родителям. Аля катала по коридору зайца в игрушечной машинке и всё слышала. – Это же одни комплексы будут у ребёнка. Эта тренерша сегодня мне заявила, что у Александры не тот возраст и комплекция. Она что же, получается, уже слишком старая или слишком толстая для художественной гимнастики? Вы подумайте только! В шесть-то лет!
– Ну, ничего, обойдёмся как-нибудь без спортивных секций. Скоро Алька пойдёт в школу, у них там будет физкультура, – ответила мама.
– Физкульту-ура, – проговорила бабушка так, как будто положила в рот горькую таблетку. Аля, слушая взрослые разговоры, теперь совсем запуталась, и чтобы разобраться, хорошая штука спорт или всё-таки вредная, пошла в комнату, вытащила с полки книгу про древних греков и стала смотреть картинки. А бабушка ушла к себе и начала там вздыхать, как будто перед смертью.
Спорт так и остался чем-то не совсем понятным. Огромные усилия спортсменов и нешуточные переживания болельщиков растворялись в воздухе вместе с дымом выкуренных папой за матч сигарет. С балетом всё обстояло иначе. Спектакли часто повторяли по телевизору, а отдельно музыку из балетов – по радио. А ещё были пластинки. Своим танцем балерины рассказывали целые истории, так что это была не просто беготня и прыжки по сцене. Балерины не падали во время спектакля и не получали травм, бригады докторов не бежали к ним через зрительный зал, прерывая игру музыкантов. Зрители в зале сидели не такие, как на стадионе, а чинные, спокойные и нарядные, они не нервничали, не кричали и не спорили, не выбегали покурить. Одним словом, балет казался Але намного привлекательнее спорта.
Аля сползла с бабушкиной кровати, встала на цыпочки, сделала несколько маленьких балетных шажков.
– Ну просто настоящая балерина! – задумчиво перекатывая за щекой карамельку, проговорила бабушка. Потом вздохнула, надела другие очки и принялась нашаривать ногами тапки. Потом она встала и пришаркала к телевизору. Здесь на белой вышитой салфетке стояла поражавшая своей прекрасностью фарфоровая фигурка балерины, изящно изогнувшейся и откинувшей назад правую руку. Бабушка взяла балерину, обтерла с неё ладонью невидимые глазу пылинки, отряхнула вышитую салфетку и снова опустила на неё фигурку.
– Видишь, какие балерины красивые!
Аля подошла, влезла коленками на стул и стала водить пальцем по гладкому прохладному фарфору, впитывая через кожу изящный поворот головы и изгиб тонкой руки.
– Не трогай, – сказала бабушка. – Разобьёшь.
– А как её звали? – спросили Аля просто так, не особенно рассчитывая на ответ.
– Наталия, – не задумываясь, ответила бабушка.
– Почему Наталия? – удивилась Аля.
– Что значит: почему? – бабушка посмотрела на Алю поверх очков. – Вот ты почему Александра?
– Потому что вы думали, что родится мальчик. И он будет Александр, Александр Сергеевич. Как Пушкин, – ответила Аля. – А родилась я.
– Это Наталия Дудинская. Народная артистка, – бабушка снова смахнула с фигурки невидимые пылинки.
– Взаправдашняя?
– Ну а какая же ещё? Она тут и училась, в Ленинграде. А потом выступала в самом лучшем театре, в Кировском. И была она такая красивая, что скульптор с неё слепил эту модель. А я однажды её вживую на сцене видела.
– Её? – задохнулась от восторга и непонимания Аля. Сразу было и не представить, как маленькая фарфоровая фигурка распрямляется, поднимается во весь свой сказочно малый рост и выступает хрупкими ножками по сцене среди обычных взрослых танцовщиц. Аля тряхнула челкой и представила себе иначе: увеличила балерину Наташу до человеческих размеров, правда так и оставила ей глянцевую идеальную белизну фарфоровой кожи.
– А потом? – спросила Аля шепотом, не решаясь теперь и дотронуться до фигурки.
– А потом была война, – сказала бабушка, глядя теперь уже куда-то мимо балерины. – И всю театральную труппу отправили в эвакуацию. Но вот она, – бабушка провела пальцем по изящной головке, – Она вернулась и выступила в осажденном городе. Станцевала на сцене. Не побоялась.
– Чего не побоялась? – не поняла сложных слов Аля.
– Ничего не побоялась, – вздохнула бабушка. – Ни голода, ни холода, ни бомб, ни обстрелов. Вот такая: тонкая, изящная, на пуантах и среди разрушенного города, в холоде, без света. А вокруг бомбы падают и взрываются.
– И она тоже тогда умерла, как другие люди в войну?
– Нет, она не умерла. И потом вернулась в Ленинград и снова выступала. Тогда-то я её на сцене и видела. Посчастливилось мне.
Бабушка снова вздохнула и пошла обратно к кровати.
– Вот что за ребёнок. Так ведь и не даст посидеть спокойно ни минуты перед смертью.
– Ба-ре-лина, – прошептала Аля. Слово было таким же сложным, как движения танцовщиц на экране. Язык заплетался так же, как ноги в попытке повторить все эти прыжки и шажочки.
Аля поднялась на цыпочки, шагнула раз и другой, подпрыгнула, раскинув руки и вытянув ноги.
– Бабуль, смотри, я уже ба-ре-лина! Бабуль, скажи, похоже? Похоже?
– Похоже, – кивала бабушка, перекатывая за щекой карамельку. – На циркового медведя похоже. Прекрати по полу топать. Сейчас соседи снизу милицию вызовут.
Аля послушно остановилась, опустила руки и перестала быть барелиной.
– На балерину надо много лет учиться, – сказала бабушка, снова меняя очки и глядя в телевизор. – Надо с утра до вечера заниматься. Смотри, какая у них осанка, какие движения! У них режим жизни специальный. И никаких конфет!
– А чтобы на корабле плавать тоже нужен режим и никаких конфет? – спросила Аля, возвращаясь к бабушке на кровать.
– Чтобы на корабле плавать? – рассеянно переспросила бабушка. – Нет, на корабле можно конфеты.
Она протянула руку, пошарила на тумбочке среди коробочек с лекарствами, нашла ещё конфету и протянула Але.
– Будешь?
– Буду!
– Ладно, бери, только маме не говори.
Глава 3
Страшные песни
Пять дней в неделю родители исчезали в Ни, а Алю бабушка вела в детский сад. Детский сад был страшный. Это был деревянный дом, полный щелей, сквозняков и странных скрипов. Воспитательница Нина Пианиновна, которая вообще-то на самом деле Вениаминовна, и у которой ключ от группы, опаздывала. Аля, Марина и Оля скатывались на попах, как с горки, с деревянной истертой лестницы, потому что было скучно.
– А я не хочу быть барелиной, – рассказала Аля. – Им конфет нельзя. Я, когда вырасту, стану капитаном.
– Капитаны – только мальчики, – сказал Серёжа, который стоял внизу под лестницей.
– Почему? – спросила Марина.
– Потому что девочки трусихи, – сказал Серёжа.
– Неправда! – закричала Аля.
– А тут в подвале крысы живут! – сказал Серёжа. – Если укусит крыса или ничейное животное, то будут делать сорок уколов в живот. Иначе умрёшь от их заразных болезней.
Марина заплакала. А Аля вспомнила, как рассказывала перед группой стишок. Его надо было читать наизусть громко и с выражением. В этом стишке было слово «крыша». И у Али это слово каждый раз превращалось в «крысу», и все после этого стишка дразнили Алю крысой и смеялись. После этого она всё время боялась, что ей снова зададут учить какое-нибудь стихотворение и заставят читать его перед всеми. И настоящих крыс из подвала она тоже боялась. А в капитаны трусих не берут. Трусихи не ездят на море, их не берут на корабль, на котором плавает дядя Женя-капитан, им не увидеть дельфинов и не отыскать смышленого слона, чтобы взяться наконец за строительство её собственного дома.
А тут ещё каждый день надо ходить в детский сад. Каждый день надо рано утром вылезать из-под тёплого одеяла. Так рано и так быстро, что нет времени даже вспомнить, что снилось этой ночью и вообще почувствовать себя человеком. Чудовище каждое утро молча стояло в углу и смотрело, как Аля одевается. По утрам она его почти не боялось. В квартире уже горел свет, ходили туда-сюда взрослые, шумели водой и посудой. Чудовище не посмело бы ничего сделать. Аля, поглядывая на его большую тёмную фигуру в углу, натягивала на себя всякую разную одежду вроде колготок, поверх которых, когда было холодно, надевались ещё рейтузы, майку какую-нибудь, у которой непонятно где изнанка, а поверху ещё кофту, у которой никогда не знаешь, где зад, а где перед, потому что она со всех сторон одинаковая. Хуже всего Аля себя чувствовала, когда стояла уже одетая, но мама вдруг замечала, что что-нибудь надето шиворот-навыворот или обнаруживалась дырка на колготках или пятно на кофте. И надо было опять эту дурацкую одежду переодевать. А мама, вместо того, чтобы просто вежливо не заметить дырку или пятно, начинала нервничать и говорить, что теперь они точно опоздают, а ей ещё потом бежать на работу. Если мама нервничала из-за того, что они с папой опоздают, то, заплетая Але косичку, начинала больно дергать её за волосы. Не нарочно, не назло Але, а просто потому, что боялась не успеть вовремя скрыться в Ни. Папа как-то рассказывал, что все взрослые люди в дневное время обязательно должны быть на своих рабочих местах, а тех, кто свободно гуляет по городу и не работает, ловят милиционеры и сажают в тюрьму. Так что все должны были по утрам обязательно куда-то уходить: дети – в школу или в детский сад, родители – на работу, и только стареньким бабушкам и дедушкам можно было оставаться перед смертью дома или гулять, или ходить в магазин.
В детский сад в Алину группу приходило человек тридцать, с утра ещё сонных, зевающих во весь рот, иногда заплаканных, обязательно кто-то шиворот-навыворот, а кто-нибудь и описался. Сначала полагалось сделать зарядку. Это был, конечно, не спорт, который показывали по телевизору, и уж точно не олимпийские игры. Надо было выстроиться перед воспитательницей и дружно помахать руками и ногами, присесть и наклониться. Воспиталка как будто проверяла, что все дети исправны и нормально реагируют на её команды.
Завтрак приносила на подносе нянечка, одетая в мятый белый халат. Если бы Аля была капитаном, она бы ни за что не приняла её в свою команду. Мятая нянечка часто тихонько ругалась себе под нос, а иногда и громко вслух, когда кто-нибудь что-нибудь опрокидывал, ронял и проливал. Вот участковая врач, например, тоже носила белый халат, но он всегда был чистый, даже какой-то сияющий, особенно когда она приходила на дом, распахивала пальто, и халат вспыхивал оттуда, как лампа дневного света. Он у неё не мялся даже под шубой, и даже если она сидела на стуле. За одно это участковую можно было уважать и даже хотеть сделаться во взрослой жизни похожей на неё. Все женщины, одетые в белое, были очень красивыми: и врачи, и невесты. Не говоря уже о фарфоровой балерине Наташе. После бабушкиного рассказа Аля видела во сне, как Наташа поднимается на кончиках пальцев своих точёных ножек, отталкивается и взлетает над сценой в белоснежном сиянии, но вдруг вокруг начинают падать черные и громкие бомбы, как в кино, сцена дрожит и всё вокруг рушится, и никто не может защитить хрупкую фарфоровую красоту. Аля просыпалась в слезах, пытаясь унять колотящееся в горле сердце, натягивала повыше одеяло и чувствовала себя очень трусливой и очень неряшливой. Такой, как она, точно не стать балериной. Балерины не едят конфет, ходят всегда с прямой спиной и гладко причёсанными волосами. Они не могут развалиться на диване, зевая во весь рот или ссутулиться, выпустив спереди валик живота. Нет, лучше уж быть капитаном, тогда можно просто взять и уплыть на своём корабле туда, где тебя никто не видит и можно делать всё, что хочется. Капитаном у них в группе никто не собирался становиться. Марина хотела стать врачом, а Оля – невестой. Это было намного легче, чем быть балериной. На накрахмаленном халате участкового врача Аля насчитала семь пуговиц и поняла, что, возвращаясь домой, врач может снять его и поваляться перед телевизором с чашкой чая и коробкой конфет, которые мама подарила ей на восьмое марта. Невесты тоже не ходили постоянно в своих пышных белых нарядах. Аля догадывалась, что уже на следующий день после свадьбы они надевали что-то другое и спокойно доедали оставшийся после гостей торт, а платье хранили в шкафу на память, как мама. Врачом и невестой быть не так уж и сложно. Аля разглядывала свои колготки, слегка сползающие на попе, сложившиеся гармошками под коленкой и над ступней и рукава клетчатого платья, которые были уже немного короткими, но всё ещё широкими. Вот бы ей такую красивую форму, как у дяди Жени! С золотыми листочками, вышитыми на рукавах и воротнике! Какой бы она сразу стала красивой! Намного красивее, чем даже врач в белом халате или невеста в нарядном платье.
– Александра, где ты витаешь опять? – спрашивала воспиталка Нина Пианиновна. –Ну, хоть чай допей, если кашу больше не можешь.
Нина Пианиновна была добрая, не заставляла доедать и умела играть на пианино. А вот вторая воспиталка, Елена Сергеевна, не прощала остатков каши. Но самое неприятное было в ней то, что она, как и Аля, была Сергеевной. Аля твердо знала, что папу звали Сергеем в честь неё самой, то есть только потому, что она, Аля, звалась полностью Александрой Сергеевной. А тут вдруг обнаружилась ещё одна Сергеевна, и Аля никак не могла понять, почему эта новая, взрослая тётенька взяла такое же отчество и какое отношение она имеет к её, Алиному, папе. Но потом Аля сделала удивительное открытие: оказывается, совершенно разных людей, никак друг с другом не связанных и даже не похожих друг на друга могут звать одинаковыми именами. Так у них в группе оказалось две Лены (это кроме воспиталки) и целых три Наташи, среди мальчиков тоже повторялись Лёши и Саши, и даже Серёжа нашёлся. Аля показала этого маленького Серёжу папе, и тот ему не понравился, потому что как раз в тот момент у пятилетней тёзки под носом висела сопля. Тогда Аля показала папе Елену Сергеевну, но они только поздоровались и всё. Скудость фантазии взрослых в придумывании имён неприятно поразила Алю. Она с облегчением обнаружила, что в группе нет второй Александры, и пообещала себе, что для будущих своих троих детей выдумает особенные, неповторяющиеся больше нигде в мире имена.
В группе на стенах висели плакаты с большими яркими буквами и цифрами, с нарисованными временами года, растениями и животными, и другими умными вещами. Нина Пианиновна играла на пианино, и они пели про медведя, который наступил лисе на хвост, и про ёлочку, которая родилась в лесу, и песни про серьёзные вещи. По большей части про непонятные. Была, например, песня про одну девушку, у которой был синий платочек. Аля, хотя и пела эту песню хором вместе со всеми, понимала не все слова. Она никак не могла расслышать в песне ни имени девушки, ни какого-нибудь внятного её описания. Синий платочек жил сам по себе, мог «снова встать передо мной», являлся во сне и взывал о мести, потому что в конце начинал «строчить пулеметчик». Похожие истории про заколдованные вещи Аля уже слышала, правда не в виде песен, а просто старшие дети во дворе рассказывали такие страшилки. Собственно, таких историй было полно: про черную ленту, про красные занавески и про кровавую руку, и даже про гроб на колесиках. Слушать такие истории было не страшно, даже весело. Страшно могло сделаться только потом, если вспоминать эти рассказы ночью. Как-то Аля проснулась ещё затемно и долго всматривалась в краешек новой белой тюлевой занавески за неплотно задернутыми шторами. В утренних предрассветных сумерках белый тюль окрасился в тусклый голубой цвет, и скоро Але стало очень страшно, что сейчас из-за занавески выскочит пулеметчик и начнет строчить, как в песне. Мама, когда недавно достала где-то ткань на эти новые тюлевые занавески, тоже принялась строчить на швейной машинке и объяснила тогда Але, что это может быть очень опасно, особенно если совать пальцы под иголку.
Ещё была песня про Катюшу, которая беспечно гуляла в тумане по крутому берегу. Аля с первых строк начинала за неё переживать, тем более что девушка полюбила степного сизого орла – хищную крупную птицу, какую Аля видела в зоопарке. Орел был намного крупнее крыс, которые жили в подвале детского сада, и был вооружен злым загнутым клювом и большими когтями на мощных лапах. Тогда в зоопарке Аля испугалась страшной птицы и не захотела подходить к клетке поближе, а Катюша из песни умудрялась с таким орлом даже переписываться. Кроме того, что сама песня была довольно тревожной, так ещё и родители как-то рассказали, что во время войны «катюшами» называли реактивные минометы – большие стрелялки, намного мощнее, чем пулемет, который был у синего платочка. Тут Аля запуталась окончательно. Получалось, что синий платочек – это девушка, а Катюша – наоборот, военная машина.
Но самая загадочная и пугающая песня была про Тачанку-разтачанку. Во-первых, было совершенно не понятно, что это такое. С одной стороны, оно было крайне опасным, куда там Катюшиному орлу, ведь песня начиналась со строк:
«Ты лети с дороги, птица,
Зверь, с дороги уходи!»
Аля представляла себе, как бесхитростные зайчики, наивные мышки и хозяйственные белочки, о которых им читали по книжкам с картинками и показывали в мультиках, в страхе разбегаются, когда на лесной дороге «с налета, с поворота» в дыму и грохоте появляется она – тачанка-разтачанка. Аля переживала за зверюшек, но дальше в песне сообщалось, что тачанка-разтачанка – это «наша гордость и краса». Это был неожиданный поворот сюжета, и Аля вслушивалась в быстрый ритм песни, стараясь понять, почему надо гордиться этим существом и что хорошего оно сделало. Но оно только носилось туда-сюда по дорогам, размахивая своей «гривой ветра, гривой дыма, гривой бури и огня».
Когда пели эти песни, Аля снова чувствовала себя трусихой. Она закрывала глаза и представляла себе, что за окнами шумят и волнуются не ветки деревьев, а как будто бы морские волны. По волнам, распустив паруса двигался маленький белый кораблик, рядом с ним из воды весело выпрыгивали дельфины, а на горизонте уже был виден остров с пальмами. На ветках качались обезьяны, а вдоль берега по жёлтому тёплому песку прохаживались медленные слоны. Море ласково укачивало Алю на своих волнах, и от этого на душе у неё становилось трепетно и хорошо.
Глава 4
Дары природы
Воспиталки Нина Пианиновна и Елена Сергеевна всё время говорили, чтобы девочки дружили с мальчиками. Если куда-то шли, то надо было построиться парами, и обязательно так, чтобы мальчик с девочкой, так же рассаживали за столики для еды или за парты для занятий. Ещё совсем недавно Аля, не разобравшись поначалу, считала мальчиков просто такими же как она, но только коротко стриженными и одетыми всегда в брючки детьми. Но потом они несколько раз подглядывали за мальчиками в туалете. Мальчишеский туалет отделялся от девчоночьего просто тонкой, во взрослый человеческий рост высотой, перегородкой, не доходящей до потолка. Поэтому однажды они придумали, что если влезть ногами на унитаз, то можно подглядывать друг за другом поверху этой перегородки. За девочками подглядывать было неинтересно: всё равно ничего такого у них не было. А вот у мальчишек между ног обнаружилась очень смешная и на Алин взгляд неудобная дополнительная штучка. Аля тогда узнала, что мальчики – действительно другие люди, а не просто иначе одетые. Как раз накануне она небольно запуляла мячом в Дениса и угодила ему прямо между ног, вызвав непонятный рёв.
– Мальчиков туда бить нельзя. Им там больно, – сказала Нина Пианиновна, и Аля решила это на всякий случай запомнить. Мало ли когда пригодится.
Девочки в любом случае были красивее. У них были косички, украшенные цветными бантами и иногда ещё заколками. Одеты они были в платья, юбки и кофточки с кармашками, бантиками и кнопочками. А мальчики были скучные: все коротко острижены, в тёмных брючках, разве что рубашки и свитера слегка разные. Аля не любила играть с мальчиками. Если затевали дочки-матери и кого-то из мальчиков назначали папой или сыном, то ничего интересного такой человек в игре не делал, в лучшем случае привозил в игрушечном грузовике пластмассовые овощи. И вообще игра мальчишкам быстро надоедала, и они бросали её ради беготни или драки. А рисовали они только танки или машины.
От своего принципа чередования мальчиков и девочек воспиталки отказывались только на время тихого часа: у каждого ребёнка в группе была своя отдельная кровать. Аля не понимала, почему вдруг взрослые решали сделать исключение из своего правила. В жизни-то как раз люди охотно укладывались спать парами, так чтобы мальчик с девочкой, точнее дядя с тётей. Так и мама с папой спали вместе на одном диване, каждый вечер с грохотом раскладывая его, чтобы непременно поместиться вместе. И другие родители тоже, насколько Аля знала, предпочитали укладываться именно так. Понятно, что днём взрослых уже никто не заставлял спать, и тихого часа у них не было, но ночью родители у всех спали парами. Непонятно, откуда они тогда это взяли, если в садике их к такому не приучали, а в школе, говорят, на тихий час уже не укладывают.
Когда были выходные, Аля обожала приходить утром на диван к родителям, пролезать между ними и забираться под одеяло, словно в мягкую тёплую нору. Сонные родители были неспешными, огромными и добрыми, потому что так валяться втроем под одеялом было, конечно, намного приятнее, чем натягивать на себя одежду, глотать завтрак и выскакивать в тёмное холодное утро. Мама ласково гладила Алю по волосам, а папа щекотал, так что она брыкалась и взвизгивала, отталкивая его твердые большие руки. Потом было хорошо всем вместе сидеть за столом на кухне, смотреть, как ловко мама разбивает яйца над сковородкой, как папа нарезает хлеб, а бабушка перебирает таблетки, которые ей надо не забыть принять перед смертью. По радио передавали юмористическую передачу и её как раз хватало до конца завтрака. Але не нравилось только, когда радиоведущая говорила: «Наша передача подходит к концу». Ей казалось, что если передача пока к концу не подошла, а только ещё подходит, то они там могли бы ещё немного пошутить, но после этой фразы уже никто не шутил.
Вообще, взрослые, хоть и говорили, что врать нехорошо, но сами часто обманывали. Говорили, что прививку делать не больно, а было больно, хоть и не очень, но вообще неприятно, особенно потому, что в попу. В мультиках показывали говорящих зверей и птиц, но сколько Аля не пыталась поговорить с дворовой собакой Найдой или со знакомыми кошками, они так и не сказали ей ни слова. Ещё говорили, что можно сломать палец, если ковырять в носу. Но если бы это было правдой, то у них полгруппы ходили бы с перебинтованными пальцами. Говорили «скоро в школу», но до школы надо было ещё целый длиннющий год ходить в садик. Мама говорила: ты скоро меня перерастешь, хотя Аля едва доставала ей до груди. Бабушка вот врала меньше. Она, если не хотела говорить правду, то отвечала что-то вроде: «вот вырастешь – тогда узнаешь» или «любопытной Варваре на базаре нос оторвали».