Россия – наша любовь
Пока продолжались боевые действия, не было ни времени, ни места для этих слов. Не было ни времени, ни места для сведения счетов. Я обязан вам как ваш командир. Может быть, судьба позволит мне оплатить все мои долги. Может, судьба позволит мне прикрепить заслуженные кресты на вашу грудь. Я буду счастлив тогда. Не удивляйтесь, что вы получили так мало крестов – вы, живые, когда столько павших не получили и деревянного креста. Мое искреннее восхищение Вашей солдатской позицией примите как вексель, который будет оплачен в лучшие времена Свободы. И пусть никто из вас не содрогнется от такой постановки вопроса. Я знаю, что вы ничего не делали с мыслью о вознаграждении. Но счета должны быть когда-нибудь оплачены. За все. Тогда лишь закончится наша солдатская служба, когда все за все заплатят.
И примите мои слова благодарности вам. За все. За то, что вы такие, а не другие. За ваши недостатки и за ваши преимущества. За ваши сердца. За ваши усилия. За стойкость, которую вы проявили и продолжаете демонстрировать, которая мне так помогла и помогает. За вашу верность знамени и за вашу готовность нести службу и дальше.
Я не привожу ваших имен. Все ваши имена навеки записаны в славном реестре обломков и руин мученической, героической, победоносной завтра Варшавы.
/ – / Лех Гжибовский к-н»[44]Нет необходимости комментировать это письмо, написанное разборчивым почерком на листе бумаги в клетку, синими чернилами. Оно говорит больше о трагедии борьбы и поражения, чем все торжественные мероприятия, проводимые в то время, когда эти события вошли в историю, и когда вместо того, чтобы посвятить время раздумьям, организуются игрища в виде баррикадных боев, а туристам предоставляется возможность прогуливаться по чистеньким проходам, построенным для этой цели из нового кирпича. О такой ли плате по счетам мечтал расстроенный и растроганный капитан Лех?
Восстание было для всех опытом поначалу невообразимым, а потом трудным для выражения. Историки собирают материалы, публикуют книги, спорят. Литература предмета, по-видимому, еще не созрела для столь болезненной темы. Нужен большой талант и глубокое понимание той ситуации, в которой счастливый конец был невозможен. Пока что – за исключением, может быть, Мирона Бялошевского – никому это не удалось.
Угловой дом на Маршалковской 41 жил своими мелкими проблемами: угрожает ли пост, выставленный в квартирах, выходящих на фронтальную часть дома, их жильцам? Нужно ли куда-то переселяться? Где брать воду?
Когда уже был перекопан весь город, через эти дыры в стенах и уличные коридоры к нам пришли «наши» из группы Хробры II. Конечно, эти посещения были нечастыми. Альдона, Регина и Зюта – это псевдонимы Зоси, Анели и Тэтки – были до смерти уставшие, о чем они даже писали в забавных письмах Отцу, который какое-то время находился в больнице. Каждый раз они приносили нам что-нибудь поесть. Я помню рапсовое масло, в которое мы окунали корочки хлеба – очень нам нравилось. С едой было все хуже и хуже. Наиболее храбрые выбирались по ночам на Мокотовские поля, на огороды, где созревали помидоры, огурцы и другие овощи, но они часто не возвращались из этих походов… Мы каждый день читали повстанческие газетки, ждали помощи Красной Армии, прислушивались к жужжанию кукурузников, с отчаянием смотрели, как в сторону немцев улетает сбрасываемая на парашютах помощь от союзников. Рев «Грубой Каськи»[45] вызывал страх, а среди людей, также и в нашем доме, росло чувство неприязни к повстанцам, которые, не имея ни оружия, ни гарантированного союза, подвергали жителей города таким ужасным страданиям. Еды было все меньше и меньше, нас спасали сушеные хлебные корки. С облегчением и одновременно с отчаянием была воспринята капитуляция. В ушах звенели слова: «Мы ждем тебя, красная зараза, чтобы ты спасла нас от черной смерти», и фрагмент второго стихотворения, связанный с радиопередачами правительства в эмиграции: «Почему похоронный хорал вы все в Лондоне поете…»[46] В людях росла злость на тех, кто, спокойно сидя где-то за границей, вершит судьбы оставшихся в стране. Атмосфера не имела ничего общего с энтузиазмом первых дней августа 1944 года. В конце октября «наши» пришли попрощаться – Тэтка отправлялась в лагерь для военнопленных, отец – с гражданскими, а Зосе пришлось еще остаться с ранеными. Потом они встретились в Прушкуве, откуда им удалось бежать в Кельце. Эта варшавская встреча была очень печальной – всех мучило чувство неопределенности: что будет дальше? Тете Ядзе принесли какие-то остатки ценностей и часть денежного довольствия, полученного в валюте.
В последний день в нашем доме произошла незабываемая сцена. На углу улицы Маршалковской и площади Збавичеля во время войны находился популярный ресторан. Я помню, как немцы входили в него, а выходили улыбаясь, часто в компании женщин, что-то лопоча между собой; изредка я замечала в то время там польских посетителей. Во время восстания хозяева оставались на месте и вроде особо не помогали – возможно, участвовали в вечерних молитвах, проходивших у могил повстанцев и у голубой фигуры Божией Матери, но я не знала их в лицо, поэтому точно сказать не могу. Выступление из города жителей нашего района было запланировано на 8 октября. И вот перед самым отходом из Варшавы ресторатор начал раздавать еду: муку, крупы, сахар. Возмущенные люди хотели получить только сахар и алкоголь. Они заявляли, что алкоголь нужен раненым повстанцам, а голодающим детям – еда. Припозднился он со своей благотворительностью. Толстяку, я не знаю, почему я его запомнила таким, было все равно; явно он больше всего жалел то, что оставалось в подвалах и квартире, а не хотел помочь жителям.
Забегая немного вперед, я признаюсь, что случай с тем владельцем ресторана (существующего по сей день, в ПНР, обобществленного и, вероятно, теперь возвращенного наследникам; сейчас там находится кафе-мороженое «Корсо», где можно получить среднего качества обед за десять злотых) уже после войны, когда я была членом Молодежной организации Общества рабочих университетов (ОМТУР), то есть в молодежной организации ППС, убедил меня в правоте марксистских классиков, чьи труды я изучала с большим энтузиазмом. В работе Карла Маркса – кстати, блестяще написанной – «18 брюмера Луи Бонапарта», в предисловии Энгельса и в других томах, массово издаваемых тогда в желтых обложках, я находила подтверждение многим беспокоящим меня мыслям. Именно из-за этого скупого ресторатора я поддерживала идею отказать в незыблемости права собственности и оправдать любые конфискации в переломные моменты. Если бы это было применено в августе и сентябре 1944 года, как я считала, то наверняка нашлось бы достаточно еды для голодающего города. Еще одной книгой, поразившей мое воображение, была брошюра Георгия Плеханова «К вопросу о роли личности в истории». Но об этом позже.
Тем временем наступило то роковое октябрьское утро. Тетя Ядзя хаотично заранее собрала наши пожитки, беря в первую очередь какие-то памятные вещи и забывая о необходимой одежде или постельных принадлежностях. Впрочем, и так некому было бы нести тяжелый багаж. Затем мы пошли с узлами на железнодорожную станцию. Я шла, держа Тадека за руку и стараясь не потеряться. То выступление из города недавно припомнил мне замечательный роман «Ганеман» Стефана Хвина[47], который я получила возможность прочесть с большим запозданием. Подобным образом покидало Гданьск немецкое население, правда, их ждали корабли, не без успеха торпедируемые русскими, а нас – лагерь в Урсусе[48] и дальнейшая дорога: налево – в деревню, направо – в Освенцим. Перед моими глазами все так и стоит тот немецкий офицер, который с мертвым выражением лица движением руки как хлыстом делил нас на две группы.
После недолгого пребывания в Урсусе, где мы спали на полу в заводских цехах, по милости того офицера мы оказались в вагонах для перевозки скота, которые, как оказалось, везли нас в Мехувское[49]. По пути люди бросали нам буханки хлеба, первые после перерыва в более чем два месяца. Кто-то вытащил нож и нарезал большими ломтями хлеб для тесно набитых в вагон варшавян. Во время деления было тихо, никаких ссор. Наш вагон (про другие не знаю) был выгружен в Кошице, где нас ждали подготовленные активистами Главного опекунского совета[50] кипящие котлы с горячим супом и белый свежий хлеб, которого мы давно уже не видели! После этого угощения нас погрузили в подготовленные заранее телеги, и наша тройка вместе с другой тройкой: матерью и сыновьями, Вацеком и Томеком Макарчиками, отправилась в Якщице, то есть в зажиточную деревню, где непрошенных гостей встретили приветливо – для начала нас поместили в одной избе на свежей соломе и снова накормили. Никто не возмущался, не упрекал, и, кажется, особенно не расспрашивал. Вот так, две женщины и четверо детей, трое мальчиков и одна девочка, все скромно одеты, но улыбаются. Горстка несчастных варшавян, изгнанных из своих домов. Что поделаешь – надо их где-то разместить…
Недолгое пребывание в Якщице после ночных кошмаров последних недель восстания оказалось настоящим отдыхом. Еда была простой, но вкусной, и как же она отличалась от супа из молотого овса, который то и дело приходилось сплевывать, суррогатного, получаемого по карточкам свекольно-морковного мармелада, заплесневевшего сыра и корочек сушеного старого хлеба! Когда мы приехали, на деревьях еще были плоды – яблоки и сливы. Изголодавшиеся по давно невиданным лакомствам, мы бросились на них – вопреки всем предупреждениям – все четверо. Результаты оказались плачевными; нужник все время был занят одним из нас.
В деревне хлеб был свой, выпекался в огромных печах, иногда его даже смазывали смальцем или сливочным маслом, а в придачу к нему еще было замечательное кислое молоко с картошкой и крошеным луком, супы с мучной заправкой и так далее. Никто нам в еде не отказывал, а были мы на шее у крестьян несколько месяцев – до освобождения в январе 1945 года и до отъезда в Сершу! Тетя Ядзя, как обычно, начала уже в Якщице давать уроки – в том числе и в усадьбе землевладельцев – и, кажется, она что-то вроде за это получала. Она также учила меня и Вацека.
Я же в Якщице вспомнила, как мы в гетто играли в кукольный театр, как построили сцену и делали фигурки на палочках, одетые в разноцветную одежду из папиросной бумаги, и как «поставили» историю из театра Бай[51] «Про Касю, потерявшую гусей». И я начала делать такой же маленький театр. Тетя Ядзя поддержала мою идею и написала новый текст «Зимняя сказка». Я, наверняка не без помощи Вацека, занялась куклами. Затем мы проговорили всю историю попеременно с тетей, которая еще играла на губной гармошке, в то время как я за занавесом перемещала куклы. Сначала были репетиции и спектакль для соседских детей, потом мы решили позвать всю деревню. И действительно, в самую большую комнату, превращенную в зал с расставленными рядами стульями, пришло много людей. В первом ряду сидели два ксендза, а также семья помещиков Подлодовских с сыном Казюлеком, а также якщицане с детьми. Кто-то даже положил шапку и посыпались пожертвования значительная часть которых, по утверждению тети Ядзи, загадочным образом исчезла. Однако что-то все-таки осталось. А самыми важными были аплодисменты и успех нашего спектакля.
Я еще принимала активное участие в подготовке вертепа на Рождество: и изображала… Матерь Божью, облаченную в красиво задрапированную белую простыню, а в руках держала большую куклу. Были еще Еврей, Ирод и Дьявол. Все согласно тексту, издавна представляемому в Якщице. Также там сохранилась традиция ходить ряжеными по домам с колядками и хлестать плетеными из соломы плетками девушек, которые с хохотом убегали. Считалось, что это должно было принести им счастье или скорое замужество. Обход домов традиционно начиналось со слов: «Мы, ряженые, к вам в сочельник пришли, а ну сказывайте, были у вас ряженые, или нет, мы, ряженые, к вам пришли». Хозяева угощали стопкой водки и клали в корзины куски колбасы, хлеба, пирогов и прочую провизию. Все это мне ужасно нравилось и наряду с наряженной елкой было огромным развлечением. Пасхи в Якшице мы не дождались, к всеобщей огромной радости.
В январе приближавшийся фронт был слышен все громче и громче. Уходившие немцы украли наше одеяло, что оказалось большой потерей зимой. В один из январских дней на кухне снова появился немец и жестами, указав на мешок картошки, велел ее почистить. Однако он не успел ее съесть, потому что пришел приказ отступать, и нужно было быстро уносить ноги.
Крестьяне боялись, потому что ходили слухи о грабежах и изнасилованиях. Когда стало ясно, что освободители недалеко, мы все уже сидели в подвале – в погребе для картошки. В какой-то момент во дворе послышались голоса. Никто не хотел выходить первым: а что, если будут стрелять, подумав, что это «фашисты»? Тетя Ядзя набралась смелости и направилась вверх по лестнице. Она увидела высоких мужчин в белых комбинезонах. Они только спросили: «Где германцы?» И когда они узнали, что те бежали на запад, то на всякий случай выстрелили в их сторону. Затем наступила тишина. Крестьяне тоже вышли во двор. Завязалась беседа, частично с помощью жестов, и, в конце концов, офицеры остановились в нашем доме. И это они съели ту картошку, вытащив из вещмешков сало и чеснок. Они были явно интеллигентами, я помню, что они ели вместе с Ядвигой, делились тем, что имели, и любезно общались с помощью слов и жестов. Потом они заснули мертвецким сном на полу, а утром отправились дальше. Эти с передовой никогда не грабили. Конфискацией добра занималась вторая и третья линия фронта. Тогда уже лица женского пола, от самых маленьких до самых старых, были спрятаны на чердаках и в сараях; также было известно, что в первую очередь они ищут часы и забирают все, включая будильники. Было много анекдотов про «часовщиков», как их называли. Смеялись над их обтрепанными шинелями и винтовками на веревке. А они шли и шли; единственный вопрос, который задавали, был: «А до Берлина далеко?».
Наконец, фронт передвинулся, жизнь успокоилась, и приезжие гости начали думать, куда податься. Было известно, что Варшава полностью разрушена, а ближайшим крупным городом был Краков, в котором – после освобождения, именно так тогда говорилось – уже была какая-то власть, работали учреждения и школы. И действительно, тетя Ядзя отправилась в феврале 1945 года в расположенный у стен Вавельского замка город, нашла какое-то учебное учреждение и получила направление в гимназию в Серше, т. е. в небольшой шахтерский поселок рядом с Тшебиней, входившей во время оккупации в состав рейха. Мы попрощались с хозяевами и семьей Макарчиков, выразив надежду, что встретимся в Варшаве, как, впрочем, в будущем и оказалось. Собирать было практически нечего. В один морозный мартовский день 1945 года мы покинули деревню. Сначала точно помню, что какие-то крестьяне везли нас на телеге, а что было дальше – понятия не имею.
Нас радушно встретили в Серше. Из-за нехватки учителей тетя Ядзя, как учитель польского языка, взялась за ведение уроков ее любимой литературы. Нам выделили комнатку с печкой, и началась новая жизнь. «Моя Польша» сначала расширилась за счет части Меховского повята, а теперь и горнодобывающего района.
Каждое утро было видно, как шахтеры с лампочками на касках и в руках тянутся цепочкой на работу. А мы – в школу. Война все еще продолжалась, через громкоговорители транслировались последние новости. Наша одежда полностью сносилась; моим нарядом занялись жены инженеров, особенно одна из них, мама моей школьной подруги, Крыси Валах. Кроме того, я подружилась с симпатичной Иркой Шиманьской, у которой бывала дома.
У нас не было ни учебников, ни тетрадей. Тетради мы делали из любой бумаги, а некоторые довоенные учебные пособия, такие как «Хрестоматия по польскому языку» Игнация Хшановского, мы брали у местной интеллигенции, в домах которой они еще сохранились. Так что домашнюю работу мы делали вместе, в основном с моей ближайшей подругой Иркой, с которой я нашла общий язык. Мы были с ней одного мнения, особенно в том, что касалось восстания – оно провалилось, потому что большевики не пришли на помощь.
Антисоветские настроения были всеобщими. Тетя Ядзя никогда по этому поводу не высказывалась. Она с большим сочувствием встретила первых офицеров в Якщице и с огромным отвращением относилась к мародерам. И дело было не в их национальной принадлежности. Однако наиболее заметной была ее ненависть к немцам. Слишком свежи были еще воспоминания о расстрелах на улицах, облавах, депортациях и запретах, нарушение которых грозило смертной казнью (за перевозимый за пазухой шмат мяса, за тайное обучение, не говоря уже об участии в подполье или всего лишь за то, что ты был евреем), чтобы можно было забыть об этом. Так, в любом случае я, четырнадцатилетняя девочка, это воспринимала.
Одно то, что можно было просто ходить в гимназию, было огромной радостью. А день 9 мая, когда был объявлен конец войны, вызвал неистовую радость. Включили все сирены на шахте, а люди на улицах обнимались и весело смеялись. Наверняка никто тогда не задавался вопросом, что будет дальше. Самое главное, что «глупый художник войну проиграл», как в популярной песенке «Топор, мотыга», пели в трамваях в Варшаве еще до того, как это произошло. Радовались тому, что русские с американцами обнимаются на Эльбе. Царило убеждение, что союзники о нас не забудут…
Серша был лишь небольшим эпизодом в моей послевоенной жизни – я была там только с марта до конца июля первого послевоенного года. Мне нравилась местная гимназия, наконец, уроки велись на польском языке, и не приходилось это скрывать! Во время выступления молодежи в Доме культуры мы все вместе читали «Оду к молодости», а одновременно исполнялся «Марш Домбровского»[52]. Родители в зале плакали, а у нас стоял ком в горле. Однако Серша была лишь поселком в медвежьем углу, а нам хотелось получить какую-то информацию: кто спасся, где сумел устроиться, что происходит в Варшаве?
Тетя Ядзя отправилась вместе с нами в Краков, чтобы что-то узнать и оставить там сообщение о нас. Мы заходили в разные места, в том числе и в Еврейский комитет. Это казалось настоящим шоком для меня. Я не думала, что такие евреи могли где-то уцелеть. Я чувствовала себя совершенно чужой, я не понимала, о чем они говорили между собой. Я испугалась, что тетя Ядзя меня здесь оставит, здесь, среди людей, которых я не признавала за своих. Оккупация убедила меня в том, что быть еврейкой – это нечто низшее, позорное. Я хотела любой ценой остаться Викторией Заленской. Тетя Ядзя сумела убедить меня, горько плачущую, что речь идет только о ночлеге, о том, что утром она придет за нами, за мной и Тадеком, и что мы вместе вернемся в Сершу. Ей было важно оставить везде, где только возможно, сообщение с адресом о том, что мы живы. Настало время повсеместных розысков. По радио, на стенах, в местах проживания и там, где собирались люди, кругом оставлялись записки с именами и адресами. Иногда эти уведомления давали результаты. Так случилось и с нами. Сбылись слова Отца, что нам повсюду везет на хороших людей. Однажды пришло известие о том, что Отец, Зося и ее сестры (Ядзя Плевкова с мужем Максом и сыночком Рысем, а также Марыхна Меер с Богусем) находятся в Кельце. Какая радость! И вскоре следующее: что в Варшаве уже есть дядя Дудек, который пошел на улицу Электоральную и на стене рядом с нашей «висящей» лестницей, потому что дом был полностью разбомблен, обнаружил надпись мелом «ВИСЯ», а затем выяснил, что его брат Юзек жив, что он с Зосей в Кельце, а я – в Серше. Затем вернулась из лагеря для военнопленных Тэтка. Я оставалась в Серше еще до конца июля (нам продлили учебу), чтобы получить свидетельство об окончании второго класса гимназии с подписями директора Знаньского и учителей: Ядвиги Сьверчиньской, Зофьи Гилкнерейнер (Замейской), Ирены Арендс и некоторых других.
12 июля 1945 года я писала из Серши:
«Дорогой дядя Дудек!
Я очень обрадовалась, получив Твое письмо. Я очень скучаю по всем вам и по Варшаве, хотя здесь так красиво. [Мне особенно нравился небольшой лес, который шел через Сершу. Я исчезала там даже по вечерам, что доставляло беспокойство тете Ядзе]. У меня очень хорошие подруги и друзья. Приближается конец учебного года (31.VII), поэтому мы готовим представление. Я изображаю такую старую Куму Марчинову на крестьянской свадьбе. Целыми днями я занята, потому что я учу своих друзей петь, у меня самой одна из самых больших ролей (к моей радости). Эта неделя проходит под знаком контрольных – но так или иначе получается. У меня неплохие оценки. За исключением тройки по латыни, которую я терпеть не могу, все остальное хорошо и отлично. Я получила Твое письмо в гимназии, и пишу ответ во время урока. У меня веселое настроение. С нетерпением жду звонка. По классу ходят карикатуры, а на предыдущем уроке была контрольная».
Явно прозвенел звонок, потому что письмо осталось незаконченным.
В конце июля за мной приехал Отец, и мы поехали в Кельце. Они оба с Зосей уже работали. Где и как – я понятия не имела в то время. Я узнала обо всем спустя много-много лет и описала в книге, посвященной моему Отцу, «Пан Пухатек», в которой приводится больше моих предвоенных и послевоенных воспоминаний.
От Кельце в памяти остались только замечательные посылки ЮНРРА[53], деликатесы в виде нуги и яичницы с ветчиной, какая-то полученная одежда, потому что, конечно, я была полностью раздета – из того, что мне сшили в Серше, я уже успела вырасти. Летний месяц пролетел быстро, к нам также приезжала в гости тетя Ядзя, и, по словам Зоси из письма к Отцу, я была «веселой, живой, милой». В конце августа я с Отцом отправилась в Варшаву, потому что ведь 1 сентября начался учебный год, а мои взрослые не собирались оставаться в Кельце.
В сентябре и октябре мы жили на улице Явожиньская у Мили и Марыси Хермелин, сестер Алины Прагер-Янковской, подруги Мамы. Зося расспрашивала в письмах, как мы справляемся, кто стирает Отцу рубашки, потому что «у Висеньки скорее всего хорошо не получается», как мы хозяйничаем, «моет ли Вися голову» и так далее. Уже после публикации книги об Отце я обнаружила одно из моих писем за этот период, датированное 1–3 сентября 1945 года; вместо того, чтобы описывать свои первые впечатления, лучше приведу его полностью:
«Милейшая и дрожайшая Зося!
Не сердись на меня, что я до сих пор Тебе не написала, но как-то… время прошло… Грустно здесь без Тебя, не хватает, хотя время летит быстро. Но все не так, как я себе представляла, только… лучше!!! В сто раз лучше! Так что, прежде всего – квартира очень, очень хорошая, наверняка мы все вместе отлично поместимся, нам будет хорошо. Есть шикарнейшая газовая плита, тепло – вода и свет. Да и сама Варшава не произвела на меня такого ужасного впечатления, как я думала – напротив, каждая улица была мне так дорога, а к развалинам я привыкла во время восстания. Здесь столько всего происходит! Женщины-фольксдойче и немцы [мы очень долго с убеждением писали «немцы» с маленькой буквы, что подтверждает и Ярослав Ивашкевич в недавно опубликованных дневниках][54] разбирают завалы – а по Маршалковской уже даже ходят трамваи!
И все здесь такое старое, знакомое и свое – любимое. Что касается этой новой гимназии, то я разочарована – товарищи мои достаточно противные – уровень знаний средний, редко кто занимается. Больше всего меня беспокоят уроки религии. Потому что, если я скажу, что неверующая, у меня будут неприятности, опять же этот ксендз… ах! Какой-же он идиот, просто изверг, все-время общается с нами на повышенных тонах, да и вообще не ясно, что мне делать дальше. Учеба дается мне легко. Скоро я получу школьный фартук, а еще мне шьют пальто. А! И еще одна важная вещь [в этом месте зачеркнуто: «Моя голова ужасна!!!» Речь идет, конечно, о вшах…]. Что с расческой? Нам купить здесь, или ты передашь через Казю? Реши, пожалуйста. [Вверху над этой строкой, дописано позже: расчески не покупай, у меня уже есть].
Представь себе, что я сама веду хозяйство, с сегодняшнего дня я готовлю обеды, в том числе для Папочки. Большое тебе спасибо за письмо от Ханки. Как поживает пани Ядзя? А Рысь и пан Макс? Передайте им от меня сердечный привет (а еще малышу Богусю и пани Марыхне). Я уже получила 5 писем из Серши! Много, правда? Но я мало пишу в ответ, как-то не хватает времени. Я была уже на площади Збавичеля – взяла какие-то остатки вещей – и в районе Прага, парке Агрикола. Я отлично лажу с Ежи – мировой парень. Я еще виделась с дядей Дудеком, он действительно мало изменился; но представь, что Тэтка меня не узнала! С той панной Марысей [Хермелин] то так, то сяк – она ужасная зануда. Были тут еще пани Миля и Алина. Я не могла с ней наговориться. Когда я поеду в Лодзь, то снова ее навещу![55]
Прости, что уже заканчиваю письмо, больше напишу завтра.
Тем временем я тебя крепко-прекрепко целую.
Вися»На следующем листе приводится список «Вещи, которые нам сейчас нужны, в особенности миска и жир: деньги, кастрюльки, утюг, нитки для штопки, зеркальце, таз!!! мука, салфетка». И далее:
«P.S. 3 IX 1945 г.