Две жизни Пинхаса Рутенберга
– Привет, Мартын.
– Павел Иванович! Мне сказали, что ты арестован.
– Всё в порядке. Только сейчас примчался из Москвы.
– Приходи, у меня столько всего накопилось. Надо бы поговорить, – обрадовался Рутенберг. – И очень скоро. И не один, с Иваном Николаевичем!
В телефонной трубке послышался гудок, извещавший об окончании разговора.
Их приход стал для Рутенберга невыразимой радостью. Товарищи по партии обнимали и целовали его, и он был уверен, что его мытарствам наступил конец.
– Я полагаю, что мы должны признать смерть Гапона партийным делом, – сказал Савинков.
– А я утверждаю, что ЦК это не сделает, – заявил Азеф. – Я категорически настаиваю на том, что в сообщении о нём не должно быть ни слова о причастности к его смерти партии или Боевой организации.
– Но такого рода заявление не соответствует правде, – удивлённый неожиданной настойчивости Азефа, произнёс Рутенберг. – Даже при моём согласии составить его крайне трудно. Но если кто сумеет, я подпишу.
– Павел Иванович, напиши-ка, – попросил Азеф.
Савинков нехотя согласился и отправился выполнять поручение, но то, что от него требовалось, ему написать не удалось.
– Пойдём к Натансону, – вздохнул Азеф, пробежав глазами наброски заявления.
Они вышли из дома и побрели по ещё заснеженному городу, жадно пьющему зыбкое тепло весеннего солнца. Марк Андреевич их уже ждал. Он прохаживался по квартире, опять и опять обдумывая щекотливую ситуацию, в какой оказалась партия, одним из основателей которой он был. Савинков, стремясь помочь другу, сразу же обратился к нему.
– Я не член ЦК, но хотел бы выразить своё мнение.
– Говори, Павел Иванович, – поощрил его Натансон.
– Марк Андреевич, ЦК рано или поздно придётся взять на себя дело Гапона. Поэтому лучше сейчас, а не тогда, когда он будет принужден к этому обстоятельствами.
– Пока я жив, с этим не соглашусь! – сказал Натансон, ударив кулаком по столу. – Сейчас не следует ничего публиковать. Мало ли у революции тайн. А через год – два ЦК заявит о нём.
– Ты думаешь, что Гапон погиб невинно? – спросил Рутенберг.
– Нет, я так не считаю. Но моральное право на казнь имел только ты, – ответил Натансон.
– А приговор ЦК? – не унимался Рутенберг.
– Когда ты написал, что свёртываешь дело и уезжаешь за границу, мы выразили согласие участвовать в общественном суде над Гапоном, – объяснил Марк Андреевич. – Назначили нашего представителя, чтобы через него предъявить суду твои показания о его предательстве.
Он посмотрел на огорчённого Мартына и продолжил:
– Центральный Комитет не может одновременно судить и приговаривать к смерти. Поэтому, участвуя в публичном суде над изменником, он не может заявить, что убил его.
– В таком случае я от своего имени опубликую подробное изложение дела, – предложил Рутенберг.
– Но только без упоминания ЦК и Боевой организации, – согласился Азеф.
Натансон и Савинков не возражали.
Вернувшись к себе, Рутенберг принялся составлять заявление от имени суда и приговора рабочих. Закончив, поставил для освидетельствования свою подпись. Но отправить его почтой или нарочным посчитали невозможным. ЦК настаивал уехать за границу и послать заявление оттуда. Зарубежные и российские газеты вдруг вспомнили о Гапоне и начали писать о его пропаже. Рутенберг не соглашался на эмиграцию, так как это осложняло его двусмысленное положение, но, в конце концов, ему пришлось поторопиться.
2
Оказавшись в Берлине, Рутенберг захотел встретиться с Михаилом Гоцем. Внук знаменитого чаеторгового предпринимателя Вульфа Янкелевича Высоцкого, он был одним из основателей партии эсеров и член её ЦК. Рутенберг знал о его фатальном диагнозе – опухоли спинного мозга и, движимый подсознательным чувством и не отдавая себе в этом отчёта, шёл к нему, чтобы проститься.
Тяжело больной, Гоц уже не вставал с постели. Увидев Пинхаса, он в знак приветствия махнул рукой.
– Здравствуйте, Михаил Рафаилович.
– Рад тебя видеть Пётр Моисеевич. Теперь весь мир для меня эта комната и жена.
– Не падай духом, Михаил, всё будет хорошо. Тебя вылечат. Здесь в Берлине сегодня лучшие в мире врачи.
Он старался держаться весело и беззаботно, полагая, что это придаст приятелю сил. Но Гоц только грустно улыбался. Он лежал в подушках, блестя своими чёрными юношескими глазами, и расспрашивал Рутенберга о жизни в России.
– Я прочитал в здешней газете о загадочном исчезновении Гапона, – не без иронии сказал он. – Я слышал, ты занимался им в последнее время.
Гоц хорошо знал священника. Гапон был какое-то время и членом партии, и они не раз встречались в Женеве и Париже. Возможно, приятель не слышал о последнем периоде его жизни.
– Мне Гапон очень доверял, Михаил Рафаилович. Поэтому, когда он попался в сети охранки, ему поручили завербовать меня. Я рассказал всё товарищам. Они разработали
план его ликвидации вместе с Рачковским.
Гоц с интересом выслушал Рутенберга. Потом взял протянутый ему конверт, вынул оттуда заявление и прочитал.
– К сожалению, товарищи запутались, задание они дали тебе практически невыполнимое, лишь при счастливом стечении обстоятельств оно могло завершиться для тебя благополучно, – взвешивая каждое слово, проговорил Гоц. – Разоблачённый Гапон уже ни для кого не был опасен. Достаточно было лишь сообщить в газеты, что он предатель. Его можно было пощадить из-за его несомненных заслуг перед революцией. И не подвергать риску тебя и других людей.
– Ни Азеф, ни Чернов не остановили меня, а могли.
– К сожалению, они оказались в плену своих принципов. Errare humanum est, Пётр, – задумчиво произнёс Гоц. – Написал ты всё правильно. Я бы только посоветовал тебе убрать свою фамилию. Анонимность делу не повредит.
На прощанье они обнялись. В последний раз.
Он передал пакеты с заявлением ехавшей в Россию Зильберберг. Она разослала их по газетам.
3
В апреле в «Новом времени» были опубликованы статьи «Маски». В них говорилось об отношениях Рутенберга с Гапоном, его согласии предать Департаменту полиции Боевую организацию эсеров, о деньгах, которые он желал получить за выдачу подпольщиков. О том, что он вызвал Гапона в Озерки для переговоров и убил, как «демона-искусителя». Потом появился ответ ЦК партии эсеров. Он не отверг обвинения в связи Рутенберга с политической полицией и не заявил, что его отношения с Гапоном пред его смертью происходили по поручению и указанию ЦК. В течение долгого времени партия не желала заявить об этом, чтобы рассеять возникшее в рабочей среде подозрение, что народный защитник Гапон был убит Рутенбергом, правительственным агентом.
Рутенберг решил требовать от ЦК следствия и суда. Через недели две ему передали телеграмму от Азефа, которой он назначал ему свидание в Гейдельберге. Из Берлина Рутенберг приехал утром. Он хотел прогуляться по Старому городу, по старейшему в Германии университету, посмотреть на возвышающийся над Гейдельбергом замок, бывшую резиденцию курфюрстов. Он с аппетитом пообедал в ресторанчике на длинной пешеходной улице, рассматривая проходящих мимо изысканно одетых дам и чопорных сопровождающих их мужчин.
За полчаса до назначенного времени Рутенберг отправился к месту встречи. Азеф был одет в дорогой модный костюм, его немного навыкате глаза отражали свет фонарей, возвестивший наступление тёплого июльского вечера.
– Здравствуйте, Иван Николаевич, – приветствовал его Рутенберг.
– Здравствуйте, Мартын Иванович. Как добрались?
– Прекрасно. И прекрасно провёл здесь полдня. Этот город создан для неги и покоя.
– Я вижу, Вы настроены романтично. Предлагаю пройтись по набережной.
– С удовольствием. Я читал, что речка Неккар очень живописна.
Они прошли по застроенным средневековыми домами улицам и вышли к реке.
– Здесь нас никто не услышит и нам можно поговорить, – произнёс Азеф.
– Меня до сих пор удивляет и возмущает молчание ЦК. Почему он не заявил о деле Гапона в печати?
– А что, по-вашему, ЦК должен сказать? – парировал Азеф.
– Прежде всего, что моя честь вне всяких подозрений.
– Странный Вы человек, Мартын Иванович! Можно, конечно, заявить, что Гершуни вне всяких подозрений. Но разве можно сказать, что честь Павла Ивановича, Ваша или моя не вызывает никаких сомнений?
С бывшим руководителем Боевой организации Григорием Гершуни Рутенберг знаком не был. Три года назад его арестовали в Киеве, и он отбывал пожизненное заключение в Шлиссельбургской крепости, а потом в Акатуйской каторжной тюрьме. Рутенберг слышал о недавно организованном эсерами побеге: его вынесли оттуда в бочке с капустой.
– Вы мне скажите, поручал я Вам убийство Гапона? – вдруг спросил Азеф.
– Конечно.
– Вы лжёте, Мартын Иванович!
Готовые к удару руки напряглись, но Рутенберг с трудом сдержался.
– Нам не о чем больше говорить, Иван Николаевич. Только передайте ЦК, что я требую следствия и суда.
– Я передам Ваше заявление. Но как член ЦК буду против, так как это означает суд между мной и Вами. Поэтому Вам надо возвращаться в Россию и работать.
– В Россию не поеду, – твёрдо заверил его Рутенберг.
Он воспринял предложение Азефа как очевидное намерение передать его в руки охранки и таким образом избавиться от него.
– Как знаете! Ну, будем прощаться.
Азеф потянулся к нему и коснулся щеки своими влажными губами.
Рутенберг не удовлетворился заверениями Азефа передать его требование. Вернувшись из Гейдельберга, он написал письмо в ЦК и заявление для печати, которые были отправлены в Петербург. К этому времени он уже составил и переслал все отчёты руководству партии, открывающие историю его взаимоотношений с Гапоном. Он просил также жену поговорить с кем-нибудь. Ольге Николаевне добиться встречи с членом ЦК удалось с большим трудом. Им опять оказался Азеф. Она видела его впервые и написала мужу, что он произвёл на неё отталкивающее впечатление, и убеждена, что говорила с провокатором. Ответа ЦК на письмо мужа она ждала долго. Получив его и письмо Чернова, сразу переслала ему. Постановление Центрального Комитета Рутенберга разочаровало. ЦК не считал возможным назначение партийного суда и подтверждал прежнюю позицию в отношении ликвидации Гапона: Рутенберг действовал «самостоятельно и независимо от решения ЦК».
Желание поговорить с товарищами по партии и как-то продвинуть вопрос суда привели его на Иматру, живописному финскому посёлку на берегу реки Вуоксы. Отдалённость от Санкт-Петербурга, позволявшая не подвергаться назойливому полицейскому надзору, придавала ему привлекательность, как месту встречи революционеров. Он не знал, что в октябре 1906 года там должен был пройти Совет партии. Формально Рутенберг имел право обратиться к нему и потребовать решения досаждавшего ему вопроса. Чернов, с которым он виделся, о собрании Совета его не предупредил. Рутенберг почувствовал некоторую напряжённость, возникшую между ними.
В тот же день в газете «Партийные Известия» было опубликовано такое заявление:
«Ввиду того, что, в связи со смертью Гапона, некоторые газеты пытались набросить тень на моральную и политическую репутацию члена партии социалистов-революционеров П. Рутенберга, Центральный Комитет П. С.-Р. заявляет, что личная и политическая честность П. Рутенберга стоит вне всяких сомнений».
Он понял, что Чернов опасался осложнений, которые могут возникнуть на Совете, если бы кто-нибудь предложил Рутенбергу воспользоваться его правом. Его непредвиденным появлением на Иматре объяснялась и поспешность этого сообщения в печати.
С тяжёлым чувством бессилия он вернулся в Германию. Он сознавал, что ему не удастся победить в нравственном противостоянии с руководством партии. Моральные проблемы усугублялись большой материальной нуждой. Мысли о самоубийстве стали посещать его всё чаще. Не раз в это время он думал о том, что порой легче умереть, чем жить. Да и угроза ареста за убийство до выяснения обстоятельств дела тоже не миновала и вызывала постоянное напряжение. Но каждый раз его останавливало глубокое убеждение в неправоте ЦК и нежелание дать повод усомниться в виновности Гапона.
Пребывание в Европе без дотации партийных денег заставляло его соглашаться на любую работу. Однажды ему повезло. Друзья известили его, что одна французская ремонтно-строительная компания ищет инженера. Он сразу же послал свои документы, и его пригласили на собеседование. Элегантно одетый господин изучающе смотрел на сидевшего напротив него высокого молодого человека плотного телосложения. Его французский оставлял желать лучшего, да и профессионального опыта ему явно не доставало. Но его диплом с отличием известного в Европе Санкт-Петербургского Технологического института и очевидная харизма убеждали управляющего в том, что его стоит взять на работу.
– Надеюсь, у Вас хорошая еврейская голова, – произнёс он. – Я готов дать Вам шанс.
– Я Вас не подведу, – едва сдерживая радость, ответил Пётр.
– Вам следует незамедлительно переехать в Париж.
– Вернусь в Берлин и сразу же займусь этим вопросом.
– В понедельник жду Вас в компании, – сказал господин, давая понять, что разговор окончен.
Наконец, думал Рутенберг, он может отвлечься работой от мрачных мыслей о казни провокатора и нежелании вождей признать свою ответственность в ней. Упорное нежелание Азефа подтвердить его санкцию на ликвидацию Гапона и двусмысленные действия руководства партии, отвергавшего его требование провести расследование по этому вопросу, вызывали у него незаживающую душевную травму. Опальный революционер Рутенберг решил отойти от активной политической деятельности. Этому способствовало и его положение отступника, нарушителя партийной дисциплины, подменившего самостоятельными действиями точные указания высшего партийного органа. Каждый раз он наталкивался на несогласие опубликовать в зарубежных газетах и журналах его записки, которые откровенно и точно, но нелицеприятно для вождей партии, освещали всю эту историю, ссылаясь на несвоевременность такой публикации. Порой возникала мысль, что члены ЦК, спасая честь мундира, пытались освободиться от этого неприятного положения, и избрали его в качестве искупительной жертвы за свои ошибочные решения.
4
Работа в Париже и ближней провинции отвлекла его от мыслей о несправедливости Центрального Комитета, членов которого всегда считал искренними друзьями и верными товарищами. Она дала ему также возможность неплохо зарабатывать и вырваться из пут жестокой нужды. Он даже сумел переслать жене немного денег через отъезжавшего в Петербург товарища. Возвращение в Россию в атмосфере газетной травли, называвшей его провокатором и агентом Рачковского, было чревато арестом. Да и рабочие, не верящие в предательство их вождя Гапона, могли бы учинить расправу над организатором его убийства. Ему хотелось увидеть жену и детей, и в переданной нарочным записке Ольге Николаевне он просил её недели на две выбраться с ними в Париж. Через некоторое время она собралась к нему в Париж, и он встречал её на вокзале.
– Хорошо, что ты приехала, – сказал он, обнимая жену. – Жаль, что без детей. Я так по ним соскучился.
– Не смогла я их взять с собой. Женечка и Толечка простудились перед отъездом. Я даже думала вернуть билеты. Мама мне очень помогла и в последний день они стали поправляться.
– Я сегодня взял отпуск, чтобы тебя встретить. Завтра нужно выйти на работу. Управляющий волнуется, что мы не сдадим объект вовремя.
– Петенька, ты же никогда не занимался строительством?!
– Жизнь, Оленька, научит чему угодно. Этьен надеется на мои мозги. И, кажется, не прогадал. Ты себе не представляешь, в каком бедственном положении я был в Берлине.
– Спасибо за деньги. Лучше бы ты оставил их себе. У меня же издательство. И оно неплохо функционирует.
Рутенберг остановил экипаж и помог жене подняться в него. Они говорили о детях, друзьях, и Ольга Николаевна с радостным изумленьем смотрела на проплывающий по обе стороны Париж. Она ценила красоту Санкт-Петербурга, видела немало европейских городов, но этот поразил её своей необычной гармонией. Рутенберг снимал небольшую квартиру в квартале Монпарнас, в эти годы ставшим популярным местом проживания художников, скульпторов и писателей. Оставив вещи дома, они отправились пообедать в один из многочисленных кабачков. Ольга взяла с собой сделанные недавно фотографии.
– Пётр, посмотри на детей. Какие они милые.
– В тебя, Оля.
– Это тебе фотографии, дорогой. Как заскучаешь, достань из тумбочки и смотри на нас.
– Спасибо, милая.
– Ты, наверное, будешь меня упрекать, но ты же знаешь какая у нас промозглая погода зимой. Да и здесь сейчас очень холодно. Не время, Петя, возить детей за границу.
– Согласен, я проявил малодушие, Оленька. Ты не представляешь себе, какие у меня проблемы с ЦК партии. Меня просто растоптали, сделали изгоем. Да ещё тяжёлое материальное положение. С трудом нашёл эту работу.
– Не представляла я, что в цивилизованной Европе ты окажешься в таком бедственном положении, – вздохнула она. – А ты поплачь, Петя. Говорят, помогает.
– Мне уже лучше, Оленька. Когда собираешься обратно?
– Наверное, дня три побуду. Маме ведь очень трудно с тремя.
Они вкусно и дёшево поели и вышли пройтись по бульвару. Вернулись домой пораньше, чтобы он мог нагреть воду для купания. Ольга помылась и разложила вещи в шкафу. Скоро наступил вечер. Они попили кофе с купленными в кондитерской круассанами и легли в постель. Не получавший почти год женских ласк Рутенберг с неожиданным для него наслаждением отдался любви и неге. Утром он проснулся, полный сил и энергии и, поцеловав спящую жену, отправился на работу. Только через месяц после возвращения в Санкт-Петербург Ольга сообщила ему, что носит под сердцем их третьего ребёнка.
Строительство здания в пригороде Парижа, которое он вёл, завершилось вовремя. В начале января его вызвал к себе управляющий компанией. Высокий одетый в модный элегантный костюм Этьен поднялся навстречу ему.
– Господин Рутенберг, я вызвал Вас, чтобы поблагодарить за хорошую работу. Рад, что не ошибся в Вас и желал бы продолжить наше сотрудничество.
– Для меня Ваша компания, господин Дюбуа, стала хорошей школой. Я многому научился.
– Я это знаю. К сожалению, для компании настали не самые лучшие времена. Я вынужден сообщить Вам об окончании контракта и распорядился выплатить Вам помимо зарплаты также и бонус за умелое руководство строительством объекта.
– Я Вам очень благодарен, господин Дюбуа.
Он брёл по праздному Парижу, вдыхая прохладный воздух свободы. Трудный год сменился на 1907. Но он понимал, что для него, православного русского еврея, ни один год не будет лёгким. Время шло и ставило перед ним новые экзистенциальные вопросы.
Глава III. Прекрасная Италия
У Горького на Капри
1
Рутенберг вновь оказался на перепутье. Он любил прекрасный Париж, ему нравилась спокойная жизнь провинциальной Франции. Полученные в ремонтно-строительной компании деньги позволяли ему остановить, наконец, бесконечные поиски материального достатка. Он давал себе ясный отчёт, что возвращение в Россию, где его ждут виселица или каторга, невозможно, и Европа должна стать теперь его домом. Отстранённый от политической деятельности опальный революционер не желал сейчас и общества политических эмигрантов, и всерьёз задумался о стране, где он мог бы найти себе пристанище. Рутенберг, не раздумывая, откликнулся на приглашение Максима Горького и в погожий день конца января сошёл с маленького парохода, курсировавшего один раз в сутки между Неаполем и островом, на уютной пристани Капри.
– Villa Blaesus! – громко произнёс он, приблизившись к группе возниц.
На его возглас откликнулся мужчина, стоявший на набережной возле сожжённой южным солнцем повозки с нависающим над сиденьем верхом. Договорившись о цене, Рутенберг поднялся на экипаж. Лошадка долго тянула повозку своим привычным извилистым путём, и он с интересом рассматривал белые, покрытые колючим кустарником, скалы и обрывистые берега, лазурные дали Неаполитанского залива, скользящие недалеко от каменистого берега рыбацкие лодки. Экипаж въехал в поднимающийся в гору посёлок, застроенный одно-двухэтажными домиками, и вскоре остановился. Он расплатился с возницей, взял свой увесистый чемодан и по лестнице поднялся к вилле. Во дворике он обратился к одному из слуг и тот деловито указал ему рукой в сторону вестибюля. И в этот момент на входе появился Алексей Максимович. Раскрыв руки для объятия и сияя улыбкой, он подошёл к Рутенбергу.
– Дорогой мой! Мы с твоей «сестрой» Марией Фёдоровной тебя заждались, – воскликнул он, положив ладони на мощные плечи гостя.
– Скоро только сказка сказывается, Алексей Максимович, – произнёс Рутенберг. – Пока билет на пароход купил, пока до Неаполя добрался.
Горький знал от своей гражданской жены Андреевой, что после убийства Гапона Рутенберг перешёл на нелегальное положение, чтобы избежать преследования зарубежной агентуры российской полиции. Её «братом» он стал ещё в Гельсингфорсе, когда, потеряв связь с руководством партии и однажды находясь у Горького в гостях, обратился к ней за помощью в получении новых документов. Он слышал о её нужных знакомствах, о способности войти во многие начальственные кабинеты. Тогда она, уже знавшая о Гапоне и о том, что приятель её мужа вынужден бежать заграницу, предложила Рутенбергу стать её «двоюродным братом» и через несколько дней протянула ему паспорт на имя Василия Фёдоровича Фёдорова.
Горький и Андреева познакомились в Севастополе в апреле 1900 года, куда МХАТ выезжал показать жившему в Ялте Чехову его «Чайку». Она играла в его пьесах, читала его книги и её очаровала, и захватила мощь дарования Горького. А на него она произвела особое впечатление в роли Наташи в пьесе «На дне». Он пришёл весь в слезах, жал руки, благодарил. Андреева – одна из самых красивых и талантливых актрис русского театра, примадонна МХАТ, в создании которого принимала деятельное участие, светская дама, хозяйка и посетительница избранных салонов. Её портреты писали Крамской и великий Репин. Он это прекрасно понимал. Он также сознавал, что он женат, а она замужем за действительного статского советника Андрея Желябужского, богатого чиновника, инспектора железных дорог. От него у неё двое детей: сын Юрий и дочь Екатерина, и сценический псевдоним Андреева. В ответ на измены мужа у неё бурный роман с женатым миллионеров Саввой Морозовым. И вот в конце 1903 года Мария уходит от Желябужского и становится гражданской женой Горького. Он же прекращение своего брака официально не оформлял, поэтому зарегистрировать свои новые отношения не мог. В мае 1905 года из Ниццы приходит известие о загадочном самоубийстве бывшего любовника Саввы Морозова, и она получает завещанные им по страховому полису 100000 рублей. 60000 рублей унаследованного капитала она отдаёт большевикам. Ведь она убеждённая революционерка, выполняющая особые поручения Ленина, член РСДРП, в которую вступила на год раньше Горького. Потом на сцене МХАТ она играла Лизу в его новой пьесе «Дети солнца», написанную в Трубецком бастионе Петропавловской крепости.
Всемирно известный писатель, Алексей Максимович жил на широкую ногу и мог позволить себе зарубежные путешествия. Слава его была велика. На пристани Неаполя, куда пришвартовался корабль, на котором они плыли из России, его встречала многочисленная толпа. Через два дня возле гостиницы, где он остановился с Андреевой, состоялся митинг. Восторженные почитатели называли его «символом русской революции» и борцом за свободу. Горький ответил, зачитав им приветствие «товарищам итальянцам». Встревоженные власти попросили их перебраться на Капри, где в те годы уже появилась русская колония. Горький был состоятельным человеком и крупным издателем, чему весьма способствовала Мария Фёдоровна, бывшая его литературным секретарём и обладавшая незаурядными организаторскими и коммерческими способностями. Поэтому им не составляло труда сначала остановиться в роскошной гостинице «Квизисана» а потом арендовать дорогую виллу «Блезус», расположенную в одном из самых живописных мест острова.
Мария Фёдоровна вышла во двор и, увидев Рутенберга, подбежала к нему.
– Дорогой «брат», я так рада! – воскликнула она. – Мы с Алексеем Максимовичем так хотели, чтобы ты приехал. Мы тебя любим.
– У меня сейчас не самый радостный период жизни, «сестра». Центральный Комитет отвергает все мои доводы и не желает взять ответственность на себя за убийство Гапона. Просто не с кем разговаривать. Настроение хуже некуда.
– Василий Фёдорович, уверяю тебя, «Всё проходит и это пройдёт» – так было написано на кольце царя Соломона, – попытался успокоить его Горький. – Пойдём, я покажу тебе твою комнату. Поживёшь пока у нас.
Это была одна из комнат для гостей, которых приглашало семейство Сеттани, владелец виллы, когда оно прибывало сюда отдохнуть. Рутенберг даже про себя усмехнулся, увидев двуспальную кровать: это так расходилось с его душевным дискомфортом, не допускавшим сейчас никаких романтических переживаний. Но добротная мебель, стол и кресла, тишина и пейзаж за окном не могли не понравиться ему.