Когда магия покидает мир

П Р О Л О Г

Горячее лето 177 и последнего года правления династии Танн для жителей королевства Лиан-Мун оказалось богатым на события.

А всё началось с того, что ещё весной, в марте, умерла при родах королева Альма. Её сын и наследник не прожил и месяца. Король Лайнел, во второй раз ставший вдовцом, в горе своём забыл о государственных делах, о том, что готовил на август свадьбу своей единственной дочери принцессы Жастин.

Власть, а с ней и корона плавно и почти без крови перешли в руки Первого советника короля, брата умершей королевы, князя Корвинуса.

Каких-то три года назад он прибыл в Лиан-Мун почётным гостем на свадьбу сестры, да тут и остался. Умный и очень осторожный, он очень быстро завоевал расположение короля Лайнела и доверие других представителей знатных семей при дворе.

Пока король был в трауре, Первый советник вытребовал для себя право первой подписи, сам писал указы и раздавал распоряжения от имени короля. Он даже не стал дожидаться смерти занемогшего с горя Лайнела, а просто отдал приказ о его аресте и казни.

Столицу дворцовый переворот лихорадил недолго. Тело удавленного короля вывесили на городской стене у Парадных ворот. Тех дворян и аристократов, кто открыто выступал против первого советника, тихонько перевешали или уморили в Чёрной башне. Со стен во дворце и на улицах за одну ночь исчезли все щиты и флаги с изображением серебряного голубя на золотом поле. Герб казнённого короля стал так же непопулярен, как и память о нём, хотя иной раз кое-кто из самых смелых или глупых говорил, как весело и беззаботно жилось во времена Лайнела Кроткого. И песни пелись веселее, и пиво было гуще, и праздники не в пример щедрее.

О принцессе Жастин во всей этой суматохе вспомнили как-то не сразу, тогда лишь, когда за ней прибыли люди из крошечного герцогства Эймар, посланные тамошним правителем за обещанной невестой. Не слыхал, видать, герцог Эйдуард последних новостей или добирались они до его земель слишком медленно. Тем слуги герцога и поплатились.

Все подарки из свадебного обоза забрал себе новый король Лиан-Мун, из гостей кого казнили, кого просто высекли и отослали обратно с позором, босых в изорванных лохмотьях.

Король Корвинус Мудрый мог позволить себе такую дерзость, он знал, что герцог Эйдуард Эймарский мстить не решится, молча проглотит нанесённую обиду.

О шутке нового короля долго ещё вспоминали те, кто видел это зрелище, но никто так и не задался вопросом: а что же принцесса-невеста? Она-то где и что с ней сталось?

Вот за такими-то делами и лето, и ранняя осень прошли незаметно, а там стало некогда отвлекаться на дела королей: подошло время жатвы, а после поспели виноград, яблоки, орехи, пришла пора варить пиво и стричь овец. А там и зима недалёко, а зимой все по домам сидят, короткий день стерегут, сплетничать ходить по соседям некогда.

___________________

Март месяц дождлив был, как и в прежние годы. В природе ничего не изменилось. Непогода загнала под крышу крошечного сарая всех, кто не попал в трактир: и тех, кому не хватило места, и тех, кого ворчливый колченогий толстяк-хозяин не пустил дальше порога.

В сарае, пока не прогнила крыша, хранили сено, но теперь от него осталось в углу лишь немного прелой трухи, и сейчас её со скучающим видом лениво перебирали ослик и мул.

Животные принадлежали почтенной семейной паре из зажиточных крестьян, возвращающихся с первой ярмарки из соседнего города Дельма. С ними был их сынишка, любопытный непоседливый мальчишка. Ему купили в городе новую курточку из дорогого сукна с золотистыми яркими пуговицами в виде собачьих оскаленных мордочек, и теперь счастливый ребёнок спешил похвастаться каждому своей обновкой, благо к ночи людей под крышей собралось достаточно.

Здесь были три монахини из ордена святой Матильды Благочестивой. Одна пожилая, другая чуть помладше, а третья – ещё почти девочка, они держались лишь друг друга, говорили только между собой и даже отказались от ужина за общим столом на расстеленной на земляном полу попоне, сославшись на обет.

Оказался тут и студент-школяр, поджарый парнишка с болезненно-бледным лицом и чахоточно сверкающими быстрыми глазами. Он сильно продрог в своей мокрой насквозь одежке, но не решался подобраться поближе к костерку, так и сидел у стенки на своих перевязанных крест-накрест пожитках, из которых единственную ценность представляла учёная книга.

Немногим лучше студента выглядел ещё один постоялец, солдат королевской армии, отпущенный домой по причине тяжёлого ранения. Он почти непрерывно кашлял, ругая свои пробитые лёгкие, прятал скрещенные руки под мышками и смотрел на всех исподлобья недружелюбным настороженным взглядом.

Ни боевого, ни житейского опыта за короткий срок службы он так и не набрался, поэтому ранец его был худ, карман пуст, а разваливающиеся прямо на ногах сапоги подвязаны обрывками бечёвки.

Белобородый старик с длинными седыми волосами кутался в тёплый толстый плащ. Он не был похож на нищего, одежда на нём выглядела опрятно и ухоженно, а сам старик, если приглядеться к его движениям, не был таким уж дряхлым, каким мог показаться при первом взгляде.

Он уступил своё место у костра замёрзшему вконец студенту и, опираясь на посох с затейливо вырезанным навершием, вышел на улицу проверить погоду и купить у хозяина ещё вина и хлеба.

Случайным во всей этой разношерстной компании выглядел гвардейский кавалерист. Разбитной весельчак, любитель компании, хорошей выпивки и доступных девчонок, он ещё до ночи проигрался в пух и прах, проиграл и лошадь свою и шитую золотом портупею; с седлом на плече перебрался сюда, ругая в голос какого-то пронырливого жулика, с громким треском ломал бочонок из-под вина, а туго изогнутыми полосками ароматного дерева топил свой костерок.

Старик пробыл в трактире совсем недолго, вернулся с пустыми руками, но зато привёл с собой женщину-нищенку. Подобрал на улице ещё одну бездомную, голодную и больную, подумали все. Кто с возмущением, кто с недовольством встретил новую постоялицу, кто с равнодушием, а кто и с интересом.

Любопытный мальчишка с пристальным вниманием, так свойственным всем маленьким детям, оглядел незнакомую ему женщину и, пробравшись к матери, сообщил громким шёпотом:

– Мама, а у тёти в животе маленький, да? У неё будет маленький?

Крестьянка отвесила своему слишком внимательному сыну крепкую затрещину, а сама, смерив нищенку возмущённым взглядом, проворчала под нос:

– Нищету только плодить… Дармоеды!

Её возмущение разделили немолодые монахини. Чопорно и оскорблённо подобрав подолы своих свободных тёмно-серых одежд, они переместились от нищенки как можно дальше, будто греховной безмужней беременностью можно было заразиться как простудой. Неистово перебирая проворными пальцами глиняные шарики чёток, квохтали меж собой, осуждающе покачивая головами.

– О, святая Матильда, вы только посмотрите на неё, сестра, до чего же могут опуститься некоторые люди… Ни денег, ни жилья, ни мужа! А как одета, срам Божий?! И беременная?! Да, этому делу и нищета не помеха. Да-да, дурное дело – не хитрое. С таким ремеслом, как у этой бедняжки, один конец… Все они тяжелеют рано или поздно… А отец кто, и самим не ведомо…

Они говорили едва слышно, осеняя себя крестом, больше поучая свою младшую сестру, чем сопереживая несчастной бродяжке.

Одной лишь виновнице было всё равно, что о ней думают и говорят. Она сидела, держась за свой большой живот, на том же месте, где усадил её старик. Сидела, подобрав закоченевшие грязные ноги, обутые в тяжелые деревянные башмаки. На ней не было чулок, да и подол у платья был изорван так сильно, что тонкие, не по-крестьянски, лодыжки выглядывали ну просто оскорбительно.

Прихватив подбородком коротенький лёгкий плащик, наброшенный на плечи, низко-низко опустив голову, женщина почти беззвучно плакала от боли, от унижения и стыда.

Никто, кроме старика, не видел, как она просилась у трактирщика переночевать на полу у очага. По случаю ярмарки все ближайшие к городу трактиры и ночлежные дома забиты были до отказа, шагу не ступить.

Хозяин и слушать не стал: под свист и смех тех, кто вольготно устроился за столами, её с пинками прогнали на улицу. Служка, разносивший кружки с пенным пивом и пряным элем, поддал ей, уже упавшей, носком башмака аккурат по животу, крикнул:

– В канаве твоё место, тварь!

И теперь вот поднявшаяся снизу живота боль от мощного, со всей силы, удара никак не хотела проходить.

Никто не знал обо всём этом, не знал и о том, что не ела она уже почти два дня, а в тепле не спала и того больше. Не знал, как сильно она устала просто жить и молить равнодушное небо о смерти.

Она возвращалась в Столицу, в белостенный Анн-Мун, той же дорогой, какой убегала полгода тому назад. Тогда она хотела жить, потому и бежала, сейчас же шла назад в надежде на скорую смерть.

Если б она знала в тот день, какой будет эта жизнь, что предстоит пережить ей за эти полгода, предпочла бы смерть от кинжала или на виселице.

О том, что у несчастной нищенки начались роды, поняли как-то не сразу. Почуяв неладное, она сама переползла подальше от всех людей в тот угол, где привязаны были мул и лопоухий ослик.

Животяги к её соседству отнеслись абсолютно спокойно, фыркали лишь, прочищая чуткие ноздри от сенной пыли, переступая ногами, глухо постукивали копытами.

Первым на помощь пошёл старик, за ним следом поднялся студент. В ответ на удивлённо-недоумевающий взгляд безлошадного кавалериста ответил со скрытой гордостью:

– Я учился на кафедре медицины!

Мальчишка, сын крестьянки, тоже порывался сходить посмотреть, что там делается, но боялся матери, её гнева и новой оплеухи.

Все замолкли, когда начались схватки, и женщина стала кричать в голос; сидели с удручённо-нахмуренными лицами, с выражением тупого бессмысленного ожидания.

Кавалерист, окончательно протрезвев, молчал вместе со всеми, лишь иной раз нервно со скрежетом скрёб ногтями по потемневшей от щетины щеке.

Крестьянин, удерживая своего беспокойного мальчишку за плечо, локтем подталкивал супругу в бок, а та шипела в ответ злобно:

– Чего я там не видела? Хочешь, сам иди…

Монашки беспрестанно молились, заведя глаза под крытую гнилой соломой крышу, сидели рядком у стены, как галки на ветке. Самая молодая дёрнулась было подняться помочь или узнать хотя бы, как там, но старшая из сестёр удержала её на месте, сказала строго, обрывая молитву на полуслове:

– Без тебя там справятся. Не велика важность!

– Анна, милая, мы больше поможем, если успеем прочитать «Славься, Отче!» не менее пятидесяти раз, – поддержала её третья монахиня.

А роженица оказалась при более внимательном взгляде совсем-совсем молоденькой и когда-то очень красивой девушкой.

Студент-недоучка сбегал выпросил у трактирщика таз с горячей водой, ещё какие-то тряпки, хлопотал не хуже любой деревенской повитухи.

– Не надо… не надо, прошу вас… не надо мне помогать… Так лучше будет, поймите… Он не должен жить… совсем не должен… – будущая мамаша несла что-то, больше похожее на бред, пыталась оттолкнуть от себя студента. Его, молодого парня, она стеснялась особенно сильно. А он и сам напугался не меньше её, от этого бестолково суетился и боялся сделать что-то не так.

Старик сидел рядом на краешке невысоких обкусанных яслей, смотрел на молодую женщину сверху, вмешивался тогда лишь, когда действительно нужна была его помощь.

Девушка и вправду красавица, но такая несчастная, такая неухоженная. Её бы выкупать в горячей ванне со щёлоком, отмыть эти длинные, свалявшиеся гривой волосы. Да, волосы у неё, должно быть, светлые. И не того ли очень редкого платинового оттенка? Платинового с пепельным. И кожа там, где успел отмыть её этот старательный парнишка, нежная, тонкая, и если б не летний, уже порядком выгоревший загар, она бы была такой же белоснежной, как у потомственной аристократки.

Кто же ты, девочка? Кто позволил тебе дожить до такого безобразия? Кто отец твоего ребёночка, и почему он допустил это всё?

Измотанная всеми пережитыми страданиями, голодом и болью, она ослабела так сильно, что и на схватки ей сил едва хватало.

– Я ничего не могу сделать, господин… – чуть не плакал от отчаяния парень-студент, сидя прямо на полу с закатанными выше локтя рукавами рубашки. – Если она не будет стараться, ребёнок задохнётся… А если он помрёт прямо в ней, надо будет делать операцию… А я не умею, господин, я ни разу сам не резал… Я только видел один раз… и инструментов у меня тоже нет…

– Она справится, она сильная девочка… – С этими словами старик тоже пересел на пол, положил раскрытую ладонь роженице на влажный от пота лоб. – Она должна суметь…

Говорил ещё, но прикосновение сказало ему больше, чем глаза.

Нет, не сумеет она ни родить сама, ни, тем более, выжить после родов. Жизни тут совсем уже не осталось. Ей и до утра не дотянуть.

Усилием воли он поддержал её через своё прикосновение, ласку, тепло и заботу послал усталому отчаявшемуся сердцу.

Пока женщина была без сознания, он не мог «видеть» её мысли, не мог познакомиться с ней поближе, мог только силой с ней своей делиться. Крошечными, совсем крошечными глоточками поил, чтоб не убить мгновенно мощным напором.

Её сопротивление ощутил раньше, чем открылись тёмно-серые глаза с поволокой мучительной боли. Она почувствовала его вмешательство, протестуя, двинула острым подбородком вправо-влево.

– Не надо, прошу вас… – прошептала бескровными губами, снова закрывая глаза.

Она не хотела жить. Не хотела сама и сына своего, ещё не рождённого, этим обрекала на смерть.

Можно ли тут хоть что-то сделать, когда человек сам не хочет цепляться за жизнь?

Она ничего никому не хотела и не собиралась объяснять, но мысли её, лихорадочные, обрывочные мысли и воспоминания рассказали всё.

…Огромная роскошно обставленная спальня какого-то очень богатого дома. Широкое ложе с балдахином из драгоценного бархата… Там всё и случилось, в этой самой спальне.

Он сначала избил её, когда она попыталась оказать сопротивление, избил, а после изнасиловал, толкнув грудью на высокий туалетный столик.

После такого даже отвращение матери к своему ребёнку выглядит вполне естественным. Но ведь он-то не виноват ни в чём. Какая вина его в том, что зачат он был в ходе насилия?

Продолжая отдавать свою силу, поддерживая остатки угасающего сознания, старик держал её за руку до самого последнего вздоха, а потом приказал, переведя глаза на студента:

– Режь! Быстро! Режь тем, что есть!

Такая операция – извлечение ребёнка через разрез в животе матери – разрешалась законом лишь после смерти роженицы и не меньше, чем при двух врачах-свидетелях. Но в нарушении закона их некому было упрекнуть: операция началась лишь после смерти матери.

– О, господин, он так слаб, точно жить не будет, – заметил студент, опуская чуть попискивающего младенчика в таз с тёплой водой. Смывая кровь с собственных рук и с ребёнка, сказал: – Здесь поблизости, в монастыре святого Альтима, есть приют для детей-сирот. Можно оставить его там. Вам, случаем, не в ту сторону? Правда, говорят, что мрут они там, как мухи…

– Я, пожалуй, лучше оставлю его у себя, – отозвался старик, закрывая своим плащом тело несчастной матери. – Её надо будет похоронить с утра. Лучше сделать это самим, а не поручать хозяину трактира. Надеюсь, у него найдётся хотя бы одна лишняя лопата…

А сейчас сходи-ка, спроси у него хоть немного тёплого молока. – Старик выудил у себя из-за пояса самую маленькую монетку. – Может быть, он продаст нам одно из своих одеял или у него есть сукно на продажу?

Студент передал новорожденного из рук в руки, завернув его перед этим в кусок какой-то тряпки и в свою куртку. Сам так и пошёл на улицу под дождь в одной рубашке.

– Ничего, малыш, ничего. Без мамы оно, конечно, худо, но что тут уже поделаешь? – Бережно удерживая младенца обеими руками, старик поднялся на ноги. Даже несколько слоёв свёрнутой ткани не могли скрыть потенциал этого крошечного человечка. Он может стать большим магом при соответствующей выучке, если выживет, конечно. Откуда в нём такая сила? От матери? Да, в ней чувствовался некий запас, но не такой мощный.

Может быть, тогда всё дело в отце? Кто он был, тот мужчина-насильник? Нераскрывшийся? Или всё же кто-то из Обращённых? Кто тогда? И почему он позволил забеременеть этой женщине? Зачем было так опрометчиво лишать себя своей же силы?

Вопросы! Одни вопросы! И некому ответить на них. Не у кого спросить.

Старик глянул на тело умершей женщины, накрытое плащом вместе с головой. Правая рука лежала в стороне, чуть откинутая, полураскрытые пальцы, тонкие, длинные, с обломанными ногтями, уже мёртво закоченели.

Наклонившись над телом убрать руку, как положено, на грудь, старик заметил на одном из пальцев узенький ободок золотого колечка.

Странное дело. Почему она, так побираясь и голодая, не продала его? На него можно было купить не один каравай хлеба.

Кольцо украшала тончайшей работы чеканка в виде геральдической ленточки, по которой шла надпись аккуратными буковками: «По совести править!» А смыкающиеся края ленты держал в клювике крошечный голубок из белой эмали, знакомо расправивший крылья.

Это был гербовый знак королевской династии Танн, голубь на золотом поле, и девиз с герба казнённого короля Лайнела.

– Отец Небесный, что в мире творится?! Страшные вещи…

Никому не показав свою находку, старик лишь головой покачал сокрушённо.

Ч А С Т Ь 1

Г Л А В А 1

Эйнард ушёл ещё утром, непослушный, опять пропадает где-то, а ведь обещал вернуться до обеда. А скажешь – только огрызнётся в ответ.

Для усиления целебной силы мази нужны споры белого мха. Такой мох растёт на ясеневой коре, а до леса отсюда всего ничего, с его-то резвыми ногами. Почему надо быть таким непутёвым мальчишкой?

Эйнард примчался, как обычно, тогда, когда ждать его не было никакого смысла: за мазью от ожогов уже пришли и ушли.

Ворвался, толкнувшись всем телом в дощатую дверь, рухнул на лавку у стены, ничего не объясняя и не оправдываясь.

– Что случилось? Ты принёс… – Мэйвин повернулся к нему не сразу, потому что сердит был, боялся сорваться на упрёки.

– Я оставил… там оставил… – прошептал потерянно Эйнард, прощупывая запазуху. – Или потерял, когда бежал… – Медленно поднял глаза на деда, будто сейчас только до него дошёл смысл сказанного им же самим. – Но я собрал! Собрал, как вы велели, почти целый мешочек… чтоб с запасом…

– Что случилось? – Мэйвин сразу понял: что-то произошло, что-то нехорошее. Почему у парня кровь на губах и на правой скуле? Подрался, что ли, с кем-то из ребят местных?

– Они сейчас придут за мной… придут сюда… – Эйнард напуган был и очень нервничал, на месте не мог усидеть, вскочив, бросился к двери, где на деревянном гвозде висел его дорожный плащ.– Я спрячусь! Уйду в лес, хотя бы на время… Они не найдут меня здесь, и тогда ничего не будет…

– Что ты натворил, Эйн?! – Мэйвин голос повысил требовательно, попытался удержать мальчика рукой за плечо.

Одного этого прикосновения было бы достаточно, чтоб «увидеть» все мысли, разделить эмоции, узнать, что к чему, но Эйнард, тоже зная это, увернулся довольно ловко, отступив на шаг, прошептал:

– Вы ругать меня будете… А я помочь всего лишь хотел… я не знал, что так всё получится… что именно так…

– Что ты сделал? – не выдержал уже Мэйвин. – Убил кого-то, что ли?..

– Они сказали, что меня судить надо… Кричали, что я колдун и ведьмак… – чуть слышно и не сразу заговорил Эйнард в ответ. – Но я же ничего плохого не хотел! А они камнями в меня… Даже Жаннус… даже он…

Говоря, он отступал до тех пор, пока спиной не вжался в дверь, дрожащими пальцами пытался застегнуть бронзовую застёжку плаща.

– Дедушка, вы скажи́те, что меня не было здесь… Пусть они думают, что я в лес сбежал. Я не хочу… не хочу, чтоб меня, как Макдел в прошлом году…

– Тихо ты, подожди хоть немного! – Мэйвин сумел-таки схватить его обеими руками за плечи, так взялся – не вырваться, и они глянули друг другу в глаза и оба – со страхом.

Картинки только что пережитого вихрем пронеслись перед глазами, и Мэйвин отпустил мальчика, отвернулся, сам бросился собирать вещи.

– Я столько раз предупреждал тебя, будь осторожнее. Столько раз говорил…

Так, что обычно может пригодиться в дороге и на первое время? Бежать и переселяться не впервой, с таким опытом они вдвоём быстро уложили почти все свои пожитки.

В отдельный мешок Мэйвин сам убрал каравай хлеба (ещё совсем свежий, вчерашней вечерней выпечки; им Висна расплатилась сегодня за мазь), вытряхнул из короба последних три головки лука, сгрёб с полки уложенные румяными боками яблоки. И соль ещё не забыть. И – главное – деньги, без них далеко не уйдёшь.

За суетой всех этих сборов он не сразу расслышал шум голосов на дворе.

Пришли! Пришли за Эйнардом. Судить колдуна и мага.

Неужели они осмелятся судить сами?! По закону приговаривать к сожжению может только судья. Должен быть суд по всем правилам, с защитником и обвинителем.

– Это они уже, да? – выдохнул Эйнард, бледнея ещё больше. Он стоял посреди комнаты с мешком, набитым одеждой, с седлом для мула в другой руке.

– Не бойся ничего. Тебя они не тронут.

Мэйвин сам толкнул дверь плечом, не дожидаясь, пока люди на улице начнут кричать, требуя их появления. На пороге остановился, невольно расправляя плечи, а за спиной дышал со всхлипом через разжатые зубы его мальчишка-внук.

Тут половина всех жителей собралась, никак не меньше, несмотря на то, что август на дворе, работы много и на полях, и в огородах.

Иоахим Бродник – мельник и староста села – выступил вперёд, шапку снял с почтительным поклоном. В своё время, пять лет назад, он сам позволил поселиться в своём селе этому чудаковатому старику и его внуку.

– Мы это… По праву, так сказать, своему… требовать пришли… – староста заговорил первым. Тяжёлый, широколобый и угрюмый лицом, он слова подбирал так же медленно, со скрипом, как вращались колёса его старой мельницы. – Судить, вроде как, как по закону полагается. А ты… а с тобой…

Он так и не подобрал нужное слово, его перебил гончар Торвин:

– Тебя, почтенный, трогать никто не собирается. Против тебя у нас нет никакого дела. А внука нам своего отдай! Отдай, как по закону положено. За волшбу, за порчу и вред кара одна – смерть. У нас и свидетели имеются, вон, ребята наши поселковые…

Эй, Ланс, покажи всем своего Жаннуса! Пусть он скажет, как было. Пусть всем покажется!

Мальчик в порванной пыльной рубахе нехотя и с опаской вышел вперёд. Ему было всего лет десять, может, двенадцать, он не до конца понимал, что происходит, озирался кругом, ища глазами в толпе отца и мать.

– Пусть сам всё расскажет! – крикнул кто-то из людей, опоздавший на начало сельской сходки. – Пусть расскажет, что случилось!

– Мы играли там, у колодца… – Жаннус не сразу заговорил, стоял, низко опустив разлохмаченную русую голову, смотрел на поджатые пальцы босых ног, а руками ощупывал края прорехи на рубахе. – Там песок такой мягкий под деревьями… А потом Алек на каштане гнездо заметил. Мы только посмотреть хотели… посмотреть, есть ли там ещё птенцы…

Все люди вокруг стояли тихо, но даже в этой тишине голос мальчика еле различался, а потом и вообще смолк. То, что должно было быть сказано дальше, меньше всего походило на правду.

– Ну, говори же, как было дело, все тебя слушают! – прикрикнул Ланс, выходя на открытое место. Сын его под этим окриком ещё сильнее сжался.

– Да с дерева он упал! – другой мальчишка крикнул, проталкиваясь вперёд. – Расшибся… Мы все видели, как он помирал. У него и пена розовая изо рта пошла… А этот вон, – сын крестьянина Гарема, сорванец и непоседа Алек, руку выбросил в сторону Эйнарда, и все разом посмотрели на внука лекаря Мэйвина, – он вылечил Жанника… Просто руки на него наложил. Подержал ладони у него на груди, и тот поднялся. Я сам видел, и остальные ребята тоже… Все мы видели!

– Разве плохо, Ланс, что сын твой живым остался? – Непонимающе улыбнулся Мэйвин, чуть отводя правую руку, сжимающую дорожный посох.

– Живой-то это ладно, не в том дело, – Ланс растерянно моргнул, в сторону мальчишки своего даже не глянул, – а вот каштан наш у колодца высох. Даже листья свернулись… С него все орехи брали, а теперь что? Это он испортил дерево… навёл порчу…

– Король наш суда над всеми колдунами требует, поэтому, Мэйвин почтенный, отдай нам своего Эйнарда, мы судить его будем. Колдунам один конец – очищение в огне… – крестьяне все разом заговорили, зашумели обеспокоено.

– Он хотел помочь, он просто вылечил сына Ланса, разве он желал кому-то зла? – Мэйвин продолжал заслонять Эйнарда собой, хоть тот и порывался выступить вперёд.