Книга Адгезийская комедия - читать онлайн бесплатно, автор Рахиль Гуревич. Cтраница 3
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Адгезийская комедия
Адгезийская комедия
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Адгезийская комедия

− Сень! Ты болен и не лечишься. Вас развели. Надо взашей гнать клинершу из кафе, она теперь от вас, лошкарей, не отстанет.

Сеня начал с жаром доказывать, что он сначала фонарик этот долбанный запустил и помолился за маму, а уж потом родители поехали в эту деревню, и вот мама выздоровела. Я говорю:

− Сеня! Люди так не вылечиваются!

А он – спорит. А я говорю:

− Не надо меня убеждать. Ты же понимаешь, что нет нереального, всё реально.

А он ответил, что со мной бесполезно спорить, что я всё лучше всех знаю.

− Конечно, − говорю, − что тут знать-то? Есть медицина, а есть ерундистика для тупых средневековых людей. – И ещё сказала, что он сам же мне рассказывал про свою любимую книгу (а их у него не меньше ста), что там за такими неразвитыми и тёмными наблюдают из лаборатории, сидя на другой планете.

Он снова спорит. Я говорю:

− Скажи тогда, почему ты к этой бабке не съездишь и не попросишь себе мастера спорта?!

А он мне отвечает:

− Я и так выполню. И не парюсь. Какие мои годы. Это вы, девчонки, рвёте одно место, ради никому ненужных побед. Боитесь, что отчислят, у вас конкуренция.

И это он правду сказал: пацану, допустим, в пятнадцать достаточно выполнить первый взрослый и его не отчислят, а девушке в те же пятнадцать нужен кмс. Пацаны они ж до двадцати лет растут, и такие мымрики как Сеня вдруг могут расцвести и всех за пояс заткнуть, точнее за плавки. (Забегая вперёд: он выполнил мастера не так чтобы легко, норматив легко никому ещё не давался, но всё равно не убивался, спинисты они ж на спине, им дышать легко, повороты только сложные у них.)

А я говорю:

− Просто я русалка. А ты – хрен собачий.

А он говорит:

− Русалок много, но все ваши места не нужны никому. Всё равно пробиться никуда нереально, только здоровье убить.

Я говорю:

− У тебя родители – коротышки, карликовой породы, а плавание, дебил, из тебя человека сделало. Вспомни, каким ты пришёл в нашу группу: доходяга, мелкий, ниже всех, ты темноты боялся, тебя пацаны в лагере испугали. А как ты ревел, когда мы тебя пастой измазали.

А Сеня снова:

− Я ревел, потому что глаза щипало. Вы мне всё лицо измазали.

− Ну и что, − говорю, − пощипало и прошло.

А он:

− У меня распухли глаза, тупая ты, а утром вода. Я очки не мог надеть, плавать не мог. Подлые шутки.

А я говорю:

− Окей. Я тупая. А ты острый. До тринадцатити лет тебя, кроме меня, и за человека никто не считал, все держали тебя за психа, папенького сынка и стукача. (У Сени реально отец скандальный, приходил разбираться пару раз с нашими пацанами.) А теперь вымахал метр-девяносто.

− Метр девяносто-два.

− Не суть. Вымахал. Подкачался. Забивного из себя корчишь. И возомнил о себе, раз девчонки за тобой бегают.

− Да ладно, − вдруг сказал он. (Он стал меня успокаивать, прикиньте!) – Я только с тобой. Мне никто не нужен.

− А мне, − говорю, − не нужны друзья, которые в чертовщину какую-то верят, в бабок-шептуний. Ты в каком веке живёшь-то? Ты путаешь, что ли, иногда века?

− А как же мама тогда выздоровела? – начал он снова-здорово.

− Да ё, − говорю, − совпадение, самовнушение – что угодно. Или ты не знаешь, как людям подсовывают пустышки, а они, уверенные, что это лекарства, клянутся и божатся, что им помогло?

− Окей, − говорит он. – Я бы принял этот твой аргумент, если бы ты сама была атеисткой, а ты мракобеска похуже меня.

− Кто мракобеска? Я мракобеска? Ну ты дебил! – я так возмутилась: он вообще уже что ли?!

− Да − ты. Кто на картах гадает? К кому весь лагерь бегает и весь бассейн?

− Ах это… − говорю. – Причём тут это. Сравнил арбуз со свиным хрящиком. Тут – просто развлекуха, гадание, а ты – про сглаз талдычишь.

− Окей, − сказал он. – Развлекуха. Но развлекуха ли?.. Ты сто раз жаловалась, что сильно устаёшь, когда кому-то гадаешь.

− Всё. Не хочу с тобой больше спорить. Сглаз – это верить в чертовщину.

− И карты – верить в чертовщину. Это тёмные силы твою энергию забирают через карты.

− Я не маг и денег не беру, я просто по приколу. Знаешь же: все девчонки хотят любви, хороших парней, а не таких, как ты верящих в миры и реальности. Отношений хотят, вот карты и подсказывают.

− И себе гадаешь?

− Ну да. Иногда за завтраком. Ты книжки свои читаешь – я пасьянс раскладываю, каждому своё.

− На «любит- не любит» раскладываешь?

− Ну да, − мне было неудобно отвечать на такие вопросы, я решила не вдаваться в подробности своих гаданий.

Он обиделся почему-то и несколько дней мне ничего не писал. И таких приблизительно ссор на разные, понятно, темы у нас было за всё время, то есть за десять лет знакомства, пять штук. Один раз даже помахали друг на друга. Я ему в репину залепила со всей дури, не рассчитала, а он как тюк мне по тюрбану, я прям прифигела:

− Совсем поехал, − говорю, − знала бы, что ты таким ушлёпком вырастишь, не подплыла бы к тебе, когда ты помирал и за дорожку хватался.

Он говорит:

− Так ты уже год плавала. Тебя по блату с пяти лет пустили, думаешь, не знаю? Можно подумать ты первый раз в бассейне норм себя чувствовала.

Я говорю:

− Да я в первый раз в первый день так проплыла, так проплыла, что все просто дар речи потеряли!

Он ничего не сказал, развернулся и пошёл. Обиделся и снова пять дней мне не писал. Разве это друг, рассудите? Разве норм-человек будет задницей к тебе поворачиваться, даже если вы вдрызг разругались и немножко подрались? Но потом, видно, остыл и написал, но я ему не отвечала, пока кожа на голове болеть не перестала и шишка не прошла, а так − как шапочку натягивала, так болью мучилась и его проклинала, жаль что проклятия – пустое сотрясение воздуха, так − пар выпустить без мата, а то за мат у нас наказывают, сто приседаний на бортике босиком, не отрывая пяток, а пацанам за мат − сто отжиманий.

Но в остальном с Сеней мне было просто, и он всегда заинтересованно спрашивал, как у меня дела. А то начнёшь иногда кому-нибудь рассказывать, а тебя не слушают. Спросят, а не слушают! Сеня слушал и всё запоминал. Потом припоминал такие вещи, которые я успела забыть, хотя память у меня хорошая.

Я отвлеклась.

В тот день в лагере вечером после награждений пошла на дискач со всеми, ну как-то так вышло, всё одно к одному – день отдыха, и от радости к вечеру силы появились. И этот парень, которого за сто-бат наградили и который на меня смотрел, меня пригласил! Мы познакомились! Меня первый раз в жизни посторонний мальчик пригласил потанцевать. Потом он сам нашёл меня в соцсетях. А я там не под своим именем. Но видосики с сорев иногда выкладываю. Свои фотки – нет. Я их складываю в облачную папку, не хочу светиться и хвалиться, боюсь себя сглазить, хотя в сглаз и не верю, но всё-таки. А видосиками делюсь. Но это если кто-то со мной в заплыве и ссылку прислал. У меня-то свои только детские видосики, когда мама ещё на соревы выбиралась.

И вот Кирилл меня нашёл. Он невысокий, ростом с меня. Ну баттисты они широкие вообще, чем длиннее дистанция, тем менее принципиален рост. Мы зафрендились. И он слал мне разные там поздравлялки. Почти не писал. Я не сразу запала на него, просто я привыкла к его эмодзям, стала о Кирилле думать, ну, можно сказать, что влюбилась. Но поначалу так вяло. На следующий год в том же лагере мы с ним не пересеклись. На соревах иногда пересекались, но разве это отношения – соревы. Я даже не смотрела никогда, как он плавает. А в эстафете мы в один заплыв не попадали − у них школа сильная, а у нас так себе, не ахти. Зато пересеклись на Иссык-Куле уже почти взрослыми. И он, можно сказать, за мной ухаживал. Ну там, когда Иссык-Куль после полдника и у нас и у них (а такое случалось всего раза три-четыре за всё время) мы вместе с ним плавали на расслабоне подальше от берега, а вечером гуляли. Дискотек никаких не было на спортивной базе. Но были другие развлечения, ходки в пиццерию, на рынок, и походы на гору. И мы с Кирей прошагали вместе всю дистанцию (или маршрут) и на вершине вместе сфоткались. Гора-то вроде пологая, но всё равно внизу такой вид, всё как на ладони – холмы и безбрежное в горизонт озеро. И я решила, что выложу наше общее фото к себе на страницу. Я не сомневалась, что и он выложит. Он все фотки выкладывал. Но он не выложил! Ни в этот день, ни потом. И я расстроилась, тоже решила не выкладывать. Потом мы по-прежнему вечерами гуляли по чуть-чуть до отбоя. Надо было за полчаса до десяти в корпусе быть. Вечером как-то ходили на рынок за пивом из барбариса. Выпили. Хороший был день. На рынке местные отдыхающих зазывают, дурят по-страшному. Стоял крутой ресторан, так за вход в него странные люди денег требовали. А потом оказалось, что самозванцы, и никаких денег за вход не нужно платить − нам отдыхающие на пляже рассказали. С нами все годы все отдыхающие на всех пляжах болтали. Сколько раз замечала: люди любопытны, а на отдыхе так скучают страшно. Любимый летний вопрос − откуда мы, и ещё о плавании. На пляжах всегда пловцами восхищаются. Но Кирилл на вопросы не отвечал, приходилось мне. Он считал выше своего достоинства отвечать; у него присутствовал такой снобизм пловца. А мне просто ответить, мне тяжелее не отвечать. Но это если я отдыхаю. Если я концентрируюсь на чём-то или задачу по химии на концентрацию решаю, то убить готова, если кто-то что-то спросит…

Вы спросите: а как же Сеня? А Сеня просто перестал со мной общаться в лагере. Первого сентября в бассейне как ни в чём не бывало снова подошёл. Я ему:

− Заговорил? А в лагере даже в столовке за другой стол отсаживался как будто я лишайная какая (у нас в бассейне случалось, что лишаём заражались).

А он мне:

− Я не хотел тебя компрометировать своим присутствием, у тебя же любовь.

− Да ладно, − говорю. – И что теперь не здороваться?

А он ничего не ответил, и стал спрашивать об одной моей училке, которая дура, будет ли она в этом году или её уволили.

На зимних каникулах, вот сейчас, когда и не думали о пандемии, а вирус был только в Китае, мы с Кириллом встретились на сборах в Пензе. Но там всего две недели. И мы жили в разных корпусах. Я была завёрнута на тренях, готовилась всё-таки мастера взять после предновогодней неудачи с двумя десятыми. Он ни разу не зашёл к нам в комнату, а я так ждала. Я его в бассейне видела всего два раза, и то издали. В Пензе бассик огромный олимпийский. Киря как-то интереса ко мне не проявлял вообще, хотя я ему все фотки лайкала, каждый день ленту прокручивала-просматривала.

После Пензы он меня с праздниками-то по-прежнему поздравлял, но разве это нормально, что он в Пензе меня в офлайне игнорил? Я от обиды не отвечала на поздравления, только лайкну его сообщение и всё. И реально стала страдать до сумасшествия, стала мучиться до трясучки. И поделиться же не с кем! С Сеней же не могу поговорить на эту тему. А с девчонками из группы опасно: расскажешь одной − все узнают. А в классе тем более, так − поболтать могу, но никаких особенно личных разговоров – я в школе в основном-то молчу, отдыхаю от бассейна. Не с кем поделиться − вот это самое ужасное. Я ору с людей, которые ноют в личку, а некоторые и на всеобщее обозрение посты выкладывают, я просто в шоке. Люди даже не парятся, что их начнут обсуждать, им по фиг, они выплеснули негатив и живут себе, комменты поддержки лайкают, хейтеров трут и банят. Я с такими вообще не то, что не дружу, я таких людей обхожу стороной, на таких дунешь или пихнёшь, а они напишут, что их убить хотели.

В марте, когда перевели на дистанционку, звонит наш тренер маме и говорит, что срочно надо сдать деньги на хороший лагерь. И это первый раз было, что срочно. Мама расстроилась, порощалась с тренером и мне говорит:

− Хорошо, что у меня как раз сегодня расчёт за заказ.

И тут я впервые написала Кириллу. Не знаю зачем. Кирилл! У нас такой-то и такой-то лагерь в Анапе с десятого августа. Ваш бассейн случайно не едет? А он ответил моментально: да, мы тоже в него едим, сегодня сказали деньги сдать. И дальше пишет: ты как, Мальвин? А я пишу в ответ: да норм я, просто экзамены эти, огэ, а так готовлюсь к городским и к России, хочу там на длинной воде мастера штурмовать. А он пишет: да сейчас всё отменят, ничего не будет, и экзаменов тоже, знакомые из органов сказали, что Москву закроют, надо из неё валить на волю.

Так и получилось. Всё закрыли. Потом и огэ отменили, это повезло без вопросов, я бы и не сдала ничего. Я жила одним: что в Анапу поедем десятого августа. Больше вообще ни о чём думать не могла. Раз тридцать я хотела написать Кире в личку о своей любви. Но не решилась ни разу, всегда стирала написанное.

Бассейн меня успокаивает, и спишь после него хорошо, только если не после сорев. После сорев я вообще две ночи спать не могу. А так представьте: с пяти лет в басике, с семи каждый день практически в воде. И тут – русалка на суше, без воды. Я реально стала задыхаться. Русалка на суше реально сошла с ума. Не приведи господь русалкам влюбиться.

Глава пятая. Бабушкина квартира

Я заканчивала третий класс, когда бабушка умерла. И вроде бы накануне разговаривали (я почти каждый день после трени бабушке звонила, разляжешься в кресле и болтаешь с бабушкой), и всё было хорошо, и вдруг – вот вам. Ей должно было семьдесят исполниться, мы обсуждали с ней по телефону её дэ-рэ, где заказать столик: у нас в Москве или у неё в Веретенце. Соседка Зина нам позвонила в тот страшный день. Бабушка упала, когда выходила из подъезда − что-то вроде спазма, её увезли в больницу, и всё. На маме просто не было лица – конец весны для неё самое горячее время, а тут – похороны и ещё много разных сопутствующих дел. В итоге – мама бросила заказы, отменила примерки, выслушала нытьё, клянченье, ругань и угрозы заказчиц и клятвенно пообещала, что всё успеет. Я предупредила тренера и пропустила бассейн и офп, но у меня и ухо сильно тогда разболелось, в этом случае не плавать – всегда к лучшему. Мы с мамой переехали в Веретенец на четыре дня. Я просто кайфовала на малой родине, достала все свои вещи из шкафа, играла, рисовала, вспоминала, даже танцевала, ставя себе диски в старенькую магнитолу, и даже «плавала» на паркете, перебирая ногами-хвостом. У меня не было ощущения, что бабушки нет. То есть я всё понимала: люди смертны и так далее. Но я всё равно радовалась, так мне хорошо было в квартире, я вспоминала, сколько всего интересного происходило здесь, на этом полу, составленном из мелких досочек узором «ёлочка»!

А мама три дня всё бегала по делам. Бабушку похоронили рядом с дедушкой, которого я видела только на фотографии. В столовой завода устроили поминки. Бабушка работала в лаборатории завода, когда перестала ездить в экспедиции, и хоть и была специалистом по грунту испытывала руды и консультировала насчёт сплавов. В зависимости от земной породы утверждался разный сплав бура: где суглинок, там металл подешевле, а где приходилось бить камень, гранит, кварц и ещё много разных примесей, там сплав делался дорогой.

Все расстраивались на поминках, все спрашивали: как теперь быть без бабушки, никто не ожидал, что она умрёт, она консультировала до последнего дня. Хорошо, говорили коллеги, что есть научные работы и статьи, жаль, что Галина Арсентьевна не любила записывать, все выводы и формулы надиктовывала подчинённым, из-за этого и докторскую диссертацию не защитила. Мы с мамой чувствовали себя чужими, особенно мама. Я-то хоть немного была в курсе бабушкиной работы. Мы вернулись в бабушкину квартиры опустошённые, разбитые, так ещё мама из вежливости пригласила на следующий день бабушкиных коллег, чтобы они забрали разные научные книги. Ни мама, ни я не хотели никого видеть, но как отказать-то, когда они сами стали спрашивать о книгах и научном архиве, который бабушка хранила дома.

Ночь омрачилась для меня кошмаром. Снова за окном тот человек из детства, всё так же в рубашке с оборками. Теперь я поклясться могла, что это был человек. Он сказал:

− Привет! Я твой.

И мне показалось, что я стою на кухне, и он за окном, и вроде зима, а он как Снежная королева, а вокруг снежки, то есть летают такие крупные комки снега, парят! Он сказал, шлёпая толстыми губами:

− Никого не зови сюда! – И приложил волосатый палец-сосиску к шамкающим губам. И так, знаете, как наяву − вот этим кошмары плохи, и какое-то жуткое состояние, страшно очень: и что сущность за окном, и что высоко… Но самое ужасное – не это видение, а что очнулась я от голоса мамы:

− Мальва! Мальвочка! Ты что?

И я помню, что я так на маму стала раздражаться, но молчу, и стою почему-то на кухне с тапками в руках, со старыми тапочками-зверушками, которые я носила у бабушки до школы и которые мне стали безнадёжно малы − откуда тапки взялись той ночью, мы с мамой так и не въехали. Я помню сквозь сон, что прям бесилась, меня раздражали мамины причитания. Я пошла и легла в кровать, которая, кстати, тоже мне стала коротка − ноги у меня свисали. Утром мне мама рассказала, как она спала в бабушкиной комнате и вдруг услышала скрип оконной рамы из кухни. А там я как лунатик. Ни разу больше со мной не случилось что-либо подобное. Но времени не было всё это обсуждать, обмусоливать, переживать, маме с утра пораньше уже писали нетерпеливые бабушкины коллеги. Мы с мамой оставили ключи соседке Зине, не завтракая погнали в Москву. Началась почти обычная жизнь. Почти – потому что самый конец учебного года. Мама неделю почти не спала – столько навалилось работы, а я плохо закончила третий класс, с тройками, наша училка, которая ничему не учила, просто сто раз успела повозмущаться, что я все итоговые контрошки и тесты пропустила. А что эти контрошки-то – вопрос жизни и смерти, что ли? Ещё накануне, когда ничего не предвещало никаких спазмов (ну на давление бабушка жаловалась всегда), мне бабушка, в ответ на моё нытьё по поводу школы, посоветовала не заморачиваться насчёт контрольных и тестов по окружай-миру:

− Ты ж русалка! Кувшинки, лес, экология, что ещё там вам надо знать?

− Да разную муть, бабушка. Я ничего не знаю.

− Ну так не ходи вообще. Прогуляй!

Это был последний наш с бабушкой разговор, на следующий день она умерла. В общем-то, так и получилось − я прогуляла, не стану ж я училке объяснять, что любимая бабушка умерла, а мама боится меня одну дома оставлять.

В самом конце осени маме позвонили и сказали, что бабушка оформила завещание, и мама должна приехать в Веретенец. Бабушкин «душеприказчик» − она так называла в завещании нотариуса, своего «старого друга», удивительно по-доброму нас встретил, как старых друзей, хотя я почти никого на похоронах не запомнила. Все на похоронах были в чёрном с коалами и лилиями, мне от запаха хотелось чихать. Старый друг стал спрашивать у меня не про учёбу, как все, а про плавание, а также рассказал маме, что пятнадцать лет назад много у него с бабушкиным делом было проблем − тогда у неё украли драгоценности и, увы, это не удалось доказать, хотя вор известен, − поэтому он просто обязан помочь хотя бы нам, потомкам, с документами и прочими «сутяжными» делами, хоть маленькую толику отработать. Ещё он спросил: не видела ли я каких-то изменений в бабушкином поведении в последний приезд. Я ответила, что «нет», но не стала уточнять, что это было год назад, на прошлогодний бабушкин дэ-рэ. Старый друг пустился в воспоминания о последних годах жизни бабушки. И какие-то странные были эти воспоминания. По ним выходило, что я у бабушки гостила и последнее её (!) лето, и что этот дядя, когда звонил бабушке, всегда слышал мой довольный голос: то я что-то напеваю, то что-то спрашиваю, то передаю ему привет… Я видела, как мама нахмурилась и прикусила зубами нижнюю губу – это у неё такая привычка, когда она увлечённо трудится и боится, что не получиться идеально ровная строчка. Мама после мне сказала:

− Представляешь, как бабушка тебя любила. Она выдумала для знакомых, как будто ты у неё по-прежнему гостишь летом.

− Мама! А мой голос, который слышал её старый друг? Что это?

− Наверное, бабушка записала тебя на телефон и включала, когда этот друг звонил. Не? Бабушка ж выдумщица была.

− Мама! Ну она была на волне, с постиронией, но не до такой же криповой степени. На бабушку это не похоже.

− А ты прошлым летом с ней созванивалась же?

− А ты?

− Не помню. Кажется, нет. А может да…

− Вот и я, мама, не помню.

Я почему-то растерялась, стала мучиться и вспоминать. Вроде как помутнело в голове, как после ответственного заплыва.

− Ну вспомни. У тебя же память хорошая и даже отличная.

Сознание моё прояснилось, вроде как память – птица в клетке, кто-то снял покрывало, и я прозрела.

− Да конечно разговаривала, мама. И перед лагерем, и когда просто трени были!

− Она тебе звала к себе?

− Мам! Ну она же знала, что я бассейн не могу пропустить. Я со вторым взрослым бодалась. Ты же сама с ней об этом говорила.

− Тогда ничего не понимаю.

− Что ты не понимаешь? − спросила я неуверенно, ведь выходило, что бабушкин дружок говорит ерунду.

− Ну как так, если тебя не было, как ты там была?

− Ну значит ты права: записала бабушка мой голос и включала. – А что я могла ещё предположить? Версия единственная, мама всегда разумные находит объяснения.

А я, честно, как в бассейне стала плавать в спортивной группе, а не на абонементе, так почти забыла бабушку. Мне было интересно со сверстниками, с такими же пловцами как я. Меня все уважали в бассейне, я такая была… ну вроде серьёзная. И летом я тоже не пропускала бассейн, если не была в лагере. Просто летом в бассейне тренер не наш, а дежурный. А с бабушкой мне было комфортно просто поболтать, рассказать, похвалиться в кресле, когда я отдыхала, а в лагере мне было стыдно, что услышат. Да дома последнее время я часто передавала маме трубку, мама рассказывала бабушке, какой у неё был заказ и про заказчика немного. То есть телефона нам было достаточно в последние годы, но летом его становилось совсем мало – мама-то сама не звонила.

Бабушка всегда добиралась к нам в феврале на мой дэ-рэ, мы всегда весело отмечали, мама готовила что-нибудь сложное и очень вкусное, мама в феврале отдыхала от новогодних перетрудов и недосыпов, и всё своё творчество вкладывала в готовку. Бабушка появлялась всегда ненадолго, погуляет, переночует, назавтра – обратно… А тут оказалось, что бабушка очень ждала меня или просто хотела показать, что она не одна, что летом с внучкой, не хотела выглядеть одинокой.

После смерти бабушки я прекрасно запомнила именно ту вторую осеннюю нашу поездку, наверное от потрясения, что я так обидела бабушку своим невниманием. Мы приехали к старому другу домой, сходили к бабушке и дедушке на кладбище (старый друг что-то объяснял маме про камень и гранитную плиту), а после поехали в контору, где хранились документы и где все почтительно здоровались с бабушкиным душеприказчиком. «Старый друг» отомкнул кабинет тяжёлым ключом, он с мамой занимался бумагами, а я пила чай с секретарями и закусывала калёными местными сушками. Вообще бабушкин юрист оказался не очень уж и старым, такой подтянутый морщинистый дедок. Да уж, со старым другом по всей видимости её связывали узы давнишней симпатии. Моя бабушка не была бабкой. Она всегда ходила в шляпах и шляпках, одевалась в строгие костюмы. Она считала себя аристократкой. Я её такой запомнила. В конторе мы узнали, что бабушка оформила на меня всё своё имущество, когда я была совсем крохотной. То есть, она меня тогда ещё и полюбить-то толком не могла, но сразу оформила документы. И ещё бабушка оставила мне письмо, которое я должна была открыть, «когда повзрослею» − так было написано в завещании. Письмо должно было храниться у мамы.

Мама не очень-то обрадовалась свалившемуся на нас «наследству». Я – ребёнок и прав не имею, а мама не переваривает все эти канцелярии, документы. Она надеялась только на то, что папа объявится и «как-нибудь разделается со всем этим», и даже оформив все бумаги, мама не переставала ждать папу. Я-то очень радовалась. Неужели у меня теперь есть что-то своё? Я решила, когда вырасту, уеду в Веретенец насовсем и устроюсь там работать, а плавать буду в озере, даже зимой в проруби. Я так торжествовала, я была счастлива, если бы не горечь от того, что бабушки больше нет… Но позже я стала сомневаться: я провела в квартире летние дошкольные каникулы, а папа там прожил всё детство, юность и молодость. Как же он мог уехать, ведь в Веретенце так здорово! Это лучшее место в мире. И тогда же впервые мне пришла в голову мысль: а прожил ли он в квартире детство, юность и так далее? Ведь я не помнила, чтобы бабушка вспоминала о нём, когда я с ней жила. Там не было ни папиных любимых чашек, ни папиных вещей – ничего, даже фотографии его не было, даже фото свадебное не висело в рамочке.

Мама часто вспоминала папу. Всегда говорила: где-то он сейчас, он такой ранимый тонкий человек, он всё хотел себя найти и часто злился на неё за то, что она себя нашла, своё дело и своё призвание, а он всё мучается…