Весенние ласточки, или Эхо о солдате
– Не имеете права лгать, – повторил он, успокоившись. – Это я послал Ваську Москвина, а посему и я ответственен за то, что его кости лежат неизвестно где, значит, и к моей шкуре прилипла несмываемым гудроном правда, – проводя ладонью по усеянной мощными венами руке, сказал он, вздохнув. – Мы были тогда в окружении. Связи практически не было. Откуда ждать помощи, что делать, неизвестно: то ли пробовать пробиться к основным силам, что почти наверняка обернётся смертью, то ли к партизанам перебираться, а как у них дела обстоят, тоже неизвестно, партизанские отряды только начали формироваться.
Марина записывала то, что рассказывал Силкин, поэтому он старался говорить небыстро:
– Был я тогда в звании старшего сержанта, но так как положение было тяжёлое, кто-то должен был предпринимать решительные действия, и я взял на себя ответственность командира: сформировал два отряда, каждый из одиннадцати человек; один отряд возглавил сам, а над вторым как раз и поставил Ваську Москвина. Настоящий он был русский мужик и разведчик: умный, спокойный, смелый и упрямый.
Силкин откатил рукава свитера и предложил девочкам зайти в дом, но Катя и Марина отказались, тогда старик возобновил рассказ:
– Такой человек всё вынесет. И холопскую долю, и честную жизнь советского человека, и война ему по плечу, и плен. Через всё пройдёт и выживет, – не подозревая того, неосторожной фразой Силкин поселил в сердцах обеих девочек надежду, «быть может, Москвин попал в плен и сейчас живёт где-то». – Дождались мы ночи, и я повёл свой отряд в сторону деревни Рябинихи, чтобы прощупать немецкие позиции, отыскать свободные дорожки, лазейки, путь, по которому можно было бы прорваться к нашим. А Васька свой отряд повёл к деревушке с названием Селешна, оттуда-то, уже с провожатым из местных, они и должны были выдвинуться к партизанам. Где-то там и легли ребятки костьми. В живых остался только Бондарь Витя, он тоже наш омутнинец, на улице Шлаковая жил. Он отстал от отряда, не знаю, по какой причине. Может, за кустик присел, – хмыкнул рассказчик. – И вот он-то и поведал, что вся разведывательная группа погибла. А уже скоро и Витя Бондарь погиб.
Старик на секунду впал в оцепенение и, глядя пристально на похожие на Вселенную в миниатюре кольца сучка в одной из досок столешницы, казалось, перестал дышать.
– Какой парень был Витя, – ожив, вернулся он к рассказу, – а на гармошке-то как играл, а песни как пел. Ни одна свадьба без него не обходилась, – Силкин тяжело вздохнул, – а потом пришли немцы, и не до свадеб стало, а на похоронах песни не поют. А я вот выжил, через всё прошёл и выжил: и в окружении был не раз, и врукопашную ходил как в сад за яблоками, и за линию фронта за языками ползал, словно в детстве в барский сад за яблоками, и в госпитале дважды побывал, и даже в плену. Да, пионерки, Михаил Иванович Силкин был в плену! – гордо выпрямившись, сказал он бодрым голосом, и глаза, спрятанные за хитрым прищуром, вновь осветились полубезумным блеском пророка. – Но разве можно пленом напугать человека, который родился рабом!?
Сейчас торжествующая интонация не была наигранной. Ветеран воспевал вещи, не понятные для девочек.
– Вот что я скажу, и вы запомните это как отче наш: если вернутся царские времена, я лучше повешусь, чем снова буду жить рабом. А ещё лучше, повешу с десяток буржуев, на этой яблоне повешу, – восклицал разгорячённый воин, указывая на растущее за спиной девочек дерево, – так, как мы жили при Батюшке нашем Царе, надеюсь, черти медленно с него шкуру сдирают, врагу не пожелаешь.
Ветеран хотел сказать ещё что-то, но, заметив настороженные взгляды девочек, замолк.
Силкин помолчал с минуту, подружки не торопили старого разведчика.
– Через всё я прошёл и выжил, – успокоившись, вернулся он к изначальной теме. – Я ведь воевал за этот вот огородчик, – не оборачиваясь, указал ветеран в сторону дымящегося костра, – если меня не станет, кто будет удобрять землю, кто по осени укроет её от морозов, кто причешет по весне? Меня не станет, и порастёт всё бурьяном, а земля посереет и уже не будет способна родить ни помидорку, ни огурчик, ни ягодку, и только колючки да полынь будут расти на ней. Так что мне нельзя было умирать. Нужно было выжить и победить, нужно было во что бы то ни стало победить.
Силкин замолчал, и на его живых, спрятанных за хитрым прищуром глазах заблестели слёзы.
Было поздно, и Михаил Иванович со словами «об остальном, если будет интересно, в следующий раз расскажу» проводил девочек, и, уже прощаясь у калитки, Силкин дал адрес Павла Семёновича Гольцова.
Того самого, второго выжившего из сорока пяти добровольцев, а ещё он посоветовал подругам сходить в гости к новым хозяевам бывшего дома Москвиных и попросить разрешения изучить чердак.
– Люди многое забывают, а чердак всё помнит, – произнёс он, посмеиваясь тем же почти беззвучным смехом, что и час назад, при встрече, и пошутил, почему девочки так поздно родились, «ну, хотя бы на десять лет пораньше…»
Вечер совсем посинел и притих, и уже скоро девочки растворились в сумерках, а Силкин остался у калитки, прислушиваясь, как где-то на другом конце посёлка мужской голос не спеша тянул одинокую песню:
Ревела буря, дождь шумел,Во мраке молнии блистали,И беспрерывно гром гремел,И ветры в дебрях бушевали.И беспрерывно гром гремел,И ветры в дебрях бушевали…И пока голос звучал, Силкин стоял у калитки, а костёр продолжал куриться, укрывая своим тёплым и горьким дымом восхитительную наготу русской земли.
* * *Менее чем через два года туберкулёз победил Силкина, годы рабства, война и плен не прошли даром. И больше некому было по весне удобрять и расчёсывать землю, а осенью укрывать её от морозов. Вслед за Силкиным вереницей потянулись и другие герои. Всё больше никому не нужной земли серело, зарастало колючками и полынью. А новые герои, готовые, зазвучи призывный голос Левитана, снова, не колеблясь ни секунды, уйти на фронт, чтобы в который раз защитить от фашистов своих женщин и детей, свою родину, чтобы снова победить ад, и не важно, в каком виде и с какой силой придут дьявольские псы, всё не рождались…
Но русская земля, она терпеливая, и, ежеминутно взывая к новым героям, ждёт. Дождётся ли…
Глава 4. Судьба 355-ой стрелковой дивизии
Перед тем как отправиться, как и советовал Силкин, к новым хозяевам дома, где жила семья Москвиных, и к Павлу Семёновичу Гольцову, подруги-пионерки вновь посетили библиотеку, но на этот раз вместо чтения исторических книг в уютной тихой библиотеке их ждало чаепитие и общение с Розой Алексеевной.
Библиотекарша, проникнувшаяся к подружкам за их настойчивость, встретила девочек как всегда приветливо, а затем усадила за стол, на котором стояли кружки, несколько бокалов, лежала коробка с конфетами и блюдо с тортом, в теле которого несколько треугольных кусочков уже отсутствовало, стол украшала фиолетовая ваза с букетом календул. Катя, пересчитав цветы, удивилась тому, что их было шестнадцать.
Всего за час до прихода девочек сладости и цветы вместе с заверениями встать на путь исправления принёс муж библиотекарши, человек много и часто пьющий. И они средь стеллажей с книгами, обнявшись, плакали, прося друг у друга прощения, а затем ели торт и строили планы, радуясь ожидавшему их счастью.
Девочки этого не знали, а потому необычно яркий блеск монашеских глаз Розы Алексеевны, который навсегда остался в памяти обеих девочек, сохранил в себе загадку.
За чаепитием в свободной и даже немного игривой манере, контрастирующей с темой повествования, Роза Алексеевна рассказала следующее:
– Добровольцы из числа кирсинцев и омутнинцев воевали недолго, почти все они были убиты в первые же месяцы войны. Недолго, но отчаянно! Не жалея жизни, защищали Москву, бои шли в ста километрах от столицы. Именно в те отчаянные дни, воодушевляя солдат, Василий Георгиевич Клочков произнёс свои бессмертные слова: «Россия велика, а отступать некуда – позади Москва». Недолго воевали наши земляки, недолго, но смело!
Штурмовали приросшие к русской земле бетонными горами вражеские дзоты, своими телами подавляя огонь фашистских пулемётов. В те героические дни совершил свой великий подвиг красноармеец Яков Падерин.
Воевали недолго, но много! Сражались в «мясорубке под Ржевом», затем, освобождая от немецких захватчиков земли Калининской и Смоленской областей, преследовали побитых фашистских собак на направлении Ржев – Великие Луки, Ржев – Вязьма.
Воевали недолго, но отчаянно: в февральские морозные дни оказались в окружении, но смогли пробиться сквозь снега и фашистские соединения к основным силам Красной Армии, чтобы снова бить фашистов.
Недолго воевали, но многое вытерпели: 2 июня 1942 года немцы собрали все силы в танковый кулак и массированными ударами на встречных направлениях во второй раз окружили нашу доблестную 355-ю стрелковую дивизию. В этот раз из окружения вышли немногие. Почти все погибли. Воевали недолго, но до последнего вздоха. А кто не погиб, пропал без вести или был ранен и попал в плен.
И поползли, словно прожорливые змеи, фашистские поезда, увозя неизвестно куда русских людей. Почти все были ранены, многие по дороге умирали, а тех, кто выжил, выгрузили в Ростове, и всех, кто мог передвигаться, отправили в шахту. Там они работали до изнеможения, их почти не поднимали на свежий воздух, а еду передавали прям туда, вниз, под землю. Естественно, в таких условиях люди не могли долго работать и умирали, но составы с новыми пленными прибывали ежедневно, и работы продолжались.
А когда Ростов освободили, фашисты, отступая, взрывали шахты вместе с пленными, сколько людей оказалось заживо похороненными, до сих пор не известно.
Конечно, девочки не могли не подумать о том, что и Москвин мог попасть в плен и быть погребён в одной из шахт Ростова…
– Но не все пленные были вывезены в Ростов. Молодых и крепких мужчин увозили в Германию, некоторых в Италию и даже во Францию. Так, к примеру, отец моего свёкра находился в плену во Франции в течение десяти лет. Девочки, только подумайте, в течение десяти лет! Как иногда шутила свекровь, прекрасно шпрехал по-французски. Вот и такое было!
Неосторожно ли были сказаны эти слова, или Роза Алексеевна намеренно поселила в сердцах девочек надежду, известным осталось только ей, но теперь полные неосязаемой надежды девочки отправились искать не кости, а живого, ждущего их человека.
Перед уходом Катя тайком забрала один цветок из вазы.
Решено было разделиться, Марина отправилась в гости к Гольцову, а Катька ‒ к новым хозяевам бывшего дома Москвиных.
Запись в тетради от 11 мая 1973 года:
«План:
О чём спросить?
1. О документах.
2. Кто остался жив?
3. Был ли партизанский отряд?»
Гольцов внешне был гораздо моложе Силкина, но рассказывал он спокойно, без эмоций, без радости и грусти, всё одной монотонной, но какой-то доброй, стариковской интонацией:
– Основные силы 39-ой армии сосредоточились в районе Торжка. 25 декабря 1941 года, совершив длительный и трудный марш, прибыла и наша дивизия. В этот же день мы получили оружие и вышли на передний край обороны. И уже с рассветом приняли первый бой у деревни Рябиниха. Немец в Рябинихе укрепился сильно. Наступление наше в первый день потерпело неудачу… Почему? Наша артиллерия отстала, и решили брать деревню так, на «ура», – начальники, видимо, были решительные. А немец тоже не дурак – допустил нас до сотни метров и ударил из пулемётов и миномётов – тут все мы и полегли. Пока лежишь – ничего, стоит пошевелиться – начинают по тебе стрелять. И встать нельзя, и лежать тоже нельзя, потому как одеты мы были плохо. Многие тогда обморозились. Обмороженных и убитых вытаскивали в потёмках. А я мальчишка совсем был, мёртвых-то и не видел толком, и такой у меня страх был, что ничего и не слышал: ни свист пуль, ни взрывы бомб, ни стоны раненых, только голос лейтенанта Пряткина: «Вот здесь возьми. Вот так. Тащи давай. Быстрее. Сюда иди» …
А он-то и сам совсем мальчишка, сколько ему тогда было, не больше двадцати пяти. «Только сегодня обедали вместе, из одного котелка кушали», – повторяет всё лейтенант, и мы тащим очередного убитого. «Смирнов, как же ты так… Буров…» – нежно так говорит и снова: «Вот здесь возьми. Вот так. Тащи давай. Быстрее». Уже следующей ночью я сам с нейтральной зоны достал мёртвое тело лейтенанта Пряткина.
Но этот урок, дорогой ценой оплаченный, даром не прошёл. Мы поняли, что значит на рожон лезть. И к исходу второго дня уже при поддержке артиллерии мы всё-таки подобрались к деревне Рябиниха. Но на высоте Малиновской, в соснячке, укрывался немецкий дзот, преградивший путь пулемётным огнём. Тогда великий подвиг совершил боец Яков Николаевич Падерин. Он подполз к дзоту, закидал его гранатами и закрыл своим телом амбразуру, благодаря этому многие наши товарищи остались живы и фашисты были выбиты из Рябинихи.
Марина для себя отметила, что и Гольцов, и Силкин похожими словами описывают подвиг Якова Падерина, но совсем по-разному оценивают его значение.
– Были в местах деревня Фомищиха, деревня Рябинки, или Рябиниха, деревня Дворково. 29-ая и 39-ая армии были в окружении. Кружили в местах около Ржева в деревне Воробьи, или Воробьёво, то есть на Ржевской земле. 13 февраля Павел Семёнович Силкин был ранен. В Смоленской области воевал Лебедев Николай, земляк-песковчанин. Ещё воевал Плетнёв Пётр, который тоже вернулся после войны в Песковку. Всего кирсинцев и омутнинцев было 45 человек.
Были ещё в местах у деревни Субботино, у деревни Высокое, у деревни Сычёвка (около Калининской области). Остались в живых такие песковчане, как Смехов, Лебедев, Кусков.
В июне сорок второго мы снова попали в окружение, но теперь не смогли прорваться к своим, все пути были отрезаны, и после ночного ожесточённого боя почти вся дивизия полегла. На рассвете бой прекратился. Тихо стало. Странно было: за эти дни отвык я от тишины. А потом пошли немцы, и стоны послышались повсюду: то там, то здесь с одиночными выстрелами. Это фашисты раненых добивали. А тех, кто был ранен нетяжело, уводили в плен. Вот и я оказался среди таких, нетяжело раненных. Повезло, можно сказать. И оказался я в плену, как и все выжившие. И только в 1952 году вернулся домой. Затянулась война для меня.
Марине нравился точный и ёмкий рассказ Павла Семёновича, про себя она поблагодарила Силкина за совет обратиться именно к Гольцову. Информации в тетрадке прибавилось значительно, и уже можно было проследить боевой путь 355-ой стрелковой дивизии, составить ясное представление о том, в каких тяжёлых условиях сражались сослуживцы Москвина и он сам, но оставалось совершенно не ясным, где же искать Василия Денисовича, погиб ли он, был ли ранен, попал ли в плен.
Было известно, что многие из бойцов 355-ой стрелковой дивизии в июне 1942 года попали в плен и были вывезены в Ростов, где почти все и погибли, но также было известно, что некоторые были угнаны в Германию, Италию и Францию, где и пробыли на протяжении десятилетия.
Теперь надежда, поначалу робкая, на то, что Москвин тоже был ранен, попал в плен, но остался жив и просто по каким-то причинам остался где-то на чужбине, всё более смело восставала в Марининой душе, и ей скорее хотелось поделиться новополученной информацией с подругой.
Марина слушала сухое повествование Павла Семёновича. А её воображение рисовало яркие картины далёкой Франции. Где в жарких лучах корсиканского солнца, средь ореховых рощ и виноградников, украшенных цветением маков, медленно прогуливаясь под руку с изящной женщиной, о чём-то негромко разговаривая, дефилировал Василий Денисович. Такой же молодой и строгий, как на фронтовой фотокарточке, а изящная женщина почти ничего не отвечает и, только смеясь, мило морщит носик, а на груди её, блистая на солнце, красуется золотой медальон с надписью «Au destiné».
О Корсике Марина узнала из книги Евгения Тарле «Наполеон», которую они с Катькой, по совету Розы Алексеевны, читали прошлым летом. Оттого-то Москвин в её воображении похож на Наполеона: сонный, но в то же время задиристый взгляд, прямая гордая осанка, резко контрастирующая с энергичными движениями…
И пока женщина морщит носик, игривый Василий Денисович Бонапарт уже целует ей ручку. И это так нравится Марине, что в ту же секунду её воображение изображает ещё более сказочную картину. Теперь по залитому солнцем средиземноморскому острову гуляет не Наполеон с Жозефиной, и даже не Москвин с неузнанной красавицей, а она, Маринка, под руку с Ромой, старшим братом Кати, студентом физико-математического факультета, заканчивающим третий курс. Но сейчас для Марины всё это не важно, в её фантазии они гуляют по зелёному острову, и Ромка целует её ручку.
И она невольно улыбалась своим фантазиям. Гольцов замолчал, поняв, что его слова уже не доходят до впавшей в мечтательную задумчивость пионерки.
– О мальчике задумалась? – насмешливо спросил он.
* * *В то же самое время, пока Марина мечтала о прогулках под руку с Ромкой, Катя уже читала письма на чердаке в бывшем доме Москвиных.
Сейчас трудно представить, но в 1973 году люди на просьбу незнакомой школьницы подняться к ним на чердак и покопаться в барахле, ответили согласием. К огромному удивлению Кати, и впрямь все случайно оставленные вещи Москвиных, как и говорил Силкин, новые хозяева дома собрали и бережно хранили в тёплом и сухом пространстве чердака.
На чердаке было немало сокровищ: чьи-то старые школьные тетрадки, бинокль с одним окуляром, тишина, молчание, отважная рота оловянных солдатиков, древний ящик с рыбацкими снастями. Подвешенные под самой крышей, сушились листья табака.
И уже скоро, за редутами из банок, старой обуви, коньков огромного размера, разбитой детской коляски, в углу, у старой прялки, в маленькой жестяной коробке из-под леденцов, Катя обнаружила потерянные письма в количестве пяти штук, в той же коробочке лежала довоенная фотография юной четы Москвиных.
С чёрно-белой фотографии, улыбаясь, на Катю смотрели красивые молодые люди, а глаза их, даже спустя столько лет, светились ожиданием счастья.
Они не знали, что всего через несколько лет грянет война и заберёт у них всё, кроме бессмертного сияния любящих душ и пяти коротких писем. «Кирово-областной почтовый ящик № 241/4-з», – прочитала Катя. Это оказалось первое письмо. Оно показалось ей неинтересным, так как до Кировской области немцы не дошли.
Но из любопытства она всё-таки письмо осторожно развернула и прочла такие строки: «Здравствуй, дорогая жена Клаша! Надеюсь, эту зиму ты переживёшь: сено заготовлено, дрова сложены. Я очень рад вашей мирной и дружной жизни с твоими сёстрами. В случае чего они тебе помогут. А к следующей зиме дай Бог прогоним немцев, и я вернусь к вам, к моим любимым.
Жив буду, значит, счастье моё; погибну, то погибну как защитник своей Родины и всех вас. Поцелуй за меня дочек. Деньги буду высылать ежемесячно…»
Следующее письмо от 30 ноября 1941 года из Белого села Ярославской области, Арефинского района, почтовый ящик № 16. Красноармейцу Москвину:
«Шлю вам свой боевой красноармейский привет! Здравствуй, дорогая моя жена Клашенька! Находясь здесь, на фронте, на передовой, мы ведём борьбу с нашим общим заклятым врагом и просим вас не забывать нас, фронтовиков. Кругом идут кровопролитные бои.
Но хочется верить в близкую победу и возвращение домой. Враг будет разбит, победа будет за нами. А у тебя сейчас, наверное, работы тьма. Ну, будь здоровенькой, моя родная. Передавай привет Тоне, её детям».
Письмо от 11 декабря 1941 года: Ярославская область, Рыбинский район, Волковский с/с, деревня Грыбино, красноармейцу В.Д. Москвину:
«Шлю вам свой боевой красноармейский привет! Здравствуй, моя жена Клаша, кланяюсь я тебе низко и поцелуй за меня дочек. На фронте говорят: «гадать перед боем – плохая примета». Но все о чём-то думают и только тем заняты, что гадают: «выживу – не выживу». Всем хочется выйти из боя живыми и вернуться домой. Я выживу. Сегодня ночью стрелковые части шли в атаку сплошными цепями. Бой был такой, что трудно сказать, как бойцы выдержали. И я выжил и вернусь к тебе и дочкам, родная моя Клаша. Ну, пока до свидания! Остаюсь жив и здоров. Прошу написать, как живёте и что нового».
Письмо от 15 января 1942 года: Полевая почта 421, отдельная разведывательная стрелковая рота, взвод № 15, красноармейцу Москвину В.Д.:
«Шлю вам свой боевой красноармейский привет! А сейчас при коптилке пишу тебе. Идут дни и недели. Идут месяцы. И вот сейчас думаю, чем бы тебя порадовать в письме? Часто писать я сейчас не в силах. Нет времени. Обрадую тем, что жив. Каждую ночь, засыпая, я мечтаю о мирной жизни, но молю судьбу только об одном: укрепи мою волю и сердце моё успокой, сделай меня настоящим солдатом, не дай сломиться, чтобы не было стыдно за меня семье и землякам. Я буду с врагом как никогда жесток. В местечке С-М. в бою погиб Ковалев Георгий. Передайте его жене, Марии Ивановне, что погиб он геройски.
Эх, моя дорогая жена, милая Клашенька, как я о тебе часто вспоминаю, всё и обо всём, обо всех днях, прожитых с тобою вместе.
Кончаю. Гаснет коптилка. Завтра в разведку. Пожелай мне удачи! Тысячу раз целую мою родную и моих дочек!»
Катя читала прямо на чердаке, не в силах преодолеть волнения, маленькие треугольники, написанные химическим карандашом в редкие минуты передышки между боями, пробудили в юной душе столько возвышенных чувств, что многотомные романы могли бы только позавидовать. Слёзы подступали к глазам, но Катя продолжала читать.
Письмо от 13 марта 1942 года, адрес был такой же, как на четвёртом письме: Полевая почта 421, отдельная разведывательная стрелковая рота, взвод № 15, красноармейцу Москвину В.Д.:
«Шлю вам свой боевой красноармейский привет! Я пишу и как будто разговариваю с тобой, моя дорогая, любовь моя, Клашенька моя. В эти тяжёлые дни для всей Родины, и в том числе и для нас, ещё больше разгорается любовь к тебе. Читая сводки информбюро, я вижу, что наша доблестная Красная Армия начала освобождать нашу Родину от немецких собак.
Я только тобой живу, думаю о тебе. Днём отдыхал, хотел заснуть, но не мог. Перед глазами прошли все этапы семейной жизни.
Мы закалились в боях, смело, решительно идём на врага, так как в тылу остались наши родные и близкие. Эти родные тоже своим трудом помогают быстрее покончить с этой нечистью.
Ты только, родная, крепись, воспитывай дочек, береги здоровье своё, а я буду жив, и ещё увидимся, заживём».
Внизу, прилипшая к жестяному дну коробочки, находилась бумажка, жёлтая, с текстом, нанесённым типографским шрифтом, похожая на ту повестку, которую Катя с Мариной обнаружили в переданной им тётей Клашей папке: «Ваш муж Москвин Василий Денисович, красноармеец, стрелок 1184 сп 355 сд., находясь на фронте, пропал без вести 23.03.42».
– Похоронка, – произнесла Катя глухо, – неужели на этом всё.
Силы покинули её, а слёзы, не спрашивая разрешения, хлынули, и она плакала так, словно это ей всего минуту назад пришла похоронка.
Хозяева дома помогли девочке спуститься с чердака, не понимая, что случилось, они успокаивали и отпаивали чаем плачущую девочку, а Катя пыталась рассказать им всё, что узнала за последние дни, но мысли путались, и слова не складывались в предложения.
Только ночью, в постели, всё ещё не в силах побороть волнение и уснуть, но уже способная мыслить трезво, думала она о том, как Василий Денисович, едва окончив семь классов, чтобы помочь своей матери, пошёл трудиться на хлебозавод и работал там по восемь-десять часов.
Думала, как он влюбился и женился. Какие они счастливые на фотографии. А затем грянула война. И он, будучи уже директором хлебозавода, и не пытался остаться в тылу, а пошёл защищать родину, а значит и её, Катю, тоже, девочку, которую и не знал, и не мог знать, пошёл на войну, чтобы она могла жить и учиться, чтобы так же, как и его жена, однажды влюбилась и вышла замуж. Слёзы снова комом застревали в горле.
Мысль о том, что она лежит в тёплой постели, а человек, который с винтовкой в руках ушёл защитить её и миллионы таких же девочек, даже не был похоронен и пал неизвестно где, не давали уснуть.
Глава 5. Краеведческий музей и его руководитель
Поисковое движение по увековечиванию памяти павших в годы Великой Отечественной войны в Кировской области берёт истоки в начале шестидесятых годов прошлого века. В то время вели активную деятельность «красные следопыты» Вятского края. Маринка с Катей тоже к этому братству присоединились, правда, спустя десятилетие.
В посёлке работал краеведческий музей под руководством учителя географии Сюткина Василия Павловича. В июне 1941 года Василий Павлович мобилизован в ряды действующей Советской Армии на Волховский фронт.
После окончания Великой Отечественной войны с 15 июня 1946 года Василий Павлович работал инструктором РОНО. В ноябре 1947 года был назначен учителем географии в Песковскую среднюю школу, где и работал до ухода на пенсию, до ноября 1976 года.