Тартарары

Евпсихий Алексеевич учительской походкой прошёлся по палате, вынуждая компанию больных внимательно за ним следить.

– Разумеется, нельзя предвидеть все каверзы, которые нам уготовила жизнь. – Евпсихий Алексеевич попробовал сделать лирическое отступление, прежде чем обрушиться с допросом на Головакина. – Мы можем и на свет появиться, не догадываясь о наследственных болячках или фамильных тайнах, готовых в любой момент раскрыться и задать жару. У кого-то с рождения и кровь слишком жидкая, и недостаток внимательности, чтоб изучать в школе классику, историю, риторику, да и простую общечеловеческую вежливость… Но нельзя совсем сбрасывать со счётов и собственную вину за непутёвый образ жизни. Если понимаешь, что в пьяном состоянии готов весь мир в бараний рог скрутить – то зачем пьёшь?.. Если созидательная сторона универсума вызывает не уважение, а раздражение – то каковы истоки этой неблагоразумности?.. Вы вот, Головакин, зачем напиваетесь до беспамятства?

– Евпсихий Алексеевич, не морализируйте, вам это не идёт. Вы здесь и сами пребываете не за трудовые подвиги. – усмехнулся Головакин. – Или не таитесь, расскажите нам про истинную цель вашего пребывания.

– Ну… – Евпсихий Алексеевич решил уклониться от объяснений, каким способом он проник в это странное заведение. Да к тому же и сутуловатый субъект наговорил в коридоре много такого, что настораживало Евпсихия Алексеевича и выставляло обратный выход из Тартарары в свете неопределённом.

– У меня несдержанность в организме и распыление морали с подросткового возраста начались, с полового созревания, можно сказать. – настороженно и с неохотой заговорил Головакин. – С огромного внутреннего неудовлетворения, которое надо было чем-нибудь подзаткнуть, а уж лучше алкоголя для этой цели ничего нету.

– Да-да-да… – согласно закивали обитатели палаты.

– Думаете, очень приятно, когда девки от тебя носы воротят?.. Хроменький, дескать, уродец!! Хочешь с ними подружиться, посидеть да поболтать, может быть даже без всякой задней мысли, а они хихикают обидно, за нормального человека тебя не считают. Любая дворовая шлёндра от меня нос воротила: дескать, с тобой и под ручку не прогуляться, ты на ровном месте спотыкаешься!..

– И Анна Ильинична нос воротила? – прищурился Евпсихий Алексеевич.

– Какая ещё Анна Ильинична? Кто такая?..

– Анна Ильинична Зарницкая. Вы и ваши приятели её на дачу увезли однажды, четверть века назад, а она с этой дачи бесследно исчезла. Разве не помните?

– А как же!! Помню Анечку!! Анечка – ещё та была красотка с закидонами!.. Разве можно тот день на даче позабыть – неприятностей после него было с вагон и маленькую тележку – хотя здорово мы тогда напились и мало чего соображали, и разумеется не сразу сообразили, что ситуация сложилась бедственная. Вы, Евпсихий Алексеевич, про дачу откуда знаете?

– Да знаю. В газетах читал, да вот вспомнил сейчас вдруг.

– Вы вот вспомнили сейчас, а я долгое время позабыть не мог. Мне эта девка пропащая, можно сказать, всю жизнь наизнанку выворотила. Я ведь, до того случая, и спичек не брал в руки без нужды, а тут мозги своротило напрочь: не могу на любой произвольный предмет смотреть без того, чтоб не начать соображать, как его лучше сжечь!.. Такие-то вот дела, Евпсихий Алексеевич.

– А причём здесь девушка?

– Да и причём и не причём – нельзя ведь предвидеть и разработать в нужном направлении ту душевную сутолоку, от которой начнёшь мучиться всю жизнь. К тому же, это одни люди будут мучиться, поскольку слабохарактерные или что-то вроде того, а другие начнут очень даже наслаждаться. Мы ведь там, на даче, не только шашлыки жарили, а ещё и костерок разожгли – для тепла и романтического настроения. Пламя огня никого из людей равнодушным не оставляет – это уж закон природы такой, а я вам ответственно заявляю, что по этому же закону природы запросто можно и с ума свихнуться. Я вот тогда, на даче, смотрел и смотрел на костерок, смотрел, как Анечка в него дровишки подкидывает и палочкой в угольках шебуршит, чтоб ярче пылало, и в душе у меня что-то захолонуло: чую, что в сознании, близком к предсмертному страху, у меня что-то подымается жёсткое и непримиримое, что-то до приятнейшего омерзения спесивое, и оно хочет иметь свой клочок власти, да ещё такой власти, чтоб всю силу выказывала образом самым неожиданным и мгновенным. У меня с того дня страсть к пожарам выявилась. Я ведь очень быстро за поджигателя прослыл, и не без основания: чего только не горело в городе с моей лёгкой руки!.. Так ведь, Евпсихий Алексеевич, и от этого своя польза вышла: в детских заведениях, опасаясь пожаров, принялись поролон с антипиреном закупать, который не поддерживает горение; раньше сплошь и рядом обычный поролон применяли в матрасах, а пенополиуретан без антипиренов горит как порох и выделяет фосген, что для детишек крайне опасно. Можно сказать, я пользу принёс городу.

– Можно сказать про город всё что угодно, но вот если забыть про город, а на ту самую дачу вернуться, и придраться к вашим же словам, что «Анечка всю жизнь наизнанку выворотила»… Что вы имели в виду?.. – напряг всё внимание Евпсихий Алексеевич. – Не принялись ли вы тогда, под хлопотливые чары пламени, ухаживать за Аней Зарницкой, а она ваших ухаживаний не приняла, а возможно, что и оскорбила ненароком? Ведь могло такое быть?.. Могло. А могло ли такое быть, что вы осерчали, схватили там какую-нибудь палку или головёшку – не знаю, что там в руки могло попасться – да и убили вдруг Анечку?..

– Я?? – искренне развеселился Головакин.

– Вы, Головакин, вы. Я же не обвиняю, я просто спрашиваю.

Аркаша с Толиком неприятно зашушукались, а Семён Семёныч заелозил на полу, собираясь приподняться и предпринять действие, очень важное для него в эту минуту.

– Да ведь он эту девку убил – Танечку! – неожиданно заревел Стёпа хриплым сопатым дискантом, выставляя околышек указательного пальца в сторону Головакина, а заодно удивляя общество интересным цветом лица, как бы сохранившим отпечаток чей-то оплеухи. – Я с Танечкой в школе учился, за одной партой сидели. Она, бедненькая, всё прижималась ко мне на переменках, так что из-за парты неловко было выйти, потому что страшно ей было: убьёт меня, говорит, этот алкаш Головакин!.. Вот он и убил.

– Какую ещё Танечку? Что ты несёшь?

– Танечку. Одноклассницу мою.

«Вроде бы и околесицу несёт очередной недолеченный хмырь, но надо Танечку запомнить и разобраться как-нибудь потом.» – подумалось Евпсихию Алексеевичу.

«Я уже запомнила, Евпсихий Алексеевич, не переживайте.» – сообщил голос Анны Ильиничны.

– Это вот у нас Стёпа, полюбуйтесь на него. – Головакин представил хмыря, нисколько не смущаясь его голословными обвинениями, и даже ласково брюзжа. – Я про твою Танечку и знать ничего не знаю, тем более мне не было смысла её убивать.

– Как же это не было?? Ты домогался её и замуж хотел взять, а она в никакую. Вот припомни-ка, не она ли говорила тебе, что свадьбы – это досадный анахронизм?.. Говорила, можешь не отпираться. А как ты себя вёл в ответ, что ты ей отвечал?.. «Нет-нет!» – ты ей отвечал, залезая под юбку. «Мне лучше знать!» – ты ей свадебное колечко подпихивал. Вот в запальчивости и убил. Я это сразу понял, когда про Танечкину гибель услышал, только никому не сказал. А теперь молчать не намерен, теперь я при свидетелях заявляю: ты убил Танечку! теперь на тебе грех несмываемый!..

– Что за чушь ты несёшь! свадьбы, танечки, убийства!.. – немного рассерженно засмеялся Головакин. – Вот полюбуйтесь на него, Евпсихий Алексеевич, это Стёпа, и он у нас принципиальный противник свадеб, у него целая философия на этот счёт есть… Правда, Стёпа?

– Да пускай будет хоть философия, хоть что, а Танечку убил ты! – изливался Стёпа, словно колотил оппонента наотмашь, радуя наличием в зрачках маловероятного разума. – Естественно, я вопрос социального сношения полов изучал, после чего стал ярым противником свадеб и прочих брачных процессий. Поскольку свадьба, друзья мои, это всего лишь традиция, берущая начало с неразумных древних племён, ну а если взяться рассуждать так-то в принципе, то по большей части людям этого обряда не нужно. В основном свадьбы тёлкам нужны, чтоб там фоточки в инстаграм скинуть, что бы подруги кипятком ссали, а парням оно нафик нужно. Вот Танечка тогда и удивилась, что Головакин без конца про свадьбу талдычит, потому что не парняцкое это дело – к свадьбе готовиться, семейным гнёздышком обзаводиться. Да и вообще, дорогие мои товарищи, только призадумайтесь: что же вы делаете? на что тратите кровно заработанные денежки?.. Даже если б я был миллионером, ну реально было бы впадлу на всё это деньги тратить, это ж пипец сколько всего нужно организовать: костюм, платье, помещение, программа, дедушкин геморрой… А после свадьбы ещё последствия решать: кто-то нечаянно застрелился, кто-то колёса снял с лимузина, кто-то обосрался во время тоста, короче хз, я б категорически запретил такие свадьбы. Я вот помню к одному другу на свадьбу собирался, и в преддверии свадьбы только и слышал вокруг от всяких других евонных друзей: «ооо, ща пожру на халяву», типа «ооо, ща побухаю на халяву», типа «приду такой нарядный и все целочки мои будут», и всякие подобные речи; а по сути всё это выглядело так, что всем было похрен на саму суть свадьбы, все только пожрать и побухать пришли. Вот и я чисто на подарок червончик скинул, типа как за вход заплатил, и всё: получай полный он-инклюзив!!

– Цинично. – вздохнул Головакин.

– Похрен.

Аркаша с Толиком промолчали, но напряжённо-виноватым выражением лиц выказывали согласие со Стёпой.

– А что это за скверная история с дачей и пропавшей девушкой? – спросил Семён Семёныч, успевший к этому времени, подняться с пола, посетить туалетную кабинку, смыть за собой и вновь улечься на пол в позе беспечного патриция. – Мы от тебя, Головакин, не отстанем, пока не расскажешь.

– Да уж, если нечего скрывать, то надо правду выкладывать такой, какая она есть!.. Или для друзей жалко интересных историй? – спросил Евпсихий Алексеевич под одобрительный гул голоса Анны Ильиничны.

– Глупая история. – немного позамявшись ответил Головакин, но смекнул, что от любопытства приятелей никуда не деться, и попробовал скомкано, с деланным равнодушием, присущим историям безвозвратного прошлого, исповедаться. – Мы тогда были молоды и озорны, и понятное дело, что весь мир лежал у наших ног. А тут однажды случилось 23 февраля, и мы решили съездить на шашлыки, чтоб отметить мужской праздник сугубо в мужской компании, потому что погода разгулялась не на шутку, весенними фимиамами запахло и настроение поплыло в русле поэтической тривиальности. Мы быстренько скинулись по деньгам – кто чего мог – и не хилая сумма собралась, можно было позволить отдохнуть размашисто, чтоб не бегать там по силикатному посёлку в поисках добавки. А поехали на дачу к некоему пареньку – Шершеньеву, поскольку у него одного в то время была дача, и соответствующий инвентарь имелся – мангал да шампуры – вот он мясо для шашлыков заготовил, вина прикупил, и не спрашивая у нас разрешения, эту девицу Анечку и пригласил.

– Поблудить?

– Да не то чтобы прямо поблудить, а просто взял и пригласил. Говорил, что случайно в коридоре университета встретил: дай, думает, приглашу!.. Я не знаю, как они сговорились. Мы все у Шершеньева во дворе встретились, а за ней на машине приехали, на такси. Еле-еле все уместились. Анечка сразу на коленки Шершеньеву шлёпнулась и что-то такое весёленькое сказала, мы и не стали спорить: пускай будет и Анечка вместе с нами на даче. Не скажу, чтоб девка шебутная была, но всю дорогу нас веселила, какие-то озорные песенки пела, короче говоря, глупостями занималась. Впрочем, я к тому времени уже чуть пьяненький был, я и Феофанов из бутылки «Агдама» маленько прихлебнули – азербайджанский «Агдам» был, с содержанием сахара 8% и ёмкостью бутылки 0,7 – и мне было лень запоминать, кто кому чего говорит и кто от кого чего хочет. Я не знаю, как вам объяснить подобное душевное состояние, мне оно никогда не казалось каким-то из ряда вон выходящим, напротив, оно позволяет относиться к людям терпимей, чем они того иногда заслуживают.

– Вы словно бы заранее выгораживаете себя от подозрений в совершении преступления. – заметил Евпсихий Алексеевич.

– А было ли преступление? Вот в чём вопрос.

– Думаете, не было?

– Думаю, девица выпила свой излишек, испугалась, что сейчас парни с ней любовь мутить будут, и сбежала с дачи. А там рядом посёлок силикатного завода – там такие черти обитали в те времена, что вам и не снилось. Что им стоило пьяную деваху завалить да попользоваться всласть?.. Ничего им этого не стоило, мне и сам следователь на допросах про это говорил.

– Крокодилов?

– Что – крокодилов??

– У следователя фамилия была – Крокодилов?

– Да не помню я никаких фамилий, я в то время либо пьяненький был, либо в трансе – я мало чего помню.

– И вы весело отдыхали на той даче, играли в какую-нибудь белиберду, снежками кидались?.. Но что вы предприняли, когда заметили исчезновение Анечки? Почему не забили тревогу?

– Я бы вообще ничего не стал предпринимать, поскольку во мне уже восторжествовало то самое чувство приятного омерзения ко всем людским невзгодам, о котором я уже говорил, но вот Феофанов струхнул маленько и сказал, что надо что-то предпринять. И нам всем показалось странным, что вот была рядом с нами девица, и тут вдруг её нет. И я пошёл искать эту Анечку в дачном домике, обещая, что буду это делать как можно тщательней, а я свои обещания привык держать. Впрочем, в домике я её не нашёл, а обнаружил в шкафу бутылку десертного вермута – наверное родители Шершеньева запрятали с лета да позабыли, ну вот я её и ополовинил втихаря – крепкий оказался вермут и сахара 16%, и после этого вермута я мало чего помнил. Кажется, Феофанов тоже в домике пошарил насколько мог тщательно, но ничего не нашёл и сказал, что надо Аньку на улице поискать, типа она не могла далеко уйти, и даже быстренько обежал вокруг домика, но никого не нашёл; только где-то по участку на снегу были видны следы Шершеньева со Свиристеловым: возможно, что они не просто так по снегу таскались, а тоже Анечку искали, и не нашли. Тогда я пошёл на большую дорогу и стал там искать. И скоро вижу, что Свиристелов возвращается по дороге со стороны железнодорожной станции и говорит, что поезда все уехали, что никто его нигде не ждёт, и никому он не нужен. Пьяненький вообщем-то был, как и все мы, потому и нёс чепуху, а я подумал, что если все поезда ушли, то Аня Зарницкая села там на какой-нибудь поезд и уехала к чертям собачьим, и искать её нет смысла абсолютно. Я говорю тогда Свиристелову: видел ты на станции Анечку? нашу Анечку Зарницкую?.. А он говорит, что ему и дела нет до нашей Анечки, что кругом пустота, и в душе его пустота, и что если Шершеньеву так хочется миловаться с Анечкой, то пускай он за неё и отвечает перед людьми и перед законом. И ещё что-то такое говорил, но я точно не помню, чего он ещё говорил. Я помню, что я ещё тогда подумал про Свиристелова, что он сам был бы не прочь помиловаться с Анечкой, для чего и увлёк её на станцию, чтоб сесть на поезд и укатить куда-нибудь к себе домой. Но, думаю, ничего у них взаимного не вышло, на станции они поругались, и вот Анечка упорхнула на последней электричке, а Свиристелов отправился восвояси. И хотя я пьяный был, и очень туго всё это соображал, но помню, что захотел поделиться своими мыслями с Шершеньевым, и пошёл его искать, и не нашёл. Тогда я сразу подумал: а не уехал ли Шершеньев с Анечкой на последней электричке, а мы тут головы ломаем и понапрасну суетимся?.. И я тогда вернулся назад, к Свиристелову, и спросил, а видел ли он на станции Шершеньева, потому что его сейчас нет на даче?.. А Свиристелов сказал, что все загадки, касающиеся личности Шершеньева, не должны касаться его личности – Свиристелова – и если когда-нибудь что-нибудь изменится в этом вопросе, то это может быть слишком поздно. Тогда я решил спросить у Сердцеедского, что он думает на весь этот счёт, и пошёл искать Сердцеедского, и не нашёл. Это уж было возмутительно в самой решительной мере, и я готов был прямо сейчас приняться сжигать всё вокруг, чтоб привести действительность хоть в какой-нибудь порядок и ясность. Но хорошо, что подумал, что Сердцеедский ушёл ненадолго, потому что тоже где-нибудь ищет Анечку, хотя, признаться, это вовсе не похоже на Сердцеедского, чтоб он кого-нибудь искал без особой нужды. Хотя, когда я поделился этими соображениями с Феофановым, он со мной не согласился, потому что был лучшего мнения о Сердцеедском, и сказал, что если Сердцеедский отправится кого-нибудь искать, то наверняка найдёт, и нам тогда не нужно за это дело волноваться. Что было потом, я совсем не помню, только если совсем чуть-чуть.

– Погоди капельку, я не успеваю разгадывать все ваши маршруты. – Семён Семёныч шумно поскрёб пальцами в своей затылочной части и засопел. – Получается, что все вы расползлись по окрестностям, искали Анечку и не находили, да вдобавок ещё не могли понять про самих себя, кто из вас где находится?.. Допустим, что Анечку вы искали хорошенько, хотя и не нашли, потому что искать умели и друг друга всё-таки отыскали. Но вот что интересно: кому вообще первым пришло в голову искать эту самую Анечку? кто пересчитал количество участников мероприятия и заметил, что кого-то не хватает, и зачем ему это понадобилось?..

– Вот все вы меня невнимательно слушаете, а после претензии предъявляете. А я ещё раз повторю, что нам всем сразу показалось странным отсутствие Анечки, но первым был Сердцеедский. Но он не призывал отправляться на её поиски, а просто сказал, что Анечка только что была в домике, а теперь её здесь нет. «Если, – говорит. – она в таком состоянии будет шляться где ни попадя, то нам за ней не уследить.» И как в воду глядел: мы за ней не уследили.

– Чудная у вас компания собралась, Головакин.

– Да что в ней чудного?

– Очень чудная. Я бы вас всех пересажал для порядка, всех бы подвёл под расстрельную статью. Вот скажи, вы и в правду потащили девку на дачу, не думая, что там можно с ней перепехнуться?.. Только честно скажи, между нами, тут все свои.

– Право слово, обыкновенная компания из обыкновенных молодых людей. Если кто и мечтал перепехнуться, то только по благоволению самой девицы и по снисходительному разрешению Шершеньева. Ни того ни другого не могло быть в принципе, поскольку являлось бы откровенным непотребством.

Семён Семёныч засопел куда как унывней прежнего.

– Я вижу, ты мне не веришь, Семён Семёныч, но это говорит скорее о распущенности твоего характера. – с горькой миной произнёс Головакин.

– Да ну, брось. – осклабился Семён Семёныч. – Втащить бы тебе в хлебальник за такие слова, да рук марать не охота.

– Так я не из интеллигентов, я могу и сдачи дать.

– А ты, наивная душа, думаешь, что с интеллигентами всё очень просто? – презрительно захохотал Семён Семёныч. – Помню, служил у нас в роте интеллигент, и тогда это всем в диковинку было, поскольку дураков в армию не брали. За три месяца в быдлана перешлаковался – повторяю для особо одарённых: за три месяца!.. Интиллегент, как и любой представитель модной субкультуры, это смесь пластилина и говна в рандомных пропорциях, деформирующаяся в сторону наименьшего сопротивления. Обучить его кулаками махать – раз плюнуть!..

– Ну, это отдельный повод для препирательств с загвоздочкой, давай мы их отложим. – ловко уклонился от скользкой темы Головакин. – Вы лучше посмотрите, что за интересная штука получается с нашей тогдашней компанией: я всех этих парней пережил, хоть и пил четверть века в запой!! Просто иногда в канавах валялся, если только не поджигал какой-нибудь ларёк, где продавщица мне пиво в долг не продавала!! Смотрите, в самом деле, что за штука: Свиристелов повесился, Сердцеедский купался и утонул, Феофанов свалился там с какой-то берёзы, что ли, и помер… Шершеньев тоже загнулся совершенно внезапно… Был человек – и нет человека.

– Как ловко у вас получилось всем помереть, прямо так друг за дружкой и отошли в мир иной. – проворчал Евпсихий Алексеевич, поддерживаемый лёгким саркастическим хохотком Анны Ильиничны. – А отчего же Шершеньев помер? Да точны ли сведения?..

– Не сомневайтесь, Шершеньев помер – я его в гробу собственными глазами наблюдал, и даже пил за упокой его души на поминках. Жена его не побрезговала мной и на поминки пригласила, а там всё достаточно гладенько прошло, закуска отличная была – помню жирную индейку под соусом кари – а водку купили финскую, сорокоградусной крепости, стандартного объёма 0,5… Вот казалось бы: жена, семеро детей, собственный стабильный бизнес, реклама висит по всему городу в виде баннеров!.. Живи и наслаждайся!! Но вот он вывешивает у себя в офисе приказ об увольнении всех сотрудников, подаёт на развод, практически всё имущество оставляет жене, а сам переезжает жить на дачу – на ту самую дачу, где мы шашлыки жарили и веселились, а затем эту вашу Анну Ильиничну потеряли…

– Нашу?.. Не нашу, а вашу!.. – поправил Евпсихий Алексеевич.

– Если не вашу и не нашу, значит, ничью! – грубовато отшутился Головакин. – Впрочем, не в этом дело, не запутывайте меня, я вам про Шершеньева рассказываю. Который все свои дела забросил и отправился в уединение. И вот, значит, проходит месяц-другой, от него ни слуху ни духу, жена не может себе места найти от взволнованности – пускай и бывшая жена, но она же человек и имеет своё человеческое беспокойство – и вот приезжает на дачу с решимостью высказать всё, что думает о том, какой Шершеньев сволочь и эгоист, и обнаруживает бездыханное тело.

– Бездыханное? – переспросил Евпсихий Алексеевич. – В том смысле, что оно окончательно мёртвое?..

– Окончательно и бесповоротно. Приехали врачи, всё внимательно изучили, пульс пощупали и убедились в смертельном исходе, хотя и не взялись разъяснить причину. Зато отправили тело в морг на дальнейшее исследование, а там уж, в морге, сообразили что к чему, и уведомили, что Шершеньев страдал воспалением сосудистой клетки на фоне тромбофлебита, которое нередко вызывает у людей внезапную смерть, вот Шершеньев и помер. А жена уверяла, что это его Бог наказал. Она хоть и не болтливая была, да ведь всего не утаишь, сколько не пожелаешь в молчанку играть; тогда, на поминках, она и проговорилась, что любил Шершеньев ручонки пораспустить, бил её и семерых детей, иногда и крепко бил, чуть ли не смертным боем. Орал, что они всю кровь из него высасывают, что он позабыл про простое человеческое счастье и чувство утешительной любви, что вокруг него одни звери… А разве можно так про людей говорить, что они звери??

– Такие человеки бывают, что хуже любого животного. – буркнул Стёпа. – Живут только для того, чтоб другим мешать жить.

– Вот-вот. – подхватил Головакин. – И мой дружок закадычный Феофанов частенько повторял, что звери гораздо лучше людей. Говорил: случись моё бытие иначе, я бы его провёл в одной стае со зверьми, чем с людьми. Хороший человек был этот Феофанов, и друг хороший, но помер по-дурацки. Вроде бы и от инфаркта помер, но по-дурацки: полез на дерево котёнка спасать, а и до середины не долез, ахнул и повалился на землю. Пришлось уж мне за котёнком лезть, Васей назвал, шебутной кот тоже оказался, недолго у меня прожил: какого-то ребёночка во дворе поцарапал, его папаша взбеленился и удавил зверушку. Ну а я папаше машину поджёг… Все, с кем я тогда на даче был, когда мы девку потеряли, все померли, а я всех пережил, вот я какой интересный человек оказался.

«А разве Свиристелов не просто так помер, а повесился? А почему же Сердцеедский утонул? – изумлённо ахнул голос Анны Ильиничны и засвербел нервным смешочком. – Вот так номера!»

– И Свиристелов повесился зачем-то, и вот вы сказали, что Сердцеедский купался и утонул – между прочим, крайне интересная информация, если подходить с точки зрения мистического воздаяния за грехи. – задумался Евпсихий Алексеевич. – Как вы считаете, нарочно ли он утонул или под случайным давлением обстоятельств?

– А кто его знает. – пожал плечами Головакин.

– Может, осторожность не проявил, понадеялся на собственные силы, а сил и не хватило?

– Скорей всего так.

– Ногой за корягу зацепился, а там и захлебнулся?

– Это проще простого. Я вот, например, даже пьяным не полезу в пруд с корягами, а вот что у других людей на уме – отвечать не собираюсь.

– Осторожность нужна во всём. – встрял в беседу Толик, уведомительно постукивая кулаком в грудь. – Я вот когда на электромонтёра учился, то старшие товарищи говорили, что если линия свыше 110 000 Вольт, то обязательно надо, чтобы на носках дырок не было. Любая ткань, представляете себе, это отличный диэлектрик, тем более синтетика. А так если дырка на пятке, то разряд электричества из пятки дует прямо в землю со смертельным исходом. Короче, чем выше напряжение, тем целее носки должны быть, чтобы пробоя не было.

Аркаша и Стёпа насмешливо фыркнули, чем выставили напоказ своё неуважение к людям опасных профессий. Впрочем, и сам Толик фыркнул куда как охальнически, и даже принялся тыкать пальцем в пол, напоминая, что именно снизу нас поджидают опасности куда страшней, чем сверху.