Бифуркатор

Мурашки догадки рассыпаются по спине, рот приоткрывается от озарения, а Стёпка усмехается, подмигивает, щёлкает пальцами и удаляется восвояси домой. Я с гулко бьющимся сердцем спешу к крыльцу. На моём внутреннем мире тикает бомба, если она и взорвётся, то уже через несколько секунд.

Под ошалелый взгляд сонной мамы подбегаю к холодильнику.

– Артёмка, ты, наверное, кушать хочешь, – говорит она, но я её не слушаю и достаю шесть оставшихся яиц. – Я бы не посоветовала тебе их есть. Они уже почти месяц там лежат. Давай я свежие куплю или что-нибудь приготовлю.

Мама словно призрак шаркает мелкими шажками к столу.

– Нас всех вывела из равновесия… то, что случилось с Андрюшкой.

Я устанавливаю перед собой тарелку, но хорошо слышу слова мамы. Она хотела сказать смерть. Смерть Андрюшки. Кто знает, мелкие ещё может быть жив. Пусть он в недоступном месте, точнее – в недоступном времени, но ЖИВ!

Бью первое яйцо. Нюхаю. Оно нормальное. Выливаю его в раковину. Второе. Третье. Четвёртое и да… Вот оно. Тот, кто хоть раз разбивал тухлое яйцо, знают этот жуткий фимиам, перебивающую ароматы всех сортиров мира. А если оно попадает на пальцы, то сколько не мыль порошками, вонь будто забирается под ногти, в самые дальние уголки, и ещё несколько дней лезет в нос.

Прикрывая рукавом нос, я оглядываюсь на маму.

– Тухлое, да? – морщится она, а на лице как бы написано: да мне плевать вообще.

Я киваю.

– Ну я же говорила, – жмёт плечами она. – Этим яйцам уже много дней… фу… – теперь аромат доносится и до неё. – Открой окно, Артём, брось ты эти яйца.

Я выливаю тухлятину в раковину и открываю воду. Однако на этом не останавливаюсь. Что если яйцо и правда протухло от времени? Я проверяю оставшуюся пару.

Они оказываются свежими.

Дома я не задерживаюсь и тут же возвращаюсь к Стёпке, который собирает мусор по гостиной.

– Одно протухшее, – говорю я, едва ворочая языком от.. не знаю даже, страха, ужаса, удивления, восхищения.

– Я так и думал, – вздыхает Стёпка и как ни в чём не бывало швыряет в мусорный пакет использованные салфетки, хлебные куски, найденные на полу. Вид у друга такой, будто мы говорим не о временной аномалии, а о пересоленных кабачках.

– Чёрт возьми! – я запускаю пальцы в волосы, и нарезаю по гостиной круги. – Теория, кажется, и правда верна. Это… это сумасшествие какое-то!

Стёпка задумчиво отдирает от поля конфетный фантик и рассматривает его.

– На девяносто пять процентов понятно, что моя теория верна.

– Девяносто пять? Да тут все сто!

– Ну, яйцо и правда могло протухнуть от времени, – вздыхает Стёпка, отправляя фантик в мусорный пакет.

– Ты правда веришь, что оно протухло после двадцать третьего июля?

– Вопрос не в том, во что я верю, – Стёпка смотрит на меня и жестом профессора Гарварда поправляет очки. – Вопрос в том, как было на самом деле.

Я плюхнулся на диван и уставился на свои руки. Указательный палец всё ещё пах тухлятиной, и запах не давал мне успокоиться.

– Мне кажется, что я помню, на каком месте оно лежало, чёрт, по-моему, двадцать третьего я и правда хотел его разбить в яичницу.

– Ну это уже де-факто. Ты сильно потрясён, эмоциональный стресс начинает додумывать то, чего нет. Лучше возьми мусорный пакет и помоги мне в уборке. Успокоишься. За одно, будем смотреть, не соизволят ли господа из Сомерсета нам чего-нибудь отписать.

За уборкой я и правда успокоился. Мы даже про петлю времени говорили мало. После пяти минут рассуждений перешли на истории из жизни. В основном, жаловались друг другу, как жестоко поступила с нами судьба и как окружающий мир перевернулся в последние дни, пока мы не общались.

Стёпка повторял мои чувства, в основе которых прочным фундаментом легла пустота.

Мы отдраили дом, проверяя Стёпкино мыло каждый пятнадцать минут. Сомерсет молчал. Вернулся Серый, на троих мы сообразили сухой обед. При старшем брате Стёпки разговоры о времени совсем ушли в небытие. И уже после обеда, под вечер, стащив из холодильника оставшиеся жестяные баночки колы, мы со Стёпкой перебрались на задний двор и вновь заговорили об аномалии.

К крыльцу примыкали две тахты, на них, попивая колу, мы рассматривали серое полотно вечернего неба и болтали на темы, которые другим показались бы либо историей Голливуда, либо бредом сумасшедших подростков.

– Ну и что, что они не написали, – говорит Стёпка. Его глаза закрыты под стёклами очков. – Даже если и не напишут, ну… куда деваться. Я сразу предположил, что спасение Андрюхи цель невыполнимая.

– Ты не понимаешь, – вздыхаю. – Я же теперь всю жизнь буду мучиться, гадая, что там с мелким. Бедняга. Ты представляешь. Всю жизнь в одном дне.

– Ну… если он не просыпается каждое утро в одном месте, то я бы ему даже позавидовал, – внезапно говорит Стёпка. – Ты представляешь, сколько всего можно сделать? Перед тобой неисследованная планета. Натворил делов, а завтра все уже забудут. Можно посетить все страны, изучить жизнь людей на планете.

– Если б ещё деньги на это иметь, – усмехаюсь я.

– Умный человек сможет несколько месяцев понаблюдать за банком, изучить каждый миллиметр, а потом утром ограбить, днём купить билет, вечером вылететь и в полночь быть в Америке. Ну и пусть, что у тебя утром все деньги исчезнут, ты своего добился.

– Да, но моего опарыша умным не назовёшь, – усмехаюсь я и гляжу на качели у изгороди, на которых любил качаться Андрюшка, когда мы приходили в гости к Стёпке.

– Так было до настоящего двадцать третьего июля. Зацикленность в одном дне быстро разовьёт его интеллект. Сам вспомни, как его изменили двадцать три пребывания в одном дне. Умно разговаривал?

– Как ботаник, – улыбаюсь я, и печаль вдруг толкает сердце.

– Ну вот. К тому же, в твоих руках бессмертие.

– Это неплохо, да, но мне кажется, что мелкий просыпается всё время в одной кровати, – отвечаю я. – Ну сам подумай, если его арестуют за ограбление банка, посадят за решётку. А утром всё вернётся на двадцать третье июля. Представь, как утром сокамерники удивятся. Откуда ни возьмись тут появляется новый мальчишка.

Стёпка какое-то время делает мелкие глотки колы, а потом говорит:

– Скорее всего, ты прав. Я бы это объяснил иначе. Постоянство пространства, вот как. Однозадачность матрицы пространства.

– Во! Точно! Я знаю слово матрица! – усмехаюсь я.

Стёпка выплёвывает смешок, приоткрывает один глаз и косится на меня.

– Не расстраивайся, – говорит он. – Главное, знать, что твой брат жив. А остальное… остальное – это лишь печаль от расставания.

– Да, – вздыхаю. – К тому же, остаются ещё подлые пять процентов.

Когда мы со Стёпкой расстаёмся, темнеет, а я стою на лужайке перед домом, оглядываюсь и говорю:

– Стёпка, а мы точно с тобой не психи?

Друг задумчиво заводит глаза, а потом говорит:

– До смерти мамы я бы сказал, что мы однозначно психи, но после её смерти, мне кажется, что вокруг всё неправильное. Я люблю думать логически, и раньше я знал, что такое смерть, и что ей не нужен пригласительный билет, но…

– Но одно дело знать, а другое – видеть её своими глазами, – перебиваю.

– Да, – кивает Стёпка. – Теперь мир кажется мне алогичным. Так что, моя теория – безобидная, по сравнению с ужасной жизнью.

Я задумываюсь.

– А знаешь, ты прав. Я даже готов отправиться в прошлое за своим братом. Я такой пустой, что не удивлюсь уже ничему и нисколько!

В тот вечер я ошибался.