Не хочу быть героем. Между небом и землей

Второй голос молчал, значит, мой ответ приняли.

– Ты хочешь иметь Есению женой?

Я услышал вопрос, на который не мог сейчас ответить однозначно и которого боялся. Пять дней многое изменили в моём понимании жизненных ценностей.

– Не знаю.

– Отвечай «да» или «нет», – велели мне.

– Не могу. В любом из двух вариантов вы распознаете неправду. «Нет» – значит отрицать, что Есения замечательная и я не перестаю ею восхищаться. Её семья принимает меня и я уверен, что не найду жены лучше, чем она. Но я по-прежнему считаю, что произошла ошибка. Если я скажу «да», то признаю женой ребёнка на двенадцать лет младше себя и в два раза меньше. «То, что предпочитаю женщин другого типа, как я понимаю, вообще, в расчёт не берётся», – подумал я. А вслух продолжил, – Я из другого мира. Какое будущее у такой семьи? Где будет наш дом, если она не сможет жить в Яви, а я здесь?

– Он говорит от сердца, – заверил второй голос.

Пауза, последовавшая далее, затянулась надолго. Я успел немного успокоиться после откровенной речи, от безделья сравнивал рост мальчишек, поискал самую маленькую среди застывших фигурок (кажется в четвёртом слева), попробовал рассмотреть лица ближайших ко мне детей, но не смог, словно под капюшонами было пусто и, до того как совсем впасть в отчаяние, услышал,

– Не оценившие то, что даровано, начнут ценить обретённое с большим трудом! – Невидимый ментор, выразив осуждение моей неблагодарности, заговорил ещё громче: – Это ответ на слова ваши! Судьи же определяют виновность Михаила по двум пунктам: отказ от дара Лады и неуважение к стражам храма.

После этого маленькие «присяжные», одновременно повернулись: верхние ряды вправо, а нижние влево. Медленно, с вытянутыми вперёд и сжатыми в кулаки руками, как настоящие зомби, они двинулись друг за другом. Первый дошедший до верхнего края, разжал пальцы. Пара камней, с приглушенным шумом, скатились по скрытому желобу до середины одной из стен зала, где находились две чаши. Каждый бросил по два камня (по количеству пунктов в деле? или по количеству рук?). Камни катились вниз и, ударяясь друг о друга, скапливались на дне весов, а детские фигурки исчезали за поворотом стены.

Я увидел, что одна чаша наполнялась быстрее, она начала опускаться, в то время как другая, наоборот приподнялась. Детишки продолжали безучастно разжимать кулаки. Те, что были внизу, уже поднялись на верхнюю площадку по мере того, как бросившие камни уходили сквозь проход у верхней террасы.

Какой же вердикт они вынесли? Невозможно было определить, которая из сторон весов означала мою невиновность! Чаши не имели надписей, и когда правая сторона просела с большим перевесом, я надеялся, что это добрый знак для меня.

Последний камешек скатился вниз, и террасы опустели.

– Отныне и впредь ваша судьба в ваших руках. Лада отказывает вам в покровительстве. – До того как отголоски предупреждения затихли под сводом потолков, и меня отпустили, сбоку в стене опять образовалась дверь. Я пошел по длинному коридору, пока не очутился на крыльце у входа в храм. Закрытая за мной дверь казалась почти незаметной, она располагалась справа под искусственно вытесанным в скале гротом в форме открытой двустворчатой раковины, служившим навесом над крыльцом храма.

Есении в условленном месте встречи не было. Я надеялся, что с ней всё в порядке: наверняка она в библиотеке сидит за книжками, чтобы найти очередную подсказку. Стоял в раздумье, не зная можно ли мне вернуться в храм, если меня оттуда выпроводили на крыльцо, не понимал, как мне забрать Такрина и самое непонятное, что теперь будет.

– Эй, чего не весел? Чего голову повесил? – услышал я знакомый голос.

– Тебя отправили ко мне?

– Как видишь.

– Значит, правая чаша весов означает «оправдан».

– Означает, – подтвердил Такрин. Сторонясь женщин как огня он держался на максимальном расстоянии от людей. Мы спустились со ступенек, встали в сторонке, но так, чтобы Есения могла нас заметить.

– Я здесь такое увидел. Чёрные длинные пальцы или щупальца и темнота за дырой в стене, – поделился я пережитым ужасом.

– Сотня загребущих пальцев? Это корчебоки уносят приговорённого к смерти.

– Куда?

– В самую глубину Нави. Туда где душа, не отделённая от тела будет маяться вечно.

– Я уже думал нам конец… А ты был осуждён?

– Несколько лет назад.

– Какой приговор?

– Ни одной девственницы до конца моих дней или быть мне ни то ни сё, – он изобразил прямой ладонью, равнину на уровне «своей проблемы». Я сомневался, правильно ли его понял. Отвечая на мой немой вопрос, он подтвердил, – человеком без половых отличий.

– О, как! А если одну найти? других не трогать?

– Пробовал – фатально для единственной. Про воздержание лучше и не спрашивай. Несколько дней и…накрывает бедняжку до одури… чем дольше, тем хуже. После длительного перерыва думал, разорвут меня на кусочки. Чары рождённые в этом теле не выключишь: каждый раз: два – три дня после… и всё, конец передышке. Я ведь не злодей, веришь? Самому гадко.

– Слушай, Такрин, – начал я, – это не проклятие, а дар. Если меня в Явь не отпустят – иди туда сам. Поверь, там тебе самое место.

– У Вас сильно мужиков не хватает?

– И это тоже, но дело в другом… – я, надолго, увлёк его рассказом о свободных нравах женщин, лояльных законах и вседозволенности проявления упомянутого инстинкта в нашем современном обществе.

Его глаза наполнись блеском новых надежд.

– Зря я решил руками Микушина в Ляд перебраться!

– Зря ты царице под юбку залез!

– Ну, решил проверить, по какому принципу царицами становятся. Думал у всех вдоль, а у её поперёк!

– Ну и как? – Я едва выговорил от смеха.

– Баба – как баба! – Он не выдержал и вслед за мной рассмеялся, только потом продолжил, – Просто, это было самое верное решение свести счёты с моим беспутным существованием, – объяснил он своё согласие сгореть на костре.

– Самое верное, – согласился я.

– Если бы не ты – пировал бы в Ляду.

– Это типа Рая?

– Какая Рая?

– Рая как Рая. – Я понял, что он мыслит другими категориями и переключился на предыдущую тему, – А воевода до сих пор гадает, почему ты девок не трогаешь.

– Пусть гадает. Решение оглашали в Атроне, я в то время там останавливался.

– То есть, моё решение объявят в Марьинке?

– Да, уже сегодня. Ближе к вечеру.

– Уф-ф-ф, а я гадаю, как мне понять, что они собираются со мной дальше делать.

– Скоро узнаем. Меня как на крыльцо выпроводили, я сразу понял, что с тобой всё обошлось.

– Не подвёл воевода. Замолвил словечко.

– Он тебе это обещал?

– Да, помощь – за помощь.

Лицо Такрина выразило недоверие с примесью иронии. Его молчание было красочнее слов. Я понял, что меня развели как великого лоха. Такрин подсластил пилюлю,

– У вас реально можно на судей влиять? – Я кивнул. – Ну, так, чего мы тут время теряем, давай-ка поспешим в мир новых возможностей.

Я замешкался, стоит ли делиться с ним сомнениями по поводу меня и Есении. Парень он был догадливый, но не имеющий понятия о тактичности. Он присвистнул, когда перехватил мой взгляд на руке с неизменно ярким ободком на безымянном пальце.

– Не знаю сразу ли оно исчезнуть должно? Раньше-то никого не разводили, – признался он.

– Не всё так однозначно. Есения же не хочет чтобы я ушел.

– И ты решил деваху тяте не ворачивать?!

– Не начинай, – предупредил я.

– Ладно, понял и заткнулся.

– Я не могу определиться.

Мой товарищ вопросительно вскинул бровь.

Вопросы остались, но слишком личные. Я снова перевёл разговор в другое русло, не преминув поинтересоваться, не знает ли Такрин, кому принадлежали голоса.

– Сам голову ломал не один день.

– Неужели это существо по ответам на сто процентов знает враньё или нет? Есения ответила «нет», я поверил, что ей всё равно, если я уйду, а голос сразу уличил её во лжи.

– За неправду её накажут.

– Каким образом?

– Не знаю, но непременно накажут.

Глава 3

К тому моменту, когда Есения появилась на крыльце, его слова проросли в моём мозгу сорняками тревоги. В мыслях вертелось: «Где же она? Вдруг с ней что-нибудь сделали, а я жду, вместо того, чтобы на выручку идти». И вдруг она вышла на верхнюю ступеньку. На расстоянии, по обыкновению расцветая безмятежной улыбкой, громко сообщила:

– Эти голоса! Они принадлежат жителям Ляда! Я узнала! – Девчонка, что с ней поделать! Книжек набрала и счастлива. Наконец, она была возле меня. – Высоким голосом говорит Алконост. Написано, что она не несёт людям зла в отличие от своей сестры Сирин. Она может слышать мысли, а Сирин влияет на них, причём, весьма дурно.

У меня отлегло на сердце. Словно и не волновался вовсе, включил старшего братца, с кем чаще всего отождествлял себя рядом с ней:

– Скажи нам, как твоя пусть не дозрелая, но уже женская логика вывела на поиски невидимых обладателей голосов, когда мы надеялись, что ты за это время нашла, что-нибудь про исчезающие деревни?

– Не иначе опять посмеяться хочется?

– Угу, – не стал я лукавить.

– Не в этот раз, – заверила она. – Всё связанное с созданием Чуди или даже отдалённо относящееся к тому времени изъято для чтения и изучения мудрецами. В хранилище ничего другого не осталось, кроме судебных процессов и высших существ.

– Ладно, всё равно ты – умница, – похвалили мы и вспомнили недавний спор, – а маленькие в накидках – это дети?

– Конечно. Только тот правдив, кто ещё не научился лгать.

– Устами младенца глаголит истина, – процитировал я народную мудрость.

– Это слова, написанные в главном зале на стене. Кстати, не все они люди. Игоша и ещё пять лесавок когда-то были в храме, но теперь они наказаны, привязаны к одному месту и даже времени, не растут и не понимают ничего. Люди приходят в храм только семь дней в году, а лесавки уверены, что каждый день. Жалко их.

Ох, не вовремя она этого Игошу вспомнила: не пройдя и пяти метров по дорожке, я вынужден был вытирать щёку от капель, которые полетели в меня с пригорка.

– Не хочу! – Игоша наверняка подпрыгнул, чтобы плюнуть мне в лицо жеваными лепестками, красного цветка. – Где пряник? – Он картинно проявился передо мной, капризно насупил широкий, усыпанный яркими веснушками нос.

– Отстань, нет у меня пряников!

– Пряни-и-ик! – тянул он противным скрипучим голосом.

– Я тебе русским языком говорю – нет у меня пряников.

– Языком, языком, русским, русским, – проворчал он как старичок и, спрыгнув на край дорожки, наклонился, стал по хомячьи срывать ртом траву и жевать набивая ею обе щёки. На противной рожице отразилось довольство, словно жевал он свой долгожданный пряник, потом в несколько прыжков, оказался около меня и, как я не прикрывался, зелёные слюни вперемешку с травой полетели в мою сторону, часть попала на одежду, шею и лицо. Я обомлел, соображая, что с этим гадёнышем делать. У меня бы рука не поднялась наказывать шкоду-коротышку. Я решил стерпеть, рукавом отёр лицо, вздохнул, развернулся и пошёл прочь с поляны.

– Не сердишься на Игошу? – он тянул меня за рукав, побуждая вновь остановиться. Есения не двигалась, глядя на мой натянутый рукав, хотя слышать и видеть сорванца не могла.

– Игоша прости нас за гостинец. Следующий раз два пряника принесу и леденец на палочке, хочешь?

– Девочка хорошая. Игоша на неё не злиться, – он отпустил мою рубаху и остановился. – Ты наказан. Ладушка дар забирает – будет тебе «русский». Будешь ты как пенёк глупый… глу… глу… катовижну! – завернул он непонятное слово, обгоняя меня опять, но теперь он спешил рассказать, как раскаявшийся шалунишка, неуверенно и стыдливо прятал глазёнки, пытаясь, что-то объяснить на каком-то языке. Я слов не понял, а он в сильном порыве, повторил отчётливо три слова и – «Ммуу», – чмокнул, изображая поцелуй губами. И опять – Пытакшха рапту баавлу… Ммуу! – чмокнул толстыми губами и, отпрыгнул в сторону с дорожки, встал на обочине, с видом двоечника отбывающего в углу наказание.

Есения не утратила возникшей после посещения книгохранилища весёлости:

– Полюбил тебя Игоша, – когда я ей стал жаловаться на её знакомца, она потребовала, чтобы я не прибумывал, встав на носочки, стёрла с меня зелёные капли. Она поняла, что я ребёнка не обижу и осмелела настолько, что отпустила шутку по поводу моей «широкой» внешности, удобной в качестве мишени. Я не мог придумать объяснение её хорошему настроению, пусть радуется, если хочет, изобразил лицом обиду не хуже Игошиной и попросил её продолжить невероятную историю моего спасения.

Накануне нашей встречи, она буквально не принадлежала себе, выполняла в точности всё, что ей внушили. На чёрной (мне пришлось домыслить про асфальт) дороге начертила знаки, отпугивающие злых духов или говоря «руна» она имела ввиду, что-то другое? Попытка остановить мою машину была полной самодеятельностью, так как после этого она пришла в себя, очнулась и просто не знала, что делать, вот и импровизировала, как могла. Остановила три машины – «блестящие повозки» если её цитировать,

– А Вы сидели в четвёртой и, как назло, не остановились! – Она говорила очень эмоционально, заново переживая своё путешествие в Явь.

– А кто же переход в закрытый для тебя мир обеспечил?

– Не имею представления, но наставница говорила, что помогут – это была очень точная и своевременная помощь. Что делать, прямо в голове моими мыслями было, а как Вас увидела пустота. Да ещё я записку в одной из книг нашла.

– Думаю, записку нужно отцу показать, – предложил, и она со мной согласилась.

Такрин вскинул голову, как мне казалось, тоже заинтересовался запиской, сказал мне что-то, затем, до него дошло, что я ни слова не понял. Теперь он общался только с Есенией. Почему они перешли на непонятный мне язык? Есения отвечала ему взволнованно, хотя я мог судить только по тону, что ей сделалось не весело. Мне стало обидно – не ожидал, что они так поступят. Носом чую: произошло нечто неприятное, а они не хотят мне рассказывать.

– Что за необходимость в тайнах? – Перебивая Такрина, я остановил Есению за руку, когда мне надоело вслушиваться в странные слоги с большим количеством твёрдых согласных и шипящих.

Есения искренне не понимала о чём я:

– Какие тайны? Такрин спрашивал, почему мы на чужом языке говорим. Я его убеждаю, что он ошибается и Вы туда же?

Мы оба смотрели на неё с недоумением, она, ошарашенная, спросила меня, понимаю ли я её, а потом заговорила с Такрином на другом языке, а меня заверила, что задаёт нам одинаковые вопросы. Затем опять говорила с Такрином, выслушала его и начала объяснять:

– Он считает, что нас наказали. Отняли один из даров. Оказывается, после свадьбы супруги понимают речь друг друга, если они говорят на разных языках.

– Но ты по-прежнему можешь говорить по-русски?

– Возможно, частично забрали. Ой, не знаю! Так страшно! Что теперь будет?

– А может Игоша замешан? Он не просто так второй раз в меня плюнул. Ведь я сначала его без проблем понимал, а последние слова уже не разобрал. «Глу…катовишну» что означает?

– Похоже на слово «глупый», только непривычно как-то состыковано, словно из двух слов.

– Да, он именно меня глупым и назвал. А что значит «Пытаршха»?

– Не очень понятно говорите, что-то типа малышка-жена.

– А «рапту баавлу»?

– Не буду я это повторять! – возмутилась девушка.

Такрин прыснул со смеху. Есения смутилась.

– Что это значит? – потребовал я перевода.

– Не скажу.

– Он говорил непристойности?

Есения отвернулась, смущаясь.

– Вот паршивец! – сорвался я.

Такрин заговорил тарабарщиной. Есения ответила ему раздраженно, как мне показалось, с ним не соглашаясь.

Мы перешли Путь и вернулись в Марьинку. После роскоши храма, убогость и запущенность села усиленная шоком, вызванным последней неприятностью, вновь пробудили во мне желание бежать отсюда, даже обнаружил в душе готовность умолять «Алканафту» или как там зовут то правдолюбивое существо, которое решало отпускать ли меня домой.

Но депрессивное состояние исчезло также быстро, как и появилось: сначала беззубая улыбка мужичка на скамейке у калитки, множественное пусть не русское, но и так понятное «Здравствуйте» знакомых и таких простодушных селян и мне наплевать, что я в заднице мира – главное люди здесь хорошие!

И Паныч мне обрадовался, вышел навстречу, принялся что-то рассказывать. Шутка про горку булыжников, сгруженных людьми воеводы, видимо была не плохой – да, что толку, я её не понял. Заметив наши кислые мины, он заподозрил неладное. Такрин взял один камень, потом другой, этого хватило, чтобы сделать понятный ему вывод и он отрицательно помотав головой, дав понять – чтобы он не задумал надежда не оправдалась. Я молчал, Паныч продолжил говорить со мной. Удивился безмерно, чего это я совсем не врубаюсь в местный юмор. Специально для меня новую байку приберёг. Досадно вышло.

– Я не понимаю, Паныч… – не выдержал я, и он оторопел.

Пришлось ему менять свои привычки, уже в который раз. Он, с явным неудовольствием снизошел до беседы с дочкой, прочел записку, о которой мы говорили у храма и выслушал её историю и перевела, что говорил я. В сердцах, отослал Есению к сёстрам, коронным «Брысь!», которое не спутать ни с чем, пусть и звучало оно совсем по-другому. Опять обратился ко мне и тут же скривил губы под усами, покосился в сторону комнаты девчонок, решая, не рано ли отослал переводчицу, махнул рукой, подавил тяжелый вздох и театральным жестом выразил нам приглашение к накрытому столу.

Я уплетал вторую тарелку картошки с мясом, когда Панычу пришла в голову срочная мысль, вынуждавшая обсудить содержание таинственной записки. Он сказал, что-то, показывая на буквы. Мой непонимающий вид, напомнил, что я «не бельмесы» и он, отшвырнув бумажку в сторону, под грузом неожиданной проблемы, сжал с силой кусок хлеба.

Из другой комнаты, куда хозяин поглядывал с раздражением, доносились всхлипывания. Для неискушенных девочек, чары Такрина оказались изматывающими. Гормональный шторм, накрывший их прошлой ночью, и стыдливость, давившая весь день осознанием непонятного помешательства, вызвали слёзы и панику, стоило нам заявиться в дом. Младшая, Кровинка лишь увидела темноволосого красавца в дверях – сразу зарыдала, за ней, две другие скрылись в комнате, и теперь горестно и обречённо плакали втроём. Страсти накалялись, я понял, что всё – накушался, и с сожалением поглядел на яблочный пирог. Сидеть и продолжать трапезу под скорбный аккомпанемент оказалось выше моих сил…

– Бррушикане тежомбит… – прошипел хозяин. То, что из собеседников у него остался только Такрин его сильно не устраивало. – Сейнэл! – гаркнул он.

На зов пришла Есения. Сказать, что я очередной раз удивился – это ничего не сказать! Я скорее офигел, – «Это что же получается? Меня настолько от дара Лады переключало, что я не только слова, сказанные ими, как родные воспринимал, но и имена домысливал?».

Есения, точнее, как выяснилось Сейнэл, присела на стул. Когда Паныч кивнул на записку и стал браниться, я узнал, как ведут себя идеальные дочери: спина прямая, руки ладонями вниз на коленях, покорный взгляд на кончики пальцев и даже губы не поджаты, против ожидания. Как же она могла удерживать в глазах слезинки? Ааа… вот, и одна из них проложила мокрую дорожку по щеке.

«Не каменная ты, девочка. Но тебе моё уважение за выдержку. Да, воспитание у дивьих деток – позавидуешь! Заорал бы он так в Германии! Дочурка давно бы дверью хлопнула, набирая номер психолога из службы поддержки».

На отца слёзы подействовали как новый раздражитель. Он покраснел, словно варёный рак, и с большим усердием накинулся с укорами.

«В чём она провинилась? Птицу слушала и о женихе мечтала?» – перебирал я предполагаемые причины упрёков отца, – «Не вовремя пряник потеряла?» – Только, не Игошины это проделки. Простил он нам пряник, даже помочь попытался – но поздно. Лада уже забирала свой первый дар. Он показывал мне, уже не понимающему слова, что поцелуем малышки-жены, можно, исправить, то, что было сделано. К тому же голос предупреждал, что нужно было ценить дары, а нет – получи проблемы. Вопрос в том стоит ли пробовать вернуть дар, если я собрался домой. А она в любом случае, оставалась с разгневанным отцом. Моё сердце не выдержало.

– Прекрати! на неё! орать! – оказалось сказанным на двух языках одновременно. Такрин встал, видимо для убедительности. Казалось бы, не в нашем положении права качать, однако отец замолчал на полуслове. Насупился, как мышь на крупу, наверняка, не высказанные слова давили на щёки изнутри.

Я решил, что один поцелуй хуже уже не сделает, кивнул Панычу респект, взял под руку его дочь и повёл в ту комнату, где ночевал в первую ночь.

Конечно, была угроза, остаться со сломанной шеей, если отец не открутил, то сам её мог сломать – «жена» у меня чуть выше локтя ростом, но эта мелочь легко преодолевалась: я оторвал Есению от пола и, прижав к стене, приник к её губам. Впервые в жизни я целовал девушку, не имевшую представления, как это делается даже в теории. Когда в четырнадцать лет, на своём третьем свидании я неумело слюнявил одноклассницу, она сказала, что я целуюсь как Патрик Суэйзи из «Грязных танцев», и я был не против подобного сравнения, хотя сам я в тот день для самообразования посмотрел «Принцессу цирка».

Воспоминания прибавили мне нежности, хотелось оставить ей приятные впечатления от первого в её жизни поцелуя, и я призвал на помощь весь свой опыт. Маленький ротик и губы полные, сладкие словно конфетки, открылись. Под лёгкими ласками она расслабилась, хотя, как мне кажется, понимала, для чего я устроил столь чувственное отступление. Не позволяя себе ничего лишнего, я переключился на её щёки и запечатал напоследок её улыбку поцелуем, так сказать «контрольный в губы».

– Как ты думаешь, помогло?

– Не знаю…

– Скажи, что-нибудь, по-вашему.

– Но… я не различаю ваш или наш.

– Не различаешь? – Я решил поэкспериментировать и подтвердить одну из своих догадок, для этого, без предупреждения, заговорил на немецком, – Du fuhlst du nicht den Unterschied zwischen den Worten der Muttersprache und anderen Sprachen? (Ты не чувствуешь разницы между словами родного и других языков?)

Её «Nein» сопровождалось подробным объяснением, что она сама удивилась, когда мы с Такрином сказали ей, что друг друга не понимаем. Оказалось – девчонка до сих пор совершенно уверенна, что все на одном языке разговаривают.

Я мог бесконечно удивляться этой необычной девушке, излагавшей свои мысли на чистейшем немецком и не подозревавшей об этом. Как он ей был к лицу! У меня крышу снесло от восторга, как она легко, без акцента сплетала предложения. Девчонка с косичкой, в простеньком платье, а шпрехает, как коренная немка. Есения была самым изумительным чудом из Чуди.

Я опять её поцеловал. Не ради возвращения дара, а потому, что она вызвала во мне сильное желание сделать ей приятно. Видимо мне это не удалось. Она держалась за мои плечи и со вниманием послушной школьницы, впитывала мою не сдержанную ласку. Я не почувствовал той самоотверженной откровенности, с которой она утешала меня под деревом, а сравнение со школьницей значительно охладило мой пыл.

– Скажи мне как тебя зовут?

– Есения.

– Нет, отец называет тебя иначе. Попробуй сосредоточиться, как отец тебя назвал?

Ей было не понятным, что я от неё требую.

– Есения, – повторила она.

– Постарайся отличить… – попросил я, – «жена-малышка», «пытакшха». Чувствуешь, звуки разные. Повтори медленно, обдумывая каждый слог… «же-на ма-лыш-ка», а теперь «пы-такш-ха».

Повторяя слова по слогам, она изменилась в лице и посмотрела на меня изумлённо.

– Слоги… разные…

– Правильно. Теперь, скажи, как тебя отец из комнаты звал.

Она, не задумываясь, собиралась выпалить «Есения», я остановил её, поднеся указательный палец к её припухшим губам и опять напомнил о слогах, и наконец, она смогла перейти с языка собеседника на другой, не используемый сейчас:

– Сей-нэл? – вымолвила с сомнением.

– Молодец. Вспомни, как отец воеводу называет.

– Нла-но-мы-тиш, – мы улыбались довольные успехами.

– Сенечка, по-моему, совет Игуши дар не вернул. Придётся Панычу и дальше с Такрином шутить.

Она кивнула, соглашаясь, и подавила смешок в ответ на мою шутку.

– Ты солгала в храме ради меня, – напоминание неимоверно смутило девушку. Она вырвалась из моих объятий и отошла в сторону. – Я не знаю, как нам поступить.

– Что Вы хотите услышать?

– Чего хочешь ты?

– Вы уже слышали, что я беду чувствую. Я не брошу родителей, когда зло рядом.

– Ясно… – к чему говорить, что тут не останусь? Я взял коробочку со стола, – Это серёжки. Тебе купил. Возьми, пожалуйста, – попросил я.

Она обернулась, осторожно коснулась моей открытой ладони, принимая подарок.