Не хочу быть героем. Между небом и землей

– Спасибо, – тихая благодарность, вызвала во мне прилив грусти.

– «Я буду лишним воспоминанием в её жизни, как и эти серёжки» – подумал я, глядя на её непроколотые мочки.

Глава 4

Звон колокола собирал жителей Марьинки на площади. Справа от нас образовалась группа любопытствующих, а паренёк-звонарь продолжал терзать железный язычок, выполняя свою задачу на совесть – собрать как можно больше зрителей.

– А новости послушать все собрались, – чужое любопытство всегда меня бесило.

– На то и рассчитано. Они свидетели: чужой позор – другим в назидание, – тихий шёпот не сгладил витающего между нами всеми напряжения. Позор – казалось, определение совсем не подходящее к семье, в которой я жил.

– Разве ты преступница?

– Не виновных в суд не вызывают.

Отец семейства заворчал. Не мог смириться, что час икс уже близко? Или не способный поржать над его остротами «родственник» стал в тягость? Он скривил кислую мину, от чего усы закрыли нижнюю губу. Скорее всего, ему, как и мне не нравилось присутствие посторонних. Он был мрачнее тучи, смотрел вокруг сурово, и если не смог разогнать всех взглядом, то уж предупреждал точно – «Не разговорчив я весьма!»

Его суровость не подействовала. Мужики ему доверяли, он был вторым человеком после старосты, а в отсутствии первого, запершегося после похорон сына в собственном доме, оставался единственным, кого они признавали властью и обращались главным образом к нему, выясняли, по какому поводу собрание.

– «Его-то не посмеют попрекнуть. Другое дело – Есения», – предположил я с сожалением, отходя в сторонку.

Мрачный вид Паныча отогнал только, нас троих: Такрин облокотился на забор, встал подальше от всех, Есения держалась ближе ко мне.

– Они не понимают, что происходит, – подтвердила она мои предположения. – Мы уже и не помним, когда к нам стрихшы наведывались.

– Вернись к отцу. Ему нужна твоя поддержка.

– Нет, дочка же – не поддержка. Он смущается оттого, что я сюда пришла. – Она впервые назвала отца в третьем лице не папенька, а «он». Что это: взросление личности или предчувствие охлаждения отношений в семье?

Мысли одна неудобнее другой. Стоять в ожидании неизвестно чего стоило мне невероятных усилий. На самом деле, я сам настоял прийти сюда раньше, чем служитель из храма начнёт бить набат. Зачем спрашивается. Лучше ждать, чем догонять: боялся, вдруг объявление вердикта случится без меня. Сразу после ужина засобирался домой, бросил в свою сумку пару вещей, оказалось, что больше и собирать нечего. Попросил Есению пойти на площадь, быть мне переводчиком. Она ответила, что пошла бы и без моей просьбы, только бы отец не запретил.

Несмотря на заметную неприязнь по случаю присутствия дочки в «мужском деле», своё мнение Паныч оставил при себе, кивком головы дал нужное разрешение и больше на нас ни разу не глянул – обиделся, может на меня, а скорее всего сразу на всех и на судьбу заодно.

Такрин хотел перебраться в Явь не меньше, чем я. Хотя по внешнему виду у него эмоций вообще не было. Я глянул на него – кремень, а не человек! Стоит столбом, руки в замок на груди, взгляд равнодушный, отсутствующий. Ни за что бы ни поверил, что этот мужик тридцать минут назад повторно налетел на кулак Паныча за то, что уговаривал Есению пойти с «мужем» в Явь. Она возмущалась не меньше отца, его наглость не укладывалась в голове.

Какое ему дело? Ну, взял его прицепом с собой. Это не давало ему права соваться не в свои дела. Услышав рык Паныча, я спешно вернулся в гостиную. Такрин поглаживал челюсть, треснувшая губа изогнулась в подобии улыбки, от чего капля крови выступила на ране. Есения вцепилась мне в руку. Сбивчиво затараторила оправдания отцу. Когда узнал, за что красавчику досталось, захотел добавить. Остановило то, что он не собирался защищаться: вытер кровь, пожал плечами, потом примирительно развёл руками, словно абсолютно искренне не понял за что с ним так грубо. Такому «ангелочку» и хозяин со второй не смог врезать. Странный он парень – сам себе на уме. Теперь, когда я в одночасье перестал понимать их речь, мне ничего не оставалось, как верить словам Есении. Хотя, существовала вероятность того, что Такрина просто не так поняли.

Сколько не жди, а самое неприятное всегда случается пугающе неожиданно. Послышался шелест мощьных крыльев, стрихша пронёсся над головами, заставив пригнуться от устрашающего вида теряющего высоту ящера. Взмахи огромных крыльев подняли сухие былинки сена и пыль с земли. Я прищурился, защищая глаза от мусора. Возникло ощущение, что ожил эпизод с вампирами и с оглушающим звуком хлопающих крыльев массивная туша, утяжелённая ношей, спустилась прямо в середину рассыпающейся толпы. Крепкие лапы впечатались в землю, утомлённые перелётом мышцы уронили тяжёлые крылья, пальцы с тёмными когтями разжались, опуская на землю мужчину.

Человек, с круглыми линзами очков на лице, выпрямился, поправил одежду. Летать в «объятьях» стрихша никому бы не понравилось, но вероятно, боссы-небожители не позволяли «средневековому ботану» ходить пешком, дабы не испортить расшитое золотом длинное одеяние. Яркий бесформенный балахон висел на нём, как платье взрослой тётки на ребёнке. Очкарик развернул свиток и, чрезвычайно важный в исполнении своей миссии, стал читать белиберду, точнее – мой приговор. Он читал ни на кого не глядя, бубнил что-то, как выученный урок, к кому обращался – не понятно.

Мне могла помочь только Есения. Я не знал, что и думать. Смотрел то на «ботаника» в платье, то на неё. С первых слов, сжавшись в комок от волнения, она превратилась в слух и сразу пересказывать, нескончаемый, торжественный лепет не торопилась.

Я пережил несколько противоречивых приливов желчных измышлений: нетерпеливость требовала информации; благодарность к маленькой, смелой девочке дважды встававшей на мою защиту будило тревожные предчувствие; гордость стонала от осознания моей неполноценности, забывшего вдруг местный язык; а подозрительность наполняла недоверием ко всему женскому полу, – «Пусть и молодая, но ведь как можно в такой момент доверять девчонке, в чьей полной власти я, по сути, находился? Задумай она объявить мне «своё» решение суда, и не узнаю я правды, пока снова не выучу дивий язык». – Так, что существовала угроза несколько лет прожить «счастливо» в Марьинке.

Есения пихнула меня локтем,

– Подойдите к нему.

Я послушно приблизился к глашатаю и получил от него стеклянный флакончик, полную копию того, что днём обнаружил в кармане и предлагал отдать Игоше. У меня возникло чувство дежавю. Молча, я покрутил в руках пузырёк, вслушиваясь в незнакомую речь, пытался вспомнить, где же всё-таки раздобыл первый.

– Подайте ему руку, – тихонько подсказывала Есения.

Глашатай нарисовал пальцем «сороку-ворону варившую деткам кашу» у меня на ладони, чётко что-то проговаривая. Последнее повторил дважды, требовательно глядя на меня.