Саша. Маленькие повести

– Старикан-то, оказался непрост, – признался он жене, присаживаясь на стул в её комнате. – Двадцать тысяч требует. Упырь, одним словом.

– Я это сразу поняла.

Павел уныло оглядел светлую комнату жены и опустил голову, как будто хотел что-то рассмотреть на полу.

– Грозится пойти к прокурору. Поделиться своими мыслями о нашем особняке. Говорит, что на одну зарплату такой не построить.

– Это плохо, – в задумчивости произнесла жена.

– Если начнут копать – сама понимаешь, что может случиться… Упекут. Никакой декларации не потребуется, честное слово. Живем-то не по средствам – ежу понятно… И для чего такой дом отгрохали? Как бельмо на глазу, честное слово.

В это время Вера вся встрепенулась, как будто вспомнила о чем-то важном, что пригодится именно сейчас. Прищурила лукавые глаза, потом живо подняла их на мужа и предположила с таинственной дрожью в голосе:

– А что если нервы у старика не выдержат? Перенервничал ведь сегодня старичок-то! Мы сами видели.

– Да что ты, – усомнился Павел. – У него нервы железные, как водопроводные трубы.

– Или сердце, – повторила Вера с тоном прежней загадочности в голосе.

– И сердце тоже железное. Старик лагеря прошел, голод, холод. Всё выдержал. Ко всему привык… Нет, такого в одночасье не свалишь.

– Как знать, как знать, – снова в раздумье повторила Вера.

В тот вечер оба супруга испытывали какую-то особую нежность друг к другу. Такая нежность обычно появляется у русских людей перед лицом явной угрозы, когда речь ещё не идет о жизни и смерти, но какофония пугающих слов и таинственных звуков уже свидетельствует о приближении роковой развязки. Павел и Вера в тот вечер не смотрели по телевизору даже программу новостей. Проблемы страны отодвинулись для них на второй план, а самой главной помехой в жизни стали слова старика о золоте, которое они потратили на строительство дома. Хотя во всем этом был некий философский смысл, некоторая историческая закономерность – подтекст. Потому что дед старика Небогатикова тоже разбогател ни с того ни с сего – как бы незаслуженно и вопреки складывающимся обстоятельствам. То есть, круг замкнулся. И тут виновата вовсе не воля случая, а, скорее та сила, которая связывает в одно целое начало и конец, причину и следствие, идею и её воплощение.

До полуночи, а может быть и больше деревянная кровать молодых супругов неистово и томительно скрипела, сосредоточенно повторяя слаженный ритм контактирующих тел. Когда же волна любовной истерики отхлынула, и Павел почувствовал неимоверную усталость во всем теле, а Вера – сонную легкость, было уже поздно думать о чем-либо утомительном и серьёзном. Они расцеловали друг друга по очереди в знак благодарности и уснули крепким, здоровым сном.

***

Утром в одном халате, наброшенном на голое тело, Вера спустилась вниз позвонить отцу. У неё было странное предчувствие, что старик Небогатиков больше никогда не будет их беспокоить. Она не могла толком понять, почему это так, но ощущение внутренней свободы никогда её не подводило. Такое ощущение возникало, когда все невзгоды были позади, когда все её желания исполнялись, когда она стремилась к поставленной цели и, наконец, добивалась своего. Как обычно по утрам, отца дома не оказалось, он что-то делал на улице, или, как выражалась мать: «ходил по хозяйству». Он появился только минут через десять и по-стариковски тяжело задышал в телефонную трубку.

– Здравствуй, папа! – обратилась к нему дочь.

– Здравствуй, – отозвался он издалека.

– Ты сегодня на улицу выходил? Петра Сергеевича видел?

Петр Сергеевич – это колхозный сторож в Пентюхино. Он обычно знает все самые свежие новости. Кто заболел, кто умер, кто пропил последние деньги, тайно изъятые у зазевавшейся жены.

– Выходил.

– Ну? – спросила дочь, ожидая ответа.

– Что, ну?

– И какие новости сегодня на селе?

– Ах, ты об этом… Да никаких. Какие у нас новости.

– А старик Небогатиков… он как?

– Он помер вчера от сердечного приступа в доме у дочери. Говорят, его хотели в больницу везти, да бензину в колхозе не оказалось, как назло… Бензин-то стал дорогой.

Отец что-то ещё говорил, объяснял, но Вера уже не слушала его. Поскорее положила трубку и присела на стул возле окна, обессилено свесив руки меж колен… Неужели это тоже она сделала? Неужели это из-за неё? Нет, нет. Кажется, она этого вовсе не хотела. Павел хотел, а она – нет. Она сопротивлялась. Но вчера она была очень расстроена и, кажется, наговорила лишнего своему ночному гостю, своему таинственному заступнику, которого видит во сне… Для чего она это сделала?

Бледная и опечаленная, она вернулась к мужу. Он неспешно одевался, что-то знакомое напевая себе под нос, поэтому подавленный вид жены его озадачил. Обычно по утрам она была другой. Он перестал напевать, удивленно посмотрел на неё и спросил:

– Что это с тобой сегодня? Ты чем-то расстроена?

Она опустила крупные веки и виновато выговорила:

– Небогатиков… умер.

В первые секунды после этих слов Павел испытал нечто похожее на облегчение. Ну, и слава Богу. Они-то тут причем. Умер и умер, леший с ним… Но потом вдруг опомнился и даже испугался от неожиданно возникшей догадки: «Неужели это она? Неужели и такое она может?» Подобный ход мыслей был для него за пределом обычного понимания, он вносил дисгармонию в отлаженную цепь привычных рассуждений и мешал видеть реальность в ясном свете, в том виде, к которому он привык. К тому же, вдруг пришло осознание того, что он сейчас весь в её власти. Ведь если она может такое, значит она может всё.

– Не может быть! – почему—то вырвалось у Павла.

– Я только что звонила домой… Он умер, папа сказал.

После этого оба супруга со странным испугом в глазах посмотрели друг на друга. И Павел почему—то вспомнил, как однажды в скверном расположении духа проходил мимо Троицкого собора, украшенного в честь праздника новой иконой Святой Троицы, вывешенной над входом. Икона привлекла его внимание. Кажется, такой красоты он никогда ещё не видел. На золотистом фоне, напоминающем ранний восход, были изображены три человека похожие друг на друга и одновременно – разные, загадочные. Павел остановился, чтобы лучше рассмотреть икону, потом увидел нищих, тесным рядком сидящих под ней: двух мужчин и одну благообразную женщину в черном платке с лицом русской великомученицы. Рука его непроизвольно скользнула в карман и протянула женщине гривенник. Женщина машинально взяла его и, не поднимая глаз, вполголоса проговорила: «Дай Бог тебе здоровья… Христос с тобой, молодой человек». И хотя Павел уже давно не чувствовал себя молодым человеком, ему стало приятно. Павел никогда раньше не подавал нищим и поэтому никогда не чувствовал в душе этого легкого сквознячка благодати. Он на секунду замешкался перед церковными воротами, и этого замешательства хватило, чтобы женщина успела произнести нравоучительной скороговоркой:

– А ты зайди, покайся. Зайти в церковь-то. Не святой, чай.

– Что?

– В церковь зайди, поклонись Святой Троице, помолись, это помогает, – повторила она.

Павел никогда не был в церкви. С детства у них в семье это было не принято. Церковь всегда стояла белым айсбергом за волнами душистых сиреней и порой притягивала взор, но всегда была чужой и далекой обителью одичавших от безделья старух и стариков. Павлу казалось, что в церковь ходят только калеки да подозрительные не вполне здоровые люди дистрофичной наружности. Но на этот раз Павел сделал над собой усилие и шагнул за церковную ограду, потом открыл деревянную дверь в храм и остановился у порога… То, что открылось ему в следующий момент, неожиданно сильно поразило его… Это был другой мир. В сумрачном свете свечей он различил высокие стены, увешанные скорбными ликами икон, изображения которых как музейные картины правильными рядами уходили к яркой перспективе алтаря. Он ощутил сладковатый запах ладана, наплывающий как туман осенним утром. Услышал непривычно тихие голоса откуда-то справа, от Царских Врат. Там почему-то было больше всего людей, склонивших головы в молитвенном песнопении. И над всем этим миром людей и ликов жил, дрожал, искрился одинокий луч света, пробившийся сквозь стену где-то под куполом и позолотивший узорчатый багет на одной из центральных икон перед клиросом.

Потом в церковной тишине прозвучал тонкий голос девочки, что-то негромко спросившей у мамы, потом – глухая жалоба старика с пышной бородой, спрятанного за массивной колонной. Всё это в первый момент произвело на Павла странное, но до слез волнующее впечатление. Он вдруг почувствовал, что вернулся в детство. Вернулся в сказку, в забытую светлую муку летнего вечера, к тому призрачно-золотистому фону любви, на котором зародилась его жизнь, жизнь его сознания, обретающего плоть в тот миг, когда он осознал себя человеком – неотъемлемой частью Вселенной, её центром, её средоточием. Он успел подумать о том, что золотистый фон мог быть солнцем, и в этом есть какой-то вещий смысл, потому что солнце – это одинокая субстанция тепла в холодной и бесконечной Вселенной. А тепло – это любовь… Но дальше этого вывода мысль почему-то не двинулась, зажатая с боков тисками здравого смысла.

В это время к верующим вышел священник в тёмной, атласной рясе и привычно начал Литургию.

– Благославенн есть, Христос Боже наш, Иже премудры ловцы явлей, низпослав им Духа Святаго, и тем уловлей вселенную, Человеколюбче, слава Тебе!

Павел внимательно вслушивался в его слова, заглядывал в тёмные глаза священника, наблюдал за его руками и позой, но так ничего и не понял. Старославянский язык молитвы был, как стена между ним и священником. И разрушить её вот так вот сразу было невозможно. Необычность обстановки в церкви дополнилась необычностью языка молитв, и получалось нечто странное, но благообразное. И в этом благообразии ощущалось нечто величественное. В этом была вся сущность России, где природа и люди дополняют друг друга в своей сумрачной переменчивости, и где никто не понимает друг друга до конца. Где здравый смысл никогда не перевешивал нечаянной глупости, и где эта самая глупость органично дополняла природную гениальность народа…

Спокойный и загадочный священник произвел на Павла хорошее впечатление. Павел уже не сомневался в его доброй рассудительности, в его способности ответить на многие жизненно важные вопросы, которые тревожили его в последнее время. Ведь христианство – это такая философия, где есть свои незыблемый постулаты и свои принципы, в соответствии с которыми следует строить жизнь. У Павла появилось желание познакомиться с благообразным священником поближе и расспросить его обо всем. В том числе и о странной способности Веры делать маленькие чудеса. Очень захотелось узнать – от Бога это у неё или этот дар от природы? Хотелось ясности, определённости и здравого смысла, способного всё в его жизни упорядочить и оправдать.

***

Через несколько дней о местном священнике Павел знал почти всё. Что зовут его отцом Федором, что фамилия у него под стать сану – Голубев, и что жена священника, женщина всесторонне образованная, пишет прекрасные стихи и исполняет под гитару благозвучные духовные песнопения. Павлу казалось, что встреча с отцом Федором может круто изменить его жизнь. В последнее время ощущение перемен будоражило всю страну и это каким-то образом передавалось людям. Перемены были тем ориентиром, по которым стало модно строить свою жизнь. Опираясь на которые, можно было открыть для себя нечто новое. Докопаться до истины.

Встреча с отцом Федором произошла, как это ни странно, в здании районной администрации, где в очередной раз ремонтировали крышу после ранних весенних оттепелей. Плоская крыша бетонных семидесятых не выдержала напора перестроечной вешней воды – протекла, и её срочно решили превратить в обыкновенную шатровую, покрытую оцинкованным железом. Европейский урбанизм в очередной раз не выдержал русских морозов и ранних оттепелей.

На этот раз отец Федор был одет в длинное осеннее пальто и норковую шапку чем-то напоминающую поношенную генеральскую папаху. Он стоял в просторном холле нижнего этажа рядом с одним из районных начальников и говорил о трубах, которые срочно понадобились для ремонта церковной котельной. Отец Федор заметно нервничал. Лоб у него вспотел, из-под шапки выбились влажные завитки тёмных волос, а глаза приняли то просительно-скорбное выражение, которое бывает у провинившихся детей вынужденных обращаться к строгим родителям за разрешением на прогулку. Павел Егорович не ожидал, что увидит его в таком виде. Это не соответствовало его сану и ещё чему-то, что было у Павла в душе, что ощущалось, но не облекалось в словесную форму.

Павел не выдержал, подошел поближе и сказал:

– Может быть, я смогу чем-то помочь?

– Вы? – удивился священник.

– А что, – поддержал его улыбающийся начальник. – Наша милиция может всё. Вы кажется заместитель у… нашего главного следователя. Ну, как же. Всё в ваших руках. Это ведь вы у Геннадия Львовича на прошлой неделе металл арестовали?

– Да, – признался Павел.

– Вот видите, – улыбнулся районный начальник священнику.

– За неуплату налогов… Так суд решил, – оправдался Павел.

– Там, наверное, и трубы были?

– Оцинкованные, – уточнил Павел.

– Вот видите!

Примерно через полчаса отец Федор и Павел Егорович уже шагали по главной улице города и непринужденно беседовали. На них тихо падал снег, чертя косые белые линии на фоне тёмных фасадов старинных купеческих особняков. Фигура отца Федора была примерно такой же, как у Павла, только косматая шевелюра делала его голову слишком большой относительно тела. При этом даже через пальто у него чувствовалась тонкая талия, как некий шарнир, позволяющий ему легко управлять своим телом при ходьбе. Тогда как Павел на этот раз шел, держа тело совершенно прямо, ноги у него в коленях едва сгибались. И в душе было ощущение, что именно так и нужно сейчас идти – с военной выправкой, с достоинством.

– Я давно хотел познакомиться с вами, – признался Павел, как бы между прочим.

– Так в чем же была проблема?

– Не решался подойти… По моим понятиям служители церкви – люди особенные… Предубеждение, наверное. Но нас так воспитали. Тут ничего не поделаешь. А проблема действительно есть.

– В чем же? – поинтересовался отец Федор.

– В моей жене.

– А, что жена? Чем она вам не угодила?

– Она… как вам сказать, ясновидящая, что ли… Но вся беда в том, что она не только предсказывает события. Она иногда исполняет желания, которые противоречат моим представлениям о реальном мире… Я не могу объяснить, как это у неё получается. От Бога это у неё, или дар такой от природы… Я чувствую, как это всё опасно, но отказаться от её услуг не могу. Сами понимаете. К тому же она прекрасная женщина, хорошая жена, в ней масса разных задатков. И в то же время я иногда её, как бы это сказать, немного побаиваюсь, что ли… И страх у меня какой-то безотчетный, как бы подсознательный. Я понимаю, что она мне ничего плохого сделать не может, и всё-таки боюсь. Странно, наверное…